7

Мы постоянно натыкались на свое прошлое: внезапно. Как встреча в метро, в котором захотелось вновь очутиться.

Я обратил внимание, что какая-то маленькая женщина, похожая на старушку, улыбается явно нам – не приближаясь, однако. Лицо её казалось почему-то знакомым.

Я напряг память, где мог видеть её, но вспомнить не получалось. Тихонько показал на неё Марине: может быть, она узнает.

– Да ты что! Это же Оля Осинская. – И мы улыбнулись ей. Позвали:

– Оля! – тогда только она подошла.

– Здравствуйте, Евгений Григорьевич, Марина Ароновна!

– Здравствуй, Оля! Прости, что не сразу узнал тебя.

– Ничего удивительного: как признать бывшую студентку в такой старушенции, какой я стала? – к сожалению, выглядела она, действительно много старше своих лет.

Потом уже, в разговоре на скамейке Белорусской Радиальной, где мы вылезли вместе, узнали, почему так. Погиб в Афганистане муж, кадровый офицер, а потом, уже в Чечне, и сын, тоже пожелавший, как отец, стать офицером. Остались еще двое дочерей, есть и внуки.

А жизнь стала трудной: часто задерживают зарплату, и приходится помогать им из пенсии, которую получает за мужа и сына. На том и держатся. Но и с пенсией получилось неразбериха какая-то: пришлось приехать в Москву, чтобы добиваться правды в министерстве обороны. Нет ли у нас каких-либо связей там?

Она, почему-то, даже обрадовалась, когда сказал, что никаких. Потому что не живем уже в России – уехали в Америку.

– В Америку? – переспросила она.

– Да. Живем в Лос-Анджелесе.

– Вот оно что!

И она попросила помочь ей получить вызов для работы по уходу за кем-то в нашем городе либо в другом. Что толку, что она инженер: карьера её еще в Советском Союзе не сложилась из-за того, что без конца кочевала с мужем по гарнизонам. Теперь с этим вообще глухо: приходится жить на те военные пенсии. А необходимо еще помогать дочерям с внуками.

Знает о тех, кто уезжал в Штаты работать по уходу. Прекрасно заработали и приехали с деньгами: сумели приобрести квартиры себе, а многие и детям. Её не пугает такая работа: справится.

– Помогите, пожалуйста, если можно, найти такую для меня: чтобы получить вызов. Буду вам страшно благодарна. Конечно, если вам не трудно.

– Я думаю, что получится, – ответила ей Марина. – Кое-кого знаю, за кем ухаживают женщины из России. Через них сумею, безусловно, выйти и на тех, кто захочет пригласить тебя.

А я предложил ей деньги. Она смутилась, стала отнекиваться:

– Зачем? Я же не знаю, смогу ли отдать.

– О чем речь? Сможешь! Приедешь, начнешь зарабатывать – и отдашь. – Последнее её убедило: взяла, все-таки. В них, видимо, здорово нуждалась в тот момент. А потом спросила:

– Вы про Изика ничего не знаете?

– Отчего же? Видели его каждый раз, когда приезжали в Израиль. Всё у него хорошо: высоко оплачиваемая работа, прекрасная жена, отличный сын. Кстати, жену зовут Голда: это еврейский аналог русского Ольга. Думаю, не случайно.

Она улыбнулась:

– Но, думаю, не жалеет, что не получилось со мной.

– Может быть. Он стал религиозным – под воздействием, главным образом, Антона Гродова. Тот ведь принял иудаизм и с ним новое имя – Аарон. Даже стал раввином.

– Следовало ожидать это. Значит, всё правильно: я ведь никогда не нашла бы себе место в том, – она расстегнула верхние пуговицы пальто: стал виден крестик на шее. – А что у вас? Вы ведь о себе еще ничего не сказали.

– Кроме того, что ушли родители, всё, как там говорится, о’кей. Остальное увидишь сама, когда приедешь. Скоро, я полагаю.

А теперь предлагаю сходить поесть: в это время у меня ланч. Не вздумай только отказываться: мне еще кое о чем необходимо с тобой поговорить.

В шашлычной, куда мы пришли, сказал ей, чтобы учила английский: она его, призналась, сильно подзабыла. А Марина, чтобы вставила два недостающих передних зуба: американцы к этому особенно чувствительны – поэтому для работы по уходу необходимо.

Я предложил ей, поэтому, еще денег: то, что дал из взятого с собой, было, конечно, слишком мало. Договорились встретиться, чтобы дать их ей и получить копии её документов, которые могут понадобиться.

Ела она, стараясь не показать, насколько голодна, но моментами это было, всё же, заметно. Наверняка, изо всех сил экономила на своей еде.

Еще поразило, насколько даже в такой шашлычной, отнюдь не перворазрядной, стало дороже. Заметно дороже даже, чем у нас – в Соединенных Штатах. А ведь заработки здесь несравнимо ниже.

Наверно, нам следовало уйти оттуда вместе с Олей. Но мы задержались: поговорить. Всё о том же: о смерти Юры Листова.

Говорили достаточно негромко, и поэтому сильно удивились, когда услышали из-за высокой спинки сидения:

– Надо же: прибрал его Б-г таки – Юрку Листова! Хόрόшό! Туда ему и дорога, еврейскому прихвостню.

Ведь вечно нос драл: воображал себя умнее всех, хоть жрать ему с евоной мамашей нечего было. Потому как больно они гордые были, Листовы: что мать, что сын.

Папаня покойный, бывалочи, ежли какая ему не откажет, так тоже не обидит: подкинет того-сего. Он и к ей, тетке Марье, раз подкатил: так она заорала, а Юрка папаню моего лопатой, лопатой. Ну, и сосали лапу и еще тот самый.

По голосу, по оканью и, в первую очередь, по сказанному я безошибочно признал Лепешкина. И захотел, как в далекие студенческие годы, заткнуть ему пасть. Пьян сам, конечно, не был – выпил всего пару рюмок за встречу с Олей, но вскочил, пошел быстро к краю ряда. Марина устремилась за мной.

А к их столику заставил себя подойти медленно – спокойным шагом. Они сидели вчетвером: Семка с Надеждой и какая-то сильно накрашенная женщина с еще одним мужиком. Увидели меня, и раздалось:

– Ой! Смотрите: какие люди! Женя, Мариночка! Сколько лет, сколько зим! Ой! – непонятно только было, чего больше было в Надеждиных словах – кривляния или попытки сгладить обстановку: лицо мое не выражало желания спустить Лепешкину его поганые слова. Зато Семен это сделать и не пытался:

– Смотри, дочуня: он самый это, про которого говорил тебе. Ну, который диссертацию спер у меня.

– Да ладно тебе, Сень, – одернула его Надька. – Жень, да ты не обращай на его слова внимания: несет незнамо что, когда выпьет.

– Только недаром говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – оборвал я её. – Что твой муж собой представляет, имел возможность слишком хорошо узнать. Когда еще студентом бил его по морде за оскорбление своей национальности. И когда двинул ему, когда бросился он на меня с отбитым горлом бутылки.

– Сеньк, да ты что? Ведь за это тебя бы точно посадили. Уже не отмазала бы. Итак, сколько обошелся твой наезд на них: ведь и машину продали, чтоб этим Гродовым деньги, о которых Стас с ними договорился, отдать – для того, чтобы отстали. А ты… Бесшабашная ты у меня головушка, Сенечка!

– Русский я человек: мы все такие. Верно говорю, Федор Васильевич?

– Верно, Семен Кондратьевич. На то мы и русские. Слышишь, ты: выйдем, может, да поговорим? – он начал вставать. Марина побледнела.

Но испугалась и Надежда:

– Федь, Федя, не связывайся ты: разойдемся по-хорошему, – но тот продолжал подниматься. Ситуация становилась явно небезопасной: если придется с ним драться, то трудно сказать, будет ли перевес на моей стороне.

Слабеньким и сейчас нельзя еще меня считать: всячески поддерживаю форму. Играю не в гольф, к которому пытался приохотить меня зять-американец, а в теннис. Хожу вместе с женой в gim[1], плаваю в бассейне у себя во дворе и в тихой бухте Лонг Бича. Плюс, я трезвый, что нельзя никак сказать о нем. Но зато он почти наполовину моложе.

И, главное, я слишком помню нож, который уже ничего не соображавший Васька Фомин всаживал в меня. Поэтому до конца подняться с места ему не дал.

– А ну: сидеть! Кому сказано! – прикрикнул на него и вытащил из кармана сотовый телефон, которым снабдил Игорь. – Посмеешь двинуться, немедленно вызову взять вас всех. Уйти потом не дам: в случае попытки буду стрелять без предупреждения. Так что шутить не советую. – А сам смотрел, какую бутылку лучше схватить, чтобы опустить ему на голову.

– Не бери на понт, – уже более смирно проворчал он.

– Молчать! – снова рявкнул я на него. – Еще не понял?

– Федь, не дури: не ищи на свою жопу приключений, – произнесла дама его, лепешкинская дочь.

– Правда, Федь: послушай Анжелочку. Оно нам нужно: чтобы в милиции или еще где стали тебя проверять? Так ведь? – стала уговаривать его и Надежда.

Верно, так оно и было, потому что он притих. А Надежда продолжала стараться установить со мной мирные отношения:

– Жень, а ты с Мариной садитесь с нами. Выпьем мировую: что век-то злобу друг на друга держать? Не по-нашему это.

– По-каковски не по-нашему? – не меняя тон, задал я ей вопрос.

– Не по-русски: по-каковски еще? Мы же русские люди, – смиренно ответила Надежда.

– Ну, в этом чересчур сомневаюсь. На настоящих русских людей, каких знаю, совсем вы не похожи. Те нам делали только добро. А вы…

– Ну, а что мы? Ну, если только не можешь забыть, что он дистиртацию попробовал спереть. Так ведь не спер. Ну, а драка потом: так не он же её начал. А я разве что тебе плохого сделала?

– Ты? А кто пытался шантажировать нас угрозой показания в суде, что Саша совратил тебя, невинную, и бросил потом беременной? Хотя деньги на аборт взяла совсем с другого. Да и девственной ты уже была, как говорится, лишь в коленочку, – я не стал сообщать, что это слова Виталия: считал, незачем ему где-нибудь светиться сейчас.

– От обиды я это тогда: ведь любила его такой чистой любовью, а он поверил чьей-то клевете на меня. Да разве ж я… Думаю, жалел он потом, вспоминая меня – молодую, красивую: не то, что старая страшила, на которой зачем-то женился.

– Что ты можешь понять? Она – женщина редкой души. Ну, а насчет клеветы: именно я услышал случайно твой разговор с подругой, о которой имел представление, кто она, и передал ему.

И еще за вами числится: затащили известного вам Андрея Макаровича в союз “русских людей”, в общество “Память”. А что сделали потом – когда он с вашей помощью пропил всё, что имел? Ведь бросили совсем одного – не нужного вам больше. Вы – так называемые “русские люди”. Так неужели стану я пить с такими?

А теперь вот что: мы уходим, а вы должны оставаться здесь, пока не позвоню, что вам можно уйти. А до того сидеть здесь, понятно? Не пытайтесь выйти без моего звонка: вас немедленно заберут. И еще: обо мне не болтать. Иначе… Надеюсь, вы не полные дураки.

– Евгений Григорьевич, а правда, что ты в Америку подался? Васин мне давно еще сказал, – подал голос Семен.

– Что? – строго одернул его я и приложил палец к губам. – Всё-таки не понял? Быстро: номер телефона.

Я занес его в память мобильника и, стараясь сохранять прежний суровый вид, пошел к выходу. Марина молча следовала за мной.

Сели на улице в первое же такси и быстро уехали. Но я назвал водителю совсем другой адрес – не Стеровых. Поэтому покатили совсем в другую сторону. Вылезли у станции метро. Такси сразу же уехало, и мы спустились в него.

Наверно, сделали не напрасно. Потому что, когда я позвонил им в центре сверху, на переходе с одной линии на другую, в ответ на мое разрешение уйти услышал:

– Да пошел ты сам на… – дальше следовал исключительно мат. – Да мы, если хочешь знать, и сразу ушли бы, если бы всё было допито. А потом Анжелка сразу сунулась проверить, и никого ничего. Кабы не Анжелкины бздиловатые родители, другой разговор у меня с тобой, старый хрен, получился бы.

– Как сказать… Причина лишь в том, что пока решили с такой мелкой шушерой не возиться, – на всякий случай продолжал я игру. – Последний совет: избегайте еще раз попадаться мне. Не поймете, может быть хуже.

“До свидания” ни я ему, ни он мне, как понимаете, не сказали.

Ожидал, что Марина сразу выдаст мне сразу всё, что думает по поводу моей небезопасной выходки. Представлял себе четко, что могу услышать.

Что я чуть не довел её до инфаркта: неужели этого не понимал? Она же после того, как я чудом выкарабкался с того света после ударов Васькиного ножа, всю жизнь дрожала за меня. А я вдруг снова лезу на подобную возможность, как молодой петух: совсем перестал соображать – даром, что профессор, и голова давно седая. Ведь что было бы, если бы они, будучи потрезвей, сразу же поняли, что я блефую: драки бы тогда не избежать. И что бы я делал – что?

Я слишком увлекся, произнося молча её обвинения: на последний вопрос ответил вслух:

– Да успел бы схватить бутылку со стола – была как раз под рукой – и долбануть ему по башке. – Спохватился, но увидел: Марина улыбается.

– Ишь ты: какой герой! Никак от тебя не ожидала. И вообще-то, чего ты полез? Собака лает, ветер носит.

– Обидно было спустить ему. Эдакое ничтожество смеет про умершего так говорить. Он, который с трудом смог институт закончить, смеялся над тем, что Марья Егоровна предпочла вместе с сыном голодать, чем, как другие солдатские жены и вдовы, ложиться под его отца, платившего за это уворованными от них же продуктами. Просто не простил бы себе, если бы смолчал.

– Наверно, ты прав. Он бы и посчитал, что ты струсил.

– Правда, ты так считаешь?

– Но он же специально провоцировал тебя теми словами, подслушав наш разговор. Ладно: как говорится, проехало. Все-таки, постарайся, чтобы подобное больше не повторилось.

Я пообещал: потому что не знал то, что еще ждало.

8

Когда подошли к дому Стеровых, Марина первая обратила внимание, что свет не горел в окнах их квартиры. Решили, что их нет дома, и я стал доставать ключ, чтобы войти. Но дверь оказалась запертой еще и на цепочку.

– Непонятно, – сказал я, и тогда послышался голос Виталия:

– Женя? Я сейчас, – он появился из темноты и снял цепочку.

– В чем дело? – спросил я его, когда вошли.

– Звонили днем, когда меня не было: требовали не тянуть. Намекнули, что заберут Инну и станут держать у себя, пока не отдам им всю стоимость своего бизнеса.

– Из-за чего задержка?

– Могу отдать им всё, что Игорь Михайлович оформил через бухгалтерию, уже через несколько дней. Но ты же знаешь: где гарантия, что они после этого оставят нас в покое? Как могу я им верить?

Спрятать бы где-то Инну: тогда я бы попытался добиться такой гарантии.

– Почему сидите в темноте?

– Боюсь, что могут нагрянуть в любой момент. Из темноты удобней стрелять по ним: я их буду видеть, а они меня нет.

– Один? Против всех, кто явится? Несерьезно. Надо немедленно исчезнуть: другого выхода нет.

– Предусмотрели и это: собрали всё, что возможно. Исчезли бы уже, но ждали вас: чтобы не отыгрались вместо нас на вас. А звонить тебе на мобильник отсюда не рискнул.

– Понял. Зови Инну: пусть поможет Марине собрать наши вещи тоже.

Инна появилась откуда-то из ванной комнаты, в которой, единственной, горел свет. Похоже, близкая к истерике. А моя старушка еще пыталась шутить:

– Но ты же обещал, что подобное больше не повторится.

– А ты помнишь, что ответил Сонечке Брайан на то, что обещал он ей жениться на такой же, как она, а женился на лучше её? “Человек предполагает, а Б-г располагает”.

Он, Всевышний, явно и располагал, и поэтому неожиданно раздался звонок квартирного телефона, прервавший мои судорожные мысленные поиски, как связаться самому с кем-то из наших. Несомненно, они сразу ринутся мне на помощь. Все – Игорь с Ежом и младшие с ними: Толя, Валентин, Ваня. Ася наверняка не будет от этого в восторге: им придется рисковать из-за Виталия и Инны, которые так и не стали “своими”.

Виталий протянул мне трубку:

– Тебя.

– Женя, братишка, – услышал я, как чудо, голос Леши Уткова. – Где ты там? А мне Толик позвонил, что ты приехал: я и прилетел в Москву – повидать тебя. Я у него. Давай прикатывай сюда срочно: Ниночка такой стол накрыла!

Лучшего в тот момент быть не могло. Леша Утков, который на поминках Коли сказал, “Теперь меня за старшего брата держи”, генерал-лейтенант в отставке, мог помочь куда больше, чем все другие “наши”.

– Ты позвонил как нельзя вовремя: сможешь помочь.

– Случилось что? Серьезное?

– Может случиться в любой момент. На свата моего наезжают: угрожают взять его жену заложницей, пока не отдаст им деньги, которые требуют. Надо исчезнуть, но опасаемся выйти из квартиры: где гарантия, что не подстерегают?

– Всё: понял. Ждите: подошлю, кого надо. Если те появятся раньше, сумете продержаться?

– Постараемся: есть пистолеты и охотничья двустволка. Дверь в квартиру бронированная.

– Звонок в квартиру будет по той же песне. – Мне не надо было говорить, какой: “Потому, потому что мы пилоты…”.

А пока мы с Виталием сидели в коридоре в напряженном ожидании. Оружие лежало под рукой, наготове. Женщины находились в комнате, в которой Стеровы поместили меня с Мариной: торопливо собирали при свече наши вещи.

Ожидание, показавшееся бесконечным, окончилось серией звонков, составлявшей условный ритмический рисунок. Но на всякий случай я подошел к двери с пистолетом. Через глазок увидел офицера. Спросил:

– Вам кого?

– Я от вашего брата, – ответил он, и я открыл.

Вошедший офицер оказался полковником: авиации, судя по крылышкам на фуражке и погонах. У двери встал солдат с автоматом; еще несколько стояли на лестнице.

– Кажется, успели, – сказал полковник. – Какие-то две подозрительные машины подъезжали к дому: при нашем приближении развернулись и укатили. Велено эвакуировать вас побыстрей. Вещи есть?

Включили в коридоре свет, и я показал на чемоданы, выставленные в него. Их подхватили солдаты, вынесли во двор к ожидавшим там машинам.

Заметил, как Инна, перед тем, как выйти, оглянулась и на несколько мгновений задержалась: уже не надеялась больше войти сюда. Прощалась: в этой квартире с высокими потолками и окнами прошла вся её жизнь.

…Я поблагодарил полковника, когда выехали.

– А как иначе: вы же не чужой нам, Евгений Григорьевич. Столько о вас наслушались от бати нашего, Алексея Владимировича. О героическом брате вашем, Анатолии Николаевиче Литвине, его друге; и о Николае Петровиче Медведеве.

А вы до сих пор считаетесь почетным членом нашего авиаполка. Кто мог ждать, что доведется мне увидеть вас? Батя, Алексей Сергеевич, как сказал по телефону, что вы в опасности, я сразу поднял наряд, и на помощь.

Так: вас с женой Алексей Сергеевич велел сразу к нему доставить, а насчет остальных, что прикажете сделать? Есть где им схорониться? Могу предложить у нас в закрытом военгородке: туда никто просто так не пройдет.

Я немедленно согласился: это было куда надежней, чем на даче, куда я предполагал их поместить, помня о скрытом убежище, до которого никто не доберется. Остановились на минуту, чтобы перегрузить наши чемоданы к нам, а их в ту машину.

Я тем временем сообщил Виталию, что их повезут в воинскую часть, где будет безопасно для них. Пусть оттуда не выходят: когда надо, я буду звонить.

После чего Марина перешла к нам в машину, и мы разъехались.

– Товарищ генерал, докладываю: задание выполнено, – отрапортовал, вытянувшись в струнку, полковник, когда отворилась дверь квартиры на ту же условную серию звонков: “Потому, потому что мы пилоты…”.

Я сразу попал в крепкое объятие Уткова. Расцеловались с ним, и он обнял Марину. Затем повернулся к полковнику:

– Спасибо, Борис: быстро сработал.

– Ну, так как же, Алесей Владимирович: наш ведь! Почетный член авиаполка: из военных легенд, что вы нам рассказывали. Довелось ведь увидеть: так неожиданно.

– Знакомься тогда еще с одним, – пододвинул к нему Утков Толю. – Продолжение тех легенд: сын Николая Медведева. Зовут Анатолием: в честь Анатолия Литвина.

– Очень рад увидеть. Надо же: как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Посидишь с нами? Отметим встречу.

– Одну можно, и поеду сразу. Хочу сам проследить, как их там устроили.

Когда он уходил, Утков взял со стола две из трех стоявших на нем бутылки водки и протянул ему:

– Угости солдат: заслужили.

– А вам самим осталось?

– Нет. Ни к чему нам: поговорить надо.

И, правда: ой как надо было. Ведь не виделись неведомо с каких пор! И даже не смогли попрощаться, когда покидали Россию. Изменился он сильно, Леша Утков, закадычный боевой Толин друг: годы брали свое.

О себе он рассказывал немного: были у него на это свои причины. Зато меня расспрашивал подробнейшим образом. Обо всем и обо всех. Рассматривал фотографии, которые я показывал ему.

– А жаль, что тебе пришлось уехать: жаль! Понимаю, не очень стали сейчас нужны такие, как ты. А они, как понимаю, сразу за тебя ухватились.

– Да: получили вызов на интервью вместо обычных двух лет уже через месяц.

– Понятно: ты состоял в специальном списке тех, в ком Америка заинтересована.

Долго смеялся над аферой, провернутой тогда нашей молодежью.

– Быстро как время пролетело: детишками ведь их еще помню. А у них уже у всех такие же есть. – И стал спрашивать про папу и маму. – Чудесный он был, Арон Моисеевич. Я в Хосте отдыхал и заехал к ним в Мацесту; после еще заезжал, пока там был. Сдружились мы с ним. А Рахиль Лазаревна какая была замечательная. Такая дружная пара.

– Да: папа с мамой и ушли почти одновременно.

– Ты их так и называл?

– Да: даже мысленно.

Про Юру он уже знал: от Толи.

– Помню их по вашей свадьбе. Такая красивая девушка она была; а какими влюбленными глазами смотрела тогда на него. А как другой твой друг: поэт? Не видел его больше?

Я рассказал про поездку в Израиль и про трагическую историю любви Саши и матери его старшей дочери. Про Антошу, ставшего раввином. Про Исаака, мужа Клавы.

Разговор закончился, когда за окном уже начинало сереть: светало.

Не надо думать, что мы лишь предавались воспоминаниям, начисто забыв о проблемах и возможной опасности. Но стали обсуждать с Лешей лишь после того, как ушли спать Толя с Ниной. Марина легла еще раньше: устала и наволновалась за этот день.

Рассказал ему, не вдаваясь в лишние подробности, предысторию: про родителей Инны и Захара Злотного, как “отбил” он у меня Инну, и как потом неожиданно встретил его с Лялей, её двоюродной сестрой. Затем, обстоятельства ареста Злотного, отца Инны и соседа моего, дяди Вити, которого Леша помнил по нашей свадьбе. О роли, которую, по подозрению некоторых, сыграла в них Ляля. Об организации кооператива в восьмидесятых вместе с Виталием Стеровым, с которым я вместе учился в институте и потом работал много лет, мужем Инны.

Что год тому назад Ляля была зверски убита: Виталий и Инна считают, что за этим стоит Злотный. Пересказал Леше всё, что сказали Инна и Виталий об этом.

Решили с ним уже не ложиться: выпив кофе покрепче, ехать к Борису – обсудить там с Виталием возможные действия. Кофе Леша сварил сам: по-восточному – крепчайший. Уже после ухода Толи и Нины: не стали понапрасну посвящать их в свои планы. А Марину пришлось разбудить: одну оставить не решились.

В принципе, Утков был целиком согласен, что отдать деньги придется: никуда не денешься в творящемся вокруг. Но как получить гарантии, что после этого их точно оставят в покое?

Это и стали сразу обсуждать. Виталий считал, что ему надо пробовать выйти на Злотного. Мы это отклонили: небезопасно. Вчера те, кто должен был забрать заложницей Инну – скорей всего, это они и были – драпанули, увидев подъезжающие машины с вооруженными автоматами солдатами. Зато сегодня могут захотеть взять в заложники его самого.

Тогда он предложил обратиться к помощи старинного своего приятеля, Стаса. Я, однако, засомневался, насколько Стасу можно доверять. Сказал почему: когда-то он воспользовался тем, что Гродовы отказались взять деньги с Лепешкина, из-за которого Антон чуть не остался навсегда слепым. Стас, взявшийся тогда уладить дело, оказывается, от Надежды это скрыл – получил с неё эти деньги: якобы для них. В общем, неплохо погрел руки.

– Ты знал об этом? – спросил я Виталия.

– Про деньги – нет. Он мне только про машину тогда сказал, что удалось довольно дешево у Надьки её купить. Вообще-то, что он жук тот еще – знаю.

– Вот именно. Так как бы не попытался он погреть руки и сейчас: деньги ведь не в пример тем. Может быть, лучше к Арсену Барсегянцу обратиться: с ним дело спокойно можно иметь.

– Кто такой? – спросил Утков.

– Муж Ларисы: Колиной бывшей. Или, может быть… – я почему-то подумал, а не лучше ли всего с Захаром встретиться самому: может быть, ко мне он может испытывать доверие.

– Что? – спросила с нетерпением Марина.

– Да нет: ничего, – ответил я: незачем было понапрасну заставлять её беспокоиться.

Позвонил Асе, чтобы взять номера сотовых телефонов Арсена и Ларисы, но узнал, что они уехали отдыхать: в Испанию, где у них имелся свой дом.

9

Решила дело мелочь: Инна случайно вспомнила о билетах в театр на тот же вечер. А Утков сказал, что раз им лучше пока не высовываться, то ими можем воспользоваться мы: похоже, нас никого те еще не вычислили.

За доллары, предложенные мной, быстро нашелся у входа третий билет, только мне пришлось сесть отдельно от Уткова и Марины. И в начале антракта ко мне подошел неожиданно тот самый Федор, кавалер Лепешкинской дочери. Меньше всего я ожидал увидеть его в театре: физиономия его не говорила о наличии интеллекта. Невольно напрягся: помнил его пьяные угрозы.

Но вел он себя на редкость смирно. Наклонившись ко мне, негромко сказал:

– Извините за беспокойство, Евгений Григорьевич: Захар Самойлович желает побеседовать с вами, – и он показал в сторону ложи. Оттуда на меня смотрел и улыбался какой-то плотный старик. Был на кого-то похож, но припомнить сразу не удавалось.

– Кто? – спросил я, и Федор протянул мне визитную карточку. “Захар Самуилович Злотный”, прочитал я. То, что успел услышать о нем, делало встречу с ним небезопасной, но я решил не отказываться. Может быть, таким образом удастся уладить дело между ним и Виталием.

– Где мы можем это сделать?

– Захар Самойлович сказал, где вам удобней. Пока просит пройти к его ложе, если не возражаете.

– Мне надо будет только кое-кого предупредить.

– Как вам будет угодно.

К Леше и Марине подходить не стал: воспользовался мобильником. Говорил отрывисто, чтобы у Федора создалось впечатление, что меня здесь охраняют. Пошел с ним к ложе, и Леша взглядом проследил, куда я шел.

Показалось, что Захар рад нашей встрече. Я тоже изобразил удовольствие на лице и сразу согласился пожертвовать спектаклем ради разговора с ним. Спустились в буфет, где уже был накрыт столик, и выпили за встречу через столько лет.

– Фактически, целая жизнь прошла. Насколько знаю, у вас гораздо счастливей, чем у меня.

– Были и у меня не самые радостные моменты.

– Да, мне говорили, что вас чуть не отправили на тот свет. И что-то про то, что пытались отобрать диссертацию. Но, как говорится, врагам назло, не удалось ни то, ни другое. И как вам сейчас за границей? Очевидно, не хуже, чем было здесь?

– Там? Несравнимо лучше. Во многих отношениях: там за то же самое платят гораздо больше. Хотя в сравнении со многими я и здесь плохо не жил.

– Надо думать: будучи доктором наук. Ваши дети, надеюсь, устроены тоже?

– Грех жаловаться: у них неплохие специальности. Сын программист; дочь – певица с именем.

– Внуки?

– Слава Б-гу, есть.

– Рад за вас: поверьте, искренне. И весьма завидую: мне не настолько повезло в жизни. Слишком большой её кусок был вычеркнут за то, что сейчас является абсолютно законным. Вы, надеюсь, не считали, что с нами так и надо было поступить?

– Нет: в условиях дефицита, созданного порочной системой, вы, нарушая закон, делали полезное дело. Было, кому объяснить это мне.

– Вы мне всегда очень нравились, честно вам говорю.

Я улыбнулся:

– Не думаю, что и тогда, когда являлся вашим соперником. Так ведь?

Захар тоже ответил улыбкой:

– Ну да: тогда я, по глупости, ненавидел вас. Еще не знал, что за фрукт эта красавица, от которой ничего хорошего не увидел. Но не мог не начать уважать вас за то, как красиво вы тогда уступили мне поле боя: с каким достоинством. Я ведь считал себя победителем, а вас – проигравшим. Всё оказалось наоборот.

– Да, я благодаря вам выиграл. Выигрыш тот не мог бы сулить ничего, кроме брака с ней, который непременно бы распался. А так я снова встретил ту, которая стала моей женой. Кстати: не знаю, известно ли вам событие того же дня, способствовавшее Инне принять ваше предложение?

– Нет, – он заинтересовался. И тогда я рассказал ему о том, что произошло в метро, когда мы ехали в “Пекин”. Еще и историю, предшествовавшую моему знакомству с Инной. Видел, что мой рассказ еще больше располагает его ко мне.

– Я тогда стал разыскивать её вместе со своим другом, который, к сожалению, совсем недавно умер. И он, встретив случайно, привел её на Новый год. Больше мы уже не разлучались. – О том, как это чуть не произошло после моего окончания института, упоминать не счел нужным.

– На редкость романтическая история, – сказал он, когда я кончил. – И что: в вашей жизни не было еще женщин? Ведь вы не только тогда могли, но и сейчас должны достаточно им нравиться.

– Мне это не нужно было: можете поверить.

– Охотно верю. Одна любовь: на всю жизнь. Что ж: завидую вам тогда еще больше. У меня было иначе: немало женщин, но с которыми не хотелось быть долго. Наверно, кроме одной. Итак, откровенность за откровенность: вам рассказать могу.

Помните, вы встретили меня в поезде с Лялей, двоюродной сестрой Инны? Я еще тогда нервничал, не сообщите ли вы об этом вашему соседу, Новикову, а он отцу Инны: наверно, вы это видели. Ведь тогда даже поддержки матери Инны, через которую добивался от её мужа не мешать мне, лишился бы: всё бы рухнуло. Но вы пообещали Ляле молчать – думаю, что не от вас Инна, уже после моего ареста, узнала о нашей связи.

– От самой Ляли: сказала ей во время ссоры.

– Ненавидела её: говорила, за то, что та и её мать, пользуясь тем, что дядя оказывал помощь семье убитого на фронте брата, помыкали ею и её больной матерью. Но мне тогда казалось, что она может не только ненавидеть – еще и любить: меня.

Что говорить: после моей жены, бросавшей мне, как кость собаке, физическую близость, я получал у её сестры всё недостающее. И не только в постели, где была необычайно хороша. Весьма ведь неглупа, с перчиком: скучно с ней никогда не было. А она давала понять, насколько высоко я стою в её глазах: с таким обожанием смотрела ими на меня. С ней мне было хорошо во всех отношениях, и для меня она была большим, чем моя холодная красавица-жена.

Еще, к тому же, не раз помогала мне провертывать разные дела: оказалась в этом блестящей помощницей, понимавшей всё без подсказки. И я расслабился: начал её доверять – слишком много. На чем и погорел.

Наверно, что-то подмешала мне в кофе или в бокал с вином, что проболтался я о тайнике в своей квартире, сыгравшем потом решающую роль в том, какой срок мне дали. Еще из одного доставала она нужную мне однажды сумму: самому мне там появляться было нельзя.

Крепко подозреваю, это она накатала на нас телегу, чтобы потом забрать всё из него и, может быть, когда-нибудь, и из первого. Но тот ей, видимо, пришлось выдать, чтобы отмазаться перед следователем.

Наверняка, рассчитывала, что я уже не выйду оттуда совсем; а если выживу, то стану полной развалиной. Была явно напугана, снова увидев меня – и не таким, как предполагала. Пыталась мне что-то врать, но я припер её к стенке. Пришлось признаться, что воспользовалась деньгами из моего тайника: якобы, просто не хотела, чтобы они пропали при обмене на новые в шестьдесят первом году.

Потребовал, чтобы вернула их, но она сказала, что они все в деле. Организовала с мужем Инны кооператив, который уже начал нести золотые яйца. Предложила отчислять мне значительную часть прибыли. Меня это устроило: понимал, насколько трудно наладить новое дело. Согласился, получив кое-что сразу.

Но обиду за вырванный, слишком большой, кусок жизни не забыл. Поэтому не стал ничего предпринимать, чтобы помочь ей выпутаться из последней её аферы. Хотя и имел такую возможность, и слишком понимал, что ей грозит.

Не считал нужным жалеть её: она же не жалела никого. Ни меня, который, как мне казалось, был ей небезразличен. Ни дядю своего, очень доброго к ней. Довольно мудрого, как я понял не сразу: чувствовал предел, который не следовало переходить. Просто это было не по мне: я предпочитал крупный риск возможности жить незначительно лучше общей массы. Иначе не интересно.

Но без неё бизнес уже не дает прежних доходов: муж Инны неплохой технический руководитель, и только. Рисковать, как она, то ли вообще не способен, то ли был слишком напуган тем, что сделали с ней.

Смысл сохранения этого бизнеса поэтому исчез.

Я понял, к чему он ведет. Счел необходимым не играть с ним в кошки-мышки: лирическая взаимная подготовка закончилась – началась деловая часть разговора.

– То есть, предпочли бы получить стоимость этого бизнеса? – в лоб спросил я Захара.

– Именно так, – напрямую ответил и он. – Считаю, что вправе: фактически он создан на мои деньги. Ведь нынешний его владелец, Виталий Александрович Стеров, наверно, так не считает: готовится скрыться за границей. Может быть, не знает, что при желании человека можно отыскать где угодно?

– Знает. И поэтому согласен передать полностью стоимость бизнеса на условии полной гарантии безопасности.

– А кому он нужен после того, как отдаст всё? Требовать то, чего у него нет, кому может придти в голову? Знаете, мне непонятно: объясните, пожалуйста.

– Их опасения касаются возможности вашей мести.

– Моей мести? Кому?

– Инне. За то, что бросила вас в тот момент.

– Вот оно что! Но какой дурак станет требовать, чтобы совсем молодая женщина стала ждать его целых двадцать пять лет? Кому это нужно? Только это?

– Только. Ведь можно понять их опасения: смерть Ляли их причина.

– Можете их успокоить на этот счет. Мстить мне не за что. Поверьте, я не обману: беспредел не признаю. Ведь вам же я верю.

Можете передать господину Стерову мои условия: пусть обдумает их. Я думаю, на сегодня мы сделали уже всё возможное. Да, еще передайте ему, что опасаться за свою жену и себя ему дальше не нужно: я умею держать обещание.

…На выходе меня ждала военная машина: Утков, конечно, вызвал. Сам он уже уехал вместе с Мариной на той, на которой мы приехали. Захар вышел позже меня, но я заметил Федора, который, несомненно, доложит хозяину о машине, в которую я сел, и солдате с автоматом, вышедшем открыть мне дверь её.

События решили форсировать. Вызвали для совещания Игоря и Толю. Проинформировал их обо всем, что сказал Злотный.

– Придется решаться: большей гарантии вряд ли добьемся. Думаю, то, что он знает, под чьей защитой вы находитесь, заставит его вести себя осторожно, – высказал мнение Игорь.

Но излишне рисковать, решили, не стоит. До самого последнего момента Стеровы пусть остаются в военгородке. Переговоры и передачу денег ему под конец будем проводить на их квартире, куда Виталия сможет привозить машина – с охраной, если Злотный появится там со своей.

– В документах на продажу нам не подкопаешься. Ты-то, Виталий Александрович, напирай на то, что оборудование не новое: изношено. Едва ли он сумеет доказать, что в совершенно нормальном оно состоянии. Это ж только благодаря своевременной профилактике, которую ты проводил. За то и доплачиваю тебе отдельно. Не бойся, я на этом не прогадываю: ведь никакого перемонтажа не требуется.

– Давай только, Игорь Михайлович, оформим на всякий случай продажу тебе нашей квартиры.

– Не помешает.

В переговорах пришлось мне участвовать тоже, так что далеко не везде смогли мы побывать. Также и повидать всех. НИИ, в котором проработал столько лет, находилось в плачевном состоянии: почти никого из прежних сотрудников там не застал. Что, все-таки, успел: прочитать лекцию в своем институте.

Захар, надо сказать, вел себя безупречно, и осложнений поэтому не было. Но решили судьбу лишний раз не испытывать: сразу после передачи денег вылететь в Америку. Вшестером: мы, Стеровы – и Коняевы.

Брайан, с которым я успел переговорить, пообещал заняться получением green cards для родителей Регины. Хотя и предупредил, что это не просто, и потому может занять достаточно времени. Наличие свидетельств под присягой Игоря и Аси в дополнение к моему и Марины об опасности пребывания Стеровых в России может способствовать в этом деле. Но Игорь и особенно Ася ехали в первую очередь для другого: раскрыть Мише тайну его появления на свет.

Провожали все “наши” и Леша. Дабы лишний раз припугнуть тех, кто мог представлять для нас угрозу, специально надел генеральскую форму и прикатил в сопровождении Бориса Борисовича, полковника, с несколькими солдатами. Трудно сказать, насколько это действительно было нужно, хотя мне и показалось, что в толпе мелькнуло лицо Федора, шестерки Злотного.

С Леши взял я клятвенное обещание приехать ко мне в этом же году. А Валентина Петровна сказала, обнимая нас в последний момент:

– Хорошо, что успела повидать вас: думаю, в последний уже раз.

Часы перелета с пересадкой в Париже не показались долгими: освобождались от напряжения предыдущих дней. Женщины не возражали, когда я, Игорь и Виталий заказывали стюардессе бутылку водки. Они и сами не отказались выпить по стаканчику её, разбавив томатным соком.

Помогало это всем: оживились сразу. Инна, улыбнувшись, снова похорошела. Я даже сказал ей по этому поводу комплимент. Она засмеялась:

– Ого: ты исправляешься! Марин, ведь твой муж мне это сказал лишь раз, когда только начали встречаться.

– Он прав: ты же была в таком напряжении – порой страшно было смотреть.

… А в аэропорту в Лос-Анджелесе, выйдя после таможенной проверки, оказались в окружении всей нашей многочисленной родни. И первыми бросились к нам внуки наши: все без исключения. Только потом подошли Николас и Лиз к Инне и Виталию, Хайди и Эмми – к Асе и Игорю:

– Our Russian grandparents have come, too![2]

Загрузили в машины багаж и покатили: к нам. Лишь Игоря и Асю сын с невесткой повезли раньше к себе, но оттуда вскоре тоже явились к нам. А мы успели до их появления принять душ, и все вместе уселись за накрытый стол.

Мы были снова дома: где покой и безопасность. В своем доме – с большим двором, в котором любят резвиться внуки. Где наша синагога, куда мы снова пойдем в субботу, чтобы вознести в молитве благодарность Тому, кто каждый раз приходил нам на помощь в минуты опасности, которые уже почти не кажутся реальными.

Похоже, только Ася с Игорем не испытывали те же чувства, что мы: впереди у них был разговор с Мишей. Конечно, уже за сорок ему: давно не мальчик. И все же: как воспримет он неожиданную новость?

10

Он помрачнел, когда услышал о смерти Юры.

– Не ожидал! А мне так о многом хотелось ему снова написать, поделиться мыслями. Ведь он как никто понимал меня: может быть, даже лучше, чем я себя сам. Для меня это в полном смысле потеря человека, родного по духу.

– Не только… – откликнулась, было, Ася, но остановилась. И добавил Игорь:

– Да: не только по духу. Он твой отец: не я. Только никто, кроме нас и Деда нашего об этом не знал и даже не догадывался. Не знал и он, пока не приехал тогда. Он ведь был очень умный: увидел тебя и не мог не догадаться, чей ты сын. А мы…

– Не надо! Это я не хотела сказать ему правду о твоем появлении на свет. И в результате… – она протянула сыну прощальное Юрино письмо.

Он дважды прочел его, потом протянул письмо обратно и сказал:

– Мне не всё понятно. – И тогда Ася рассказала, что предшествовало его рождению.

– Теперь понял, – произнес он, молча выслушав её, и поднялся. Достал из бара два квадратных стакана и бутылку виски. – Папа, тебе со льдом?

– Нет: без него.

– Мама, тебе тоже что-нибудь налить? Разговор ведь и для тебя не был легким.

– Нет, спасибо. Я лучше пойду, прилягу. Когда Пола с девочками приедут, разбудите меня, если усну. Может, сначала принести вам, чем закусывать?

– Не надо. Иди: ляг.

Она ушла. Молча отхлебнули из стаканов, и Игорь стал рассказывать о Юре, какой удивительный был человек: насколько блестящий.

– Понимаешь: Женя, Саша и Сергей росли в интеллигентных семьях, где много с детства получали. А он: выросший в деревне, без отца; детство которого прошло в страшной нужде, хлебнувший голод? Белая ворона, только в студенческие годы попал в соответствующую ему среду. Я …

– А Толя знает? – прервал его Миша.

– Да, конечно. Ты это к чему?

– К тому, что наши ситуации схожи. Но папой Толя звал дядю Колю – не Станислава Адамовича. Я тоже: папой могу называть лишь тебя. Да, знаю, кем дядя Юра мне являлся; помню о сродстве и наших с ним душ, но… Что теперь? Ведь столько лет прошло: я был твоим сыном – и им останусь. Да?

– Да. Но есть еще кое-что: твои два брата и сестра там, в Сибири. Хочу забрать их и Катю к нам: материальные обстоятельства их сейчас не ахти.

– Понял: всё, что потребуется, готов для них сделать. И в первом же очередном приезде в Россию слетаю к ним, если они еще не переберутся. Хочешь еще виски?

– Нет, спасибо. Тоже пойду: что-то устал.

После его ухода Миша снова плеснул виски в свой стакан. Но пить не стал: начал звонить Грине, прося приехать.

Виталий и здесь оказался таким же, как был прежде, начиная с того времени, когда работал под моим началом: продолжал придерживаться определенной дистанции между нами. И первое, что он сделал: через несколько дней после приезда попросил Марину и дочь помочь подыскать ему с Инной квартиру.

– Зачем? Вы же можете жить с нами. Знаете, сколько нас тут жило вначале? – не поняла Марина, зачем.

– Мы разные люди, и поздно уже менять свои привычки. Поверьте, Марина, будет лучше, если каждый будет жить у себя.

Она не могла не согласиться, что он прав: кое-какие привычки Инны не совпадали с её. Мелочь пока, но как могло это обернуться в дальнейшем? Это Гринька привык жить с нами, своими родителями: вкусней мамы никто не накормит. А Регина была заранее “воспитана женой” и потому во всем с ним согласна. Да еще достаточно много отсутствовала дома, разъезжая по гастролям в качестве аккомпаниатора Розы.

В рекламном журнале, которым Марина воспользовалась, неожиданно оказалось объявление на меньшую из двух квартир, в которых мы жили после приезда. Она, зато, была на первом этаже, и в жару в ней было не так жарко, как в той, где поселились наши дети – под крышей. Поэтому тогда удавалось обходиться без кондиционера: стоявшие там работали плохо. Мы не стали сами менять их: вскоре решили приобрести собственный дом.

К удивлению, плата за неё успела возрасти более чем вдвое. Но и другое жилье не было уже дешевым. И Виталий сказал:

– Пока осилим. А там посмотрим.

Наверно, еще рассчитывал начать какой-нибудь бизнес: трудно было себе представить, после привычной напряженной работы, стать одним из тех, кого ему показали в парке. Тех, кто весь день проводил там за домино и картами – в лучшем случае, за игрой в шахматы.

А за их получение green cards Брайан принялся еще раньше. Хотел, сам и по желанию родителей, делать это бесплатно, но и тут Виталий настоял на том, что заплатит. Родство, даже отдаленное, хоть и родство, но дело есть дело.

В конце концов, объяснил он нам, Игорь и ему дал достаточно. Деньги те и переводить не пришлось: передали в российский филиал фирмы Алекса, который будет ему выдавать здесь необходимые суммы.

Согласился принять от нас в подарок только одну из Тойот Корола, на которых прежде ездили, пока не встали основательно на ноги, Гриня и Миша. Их не стали продавать: продолжали изредка пользоваться.

Утков, как и пообещал, прилетел в том же году. И его прилет совпал с прилетом к нам Саши и Эстер. Неожиданным при этом оказалось, что одним самолетом. Как выяснилось, благодаря пересадке и его и их в Детройте.

Еще более неожиданным было их появление на выходе тоже вместе. Саша первый увидел нас и, оборотившись к Уткову, показал, где мы стоим. И подошли они одновременно, но Саша уступил Леше, как старшему, очередь первым обняться со мной. Затем обнял Утков Марину и напоследок Инну и Виталия, пожелавших тоже встретить его.

Быстро забрали с карусели их чемоданы, перевезли на тележках в паркинг, где мы и Стеровы оставили машины, и, погрузив багаж, покатили к нам. Леша и Саша ехали со мной, женщины сели в машину к Виталию.

– Как получилось, что вы оказались вместе? Неужели места тоже оказались рядом? – полюбопытствовал я.

Оказалось, Утков узнал Сашу еще до посадки в самолет: увидел – и вспомнил нашу свадьбу и поэта, чьи стихи были тогда прочитаны. И Эстер великодушно заняла место Уткова, чтобы дать им поговорить. Чем они и занимались, пока летели. Между прочим, успели и выпить и перейти на “ты”.

А дома внуки наши, втайне от нас, приготовили Леше сюрприз: встретили дружным пением “Потому, потому что мы пилоты”, исполняемым с сильнейшим английским акцентом, и портретом Толи: Литвина. Растроган Леша был чуть ли не до слез.

Но общий большой сбор в честь приезда гостей мы отложили на воскресенье: даже из детей были лишь Гриня с Региной, живущие с нами. Потому что решили, что после длительного перелета людям нужно дать отдохнуть.

Но, похоже, Саша не испытывал такого желания: нетерпеливо дожидался, когда кончится застолье. Пил с нами всего ничего: особенно в сравнении с Лешей и мной. И когда встали из-за стола, и мы повели в спальни на втором этаже Эстер и от души нагрузившегося Лешу, остался в столовой, сказав мне:

– Не задерживайся, если можешь: очень хочу поговорить.

Честно говоря, я к этому был не совсем готов: выпил тоже достаточно. Лучше было бы отложить разговор на завтра, но по его взгляду понял, что нельзя. Поэтому, устроив Лешу, сразу спустился вниз.

– Ты в состоянии разговаривать со мной? – спросил Саша.

– Да. Только неплохо выпить прежде кофе.

Я сварил его достаточно крепким. Мы успели отпить лишь по несколько глотков, когда он сказал то, от чего хмель у меня сразу исчез:

– Я не хотел говорить при всех. Мама умерла – совсем незадолго перед нашим отъездом. Но это еще не всё: Валентина Петровна тоже. В один и тот же день с ней.

– И их уже нет: о!

– Еще узнал от Уткова, что еще раньше не стало Юры Листова: ты, почему-то, скрыл это от нас.

– Она… Валентина Петровна… запретила. Сказала: “Не надо, чтобы Фрумочка узнала, что не стало уже одного из вас, младших. Слышишь? Я сама скажу ей: не сейчас”.

И мы замолчали. Потом он сказал:

– Последний месяц они общались каждый день. По Интернету. Благодаря Веб-камерам могли по часу и более даже видеть друг друга.

Фруму Наумовну похоронили в тот же день, через шесть часов после того, как умерла: так положено в Израиле. И сразу после её похорон улетели в Москву Аарон и Соня. С ними Нахум: хоронить вторую бабушку. И еще Клава и Исаак.

– А теперь, Женя, расскажи мне подробно про Юру: как и почему он умер? – и мне пришлось рассказать всё о нем – Листике. Страшную тайну, внезапно раскрытую им: источнике его мук, приблизившим смерть. Принес и дал прочесть ксерокопию предсмертного письма Асе.

… Мы не сомкнули глаз до утра. К восьми часам были уже в нашей синагоге, и он вместе со мной читал там кадиш – по всем троим.

На большой прием в честь прибывших гостей приехали и совсем дряхлые родители Саймона, мужа Джудит. В сопровождении Оли, ухаживавшей и постоянно живущей с ними. Но машину вела не она, а еле ходившая вне нее мать Саймона.

Оля считала, что ей страшно повезло, что мы сумели устроить её к ним вскоре после возвращения из России. Исключительно благодаря тому, что ухаживавшая за ними монголка, у которой заканчивался срок рабочей визы, собиралась возвратиться домой. Не была уверена, что в скором времени вернется в Штаты, хотя здесь даже на такой работе удавалось зарабатывать ощутимо больше, чем преподавая там в музыкальной школе.

Оля появилась лишь за неделю до её отъезда, но этого оказалось достаточным, чтобы та успела подробно ознакомить её с тем, что и как должна будет она делать. И не только: как можно дополнительно еще подработать при желании, если у неё сложатся такие же отношения со стариками, как у неё. Ей они позволяли и в не выходные её дни достаточно часто пойти к кому-нибудь, чтобы убрать жилье: познакомила, к кому.

Они сразу понравились друг другу: она и старики. Они были довольны, как она старательно всё делала: в какой идеальной чистоте содержала квартиру, как вкусно им готовила и как неподдельно внимательна была к ним. И если ей надо время от времени уйти, чтобы подработать сколько-то, никогда не возражали.

И она пользовалась этим, не щадя себя: использовала для этого и свой единственный свободный день в неделю. Потому что была возможность заработать столько, сколько никогда еще не могла, и послать деньги дочерям с внуками в Россию. Но, уходя, без конца звонила по сотовому телефону, проверяя, не забыли ли они вовремя принять лекарства или поесть.

Нас беспокоило, не подорвет ли она себе здоровье. И Марина предложила ей, когда она принесла нам деньги, чтобы начать отдавать свой долг, чтобы она вместо этого приходила к нам убирать дом. Ссылаясь на его размеры, смогли предложить ей неплохую плату.

Но знали, что у нас надрываться ей не придется: в доме чистота постоянно поддерживалась всеми. За этим неукоснительно следила Марина, после смерти нашей мамы старшая наша женщина в семье. С самого раннего возраста приучала и внуков поддерживать порядок, а когда подросли, стали, как это было принято, платить им за разные работы в доме и на огороде во дворе. Это шло им на пользу: получали представление о стоимости денег – каким трудом можно заработать ту или иную сумму их.

Оля, правда, вскоре заявила Марине, что за то, что ей приходится у нас делать, так много никто не платит. Но Марина сказала:

– Перестань, пожалуйста. Почему ты нас за чужих считаешь? Мы же можем и обидеться. – И она вынуждена была смириться. Но старалась делать больше того, что мы считали нужным: приходилось её останавливать.

…Её усадили между “папси” и его женой, и она не столько ела сама, сколько беспрерывно ухаживала за ними. И ни на кого больше не обращала внимания, пока ей в глаза случайно не бросился парень, сидевший рядом с Сашей. Один из её взглядов на него я перехватил. Подошел к ней и спросил:

– Очень похож?

– На кого, Евгений Григорьевич?

– Как: на кого? Это его сын: Изика. Зовут его Элиэзер. Хочешь, познакомлю?

Она не сразу ответила:

– Наверно, не стоит. Пусть он не знает, какой я стала: помнит лишь, какой была когда-то. – Я понял, что имеет в виду того, чьей первой любовью была она.

С первого же дня Николас не отходил от Уткова. Еще бы: человек из семейной легенды – боевой друг of Uncle Tolya and Nicolas Medvedeff, чьи фотографии на стене в living room[3]. Настоящий военный летчик: что могло быть выше в глазах нашего внука?

Самолеты, авиация были его страстью: чуть ли не с самых ранних лет. Стены в его комнате оклеены многочисленными изображениями их. Помнит не только названия всех их: буквально всё. Чем сразу и обратил на себя внимание Уткова.

Они сдружились. Сколько интересного узнал Ник от Леши: о воздушных боях, в которых тот участвовал с самого начала войны с немцами. Слушал, затаив дыхание, и запоминал, как велись схватки в воздухе.

Леша рассказывал захватывающе: мы с Сашей не раз тоже сидели и слушали. Саша, кажется, понимал то, что он говорил много лучше меня. Еще бы: журналист, военный корреспондент во время Шестидневной и войны Судного дня. Он-то и спросил Лешу, что тот думает об израильских летчиках.

– Летчики что надо! То, что совершили они в самом начале Шестидневной войны: не только уничтожили авиацию арабов, но и сорвали готовившееся участие советской на стороне тех. И тем предопределили победу, – об этом я слышал тогда от Коли. – А операция “Энтеббе”!

– Но, все-таки, не такие, как ваши? Да? – нетерпеливо спросил Ник.

– Ну: как сказать! В единственном бою между ними в семидесятом году победили ведь израильские летчики, – ответил Леша. – Ты знаешь, о чем я говорю? – обратился он к Саше.

– Ну да: 30 июля. 24 советских истребителя Миг-21 против 16 израильских: 4 “Фантомов” и 12 “Миражей”. Сбиты были пять советских самолетов и не одного израильского.[4]

– Летчик первого сбитого самолета был, знаешь, кто? Борис: ты его знаешь, – повернулся Леша ко мне.

– Борис Борисович? Полковник?

– Он самый. Был сбит ракетой на высоте 10 тысяч метров. Сумел катапультировать и приземлиться. Видел всё, пока медленно спускался. Ведь израильтяне устроили нашим ловушку: вели себя вначале, как “Скайхоки”, и Миги полетели сбить легкую добычу. А, оказалось: превратились “Скайхоки” в “Миражи”, к которым еще прибавились “Фантомы”.

Я беспомощно оглянулся: все эти названия мне ничего не говорили. Внук это сразу понял:

– Да ты что, дед? “Скайхоки” – штурмовики, палубные: у них скорость не такая, как у “Миражей”. Ведь “Миражи” – истребители. Ясно?

Пристыженный, я замолчал и, уже не задавая вопросов, слушал Лешин рассказ об известных ему подробностях того боя.

– После этого полеты наших самолетов в зоне Суэцкого канала были специально прилетевшим маршалом Кутаховым, командующим ВВС, запрещены. Такой щелчок по носу получили!

– А египтяне лишь злорадствовали: нечего было русским шпынять им, что не могут ничего сделать с нашими летчиками, – добавил Саша. – И в результате того боя, после которого СССР отказался от защиты Египта в воздухе, Насер вынужден был согласиться на прекращение огня.

Мужской наш разговор прервало появление женщин: Марины, Эстер и Регины.

– Ник, а тебе не кажется, что уже следует быть в постели? Лиз давно там, – потребовала от сына Регина.

– Мам, но я-то уже большой: у меня скоро бар-мицва[5], – возразил Николас.

– Вот и иди: прочти “Шма”. Не забудь только выпить прежде молоко, – не уступала Регина. Покойный дед не баловал её, хоть и любил больше всех: она делала так же. Для их же, детей, пользы. Подумаешь: большой он – старше Лизочки, названной именем умершей незадолго до её рождения прабабушки, Елизаветы Михайловны. И Ник больше не спорил: поднялся и направился к двери. Но перед тем как выйти, сказал:

– Alex, we’ll talk tomorrow, okay?[6]

– Sure, my friend,[7] – тоже по-английски заверил его Утков. Когда Ник, попрощавшись, вышел, сказал: – Но вы молодцы: парнишка прекрасно у вас по-русски говорит.

– Это всё бабушка его, – обняла Марину за плечи Регина. – Недаром была столько лет учительницей литературы. Если бы не она, читали бы они столько? Ведь большинство детей здесь предпочитает лишь играть на компьютере.

– Но между собой внуки наши по-русски совсем не говорят: только по-английски. Так им легче. А Беллочка и по-испански может: научилась от латинос[8] в своей школе.

– И не только: на идиш тоже, – с гордостью добавил я.

– Ну, уж это твоя заслуга.

– И покойных родителей наших. А ты, Леша, по-английски, оказывается, говоришь совершенно спокойно.

– А куда было деться, когда посылали военным советником к нашим “друзьям”? Учить арабский? Я предпочел бы иврит.

– А вы приезжайте к нам: научитесь, – предложила Эстер. – Беллочка тоже пусть приедет. При её лингвистических способностях быстро выучит не только иврит, но, при желании, еще и арабский.

– А парень, похоже, станет, таки, военным летчиком. Вот попомните мои слова, – заговорил неожиданно Леша совсем на другую тему.

– Думаешь, им тоже придется воевать? Не хотелось бы! – отозвалась Марина.

– Крепко опасаюсь. Ситуация на сегодняшний день малоутешительная.

– Да: зеленое продолжение нацизма – исламизм, – сразу поддержал его Саша.

– Точно: его продолжение. Взять тех же арабов и персов: на чьей стороне были во время Второй мировой войны? Да на стороне Гитлера.

– Именно: сотрудничали с ними. Могу назвать, кто конкретно: будущий президент Египта Анвар Садат; иерусалимский муфтий Амин аль-Хусейни, сбежавший в Германию во время войны – родственник, кстати, Ясира Арафата. А прогерманское восстание в Ираке в 41-м году, подавленное англичанами? Еще и персы, чье участие в войне на стороне Гитлера было предотвращено военной оккупацией Ирана в том же году Англией и СССР, – подтвердил Саша.

Леша одобрительно посмотрел на него – и тут же спросил:

– Полагаю, ты немало знаешь, и как происходило и происходит так называемое освободительное движение. Борются эти самые угнетенные народы за свои права и независимость: но за свои только – на права других таких же угнетенных народов им глубоко наплевать. Если бы не женщины здесь, сказал бы и грубее.

Опять же, начну с арабов. Получили они после Первой мировой войны от англичан и французов государства, Сирию и Ирак. В которые были включены и территории, населенные курдами. Мечтающими и потому потом боровшимися за свою независимость, потому что считали, что чем они хуже других. Ведь независимость курдам нужна из-за того, что арабы в этих странах попирали их права. Правда, и украинцы не отстают от них: в отношении русинов[9].

Еще про арабов: то, что творят они в Судане. Беспощадно уничтожают черных африканцев: не только христиан и этих, анимистов, на юге, но и мусульман в Дарфуре. Миллионы убитых: как это расценивать? Почему только именно туда не вводят войска ООН?

Лезли ведь и к нам: воевали в Чечне. Для меня это было одной из причин, по которой я весьма настороженно относился к чеченской независимости.

– Были и другие причины? – спросил Саша. – Чеченцы разве не имеют на нее право, как все другие народы?

– Только при соблюдении одного непременного условия: уважения не только своих, но и чужих прав. Чего не замечалось, к сожалению.

Да, перед этим народ большая вина за то, что сделали с ним при Сталине. Но может ли это оправдать то, что не преследовалось у них при Дудаеве: факты похищения ими людей и обращение их в рабов? Еще и их враждебность к Америке и Израилю: типично исламистская. А методы их борьбы: захват в заложники детей и использование террористов-смертников?

– Ну, а то, как и против них воевали российские войска? Как бомбили Грозный? Это как? – задал сразу Саша встречный вопрос.

– Преступление, конечно. Тоже: и то, и то. Не подумайте, что я оправдываю войну против них.

Но я и не понимаю, как вы ведете себя в отношении арабов. Каждый раз побеждаете в войне с ними, а потом чуть ли не извиняетесь за это.

Не понимаю, и как можно терпеть их обстрелы и теракты, продолжая снабжать их буквально всем. Неужели до сих пор не поняли, что добром с ними договориться не удастся?

Я же имел несчастье близко познакомиться с ними: имею о них очень четкое представление.

– В этом я с тобой согласен. Целиком и полностью. Считаю, что на обстрелы следует отвечать моментальным прекращением подачи им электричества, топлива – и даже воды и продуктов.

Вместо обмена сотен сидящих в тюрьме террористов на похищенного ими израильтянина, вешать их, пока его не вернут. Причем так, как делали англичане, подавляя их мятеж в Ираке: завернутыми в свиную шкуру – чтобы лишить надежды попасть в их рай. Вот это на них таки действовало.

А если это не поможет – что ж: тогда полностью выселить из нашей страны. Такое предложение уже было: после Шестилетней войны – когда мир был настолько в восторге от нашей неожиданной победы над всеми ими, что смог бы проглотить это. Но не воспользовались – нет.

А ведь они не церемонятся с нами: евреев-то изгоняли[10]. Еще как: в гораздо большем количестве, чем так называемых “палестинских беженцев”. Захватывая еврейскую собственность.

Да: я так думаю. Но не все: другие иначе. В частности, моя дорогая супруга. У неё есть свои аргументы подтверждения мнения, не совпадающего с моим. И эти аргументы тоже достаточно убедительны. Она сейчас сама их скажет.

– Скажу, конечно. То, что говорила я – и многие другие. Потому что мы народ, помнящий не только причиненное зло, но и сделанное нам добро. И потому не желающий творить зло другим: готовый простить его. И предлагающий мир враждующим с ним.

Ибо прародитель наш подал нам пример милосердия. Когда Всевышний сказал ему, что собирается покарать жителей Содома и Гоморры за грехи их, то спросил Авраам: неужели погубит Он праведного с нечестивым? Ведь не может так быть от Него!

Не пощадит ли Он эти города ради пятидесяти праведников, коли найдутся в них? И Г-сподь пообещал пощадить. А Авраам спросил еще: а если до пятидесяти праведников не достанет пяти? И тогда тоже, сказал Всевышний. Но Авраам продолжал спрашивать: а если найдется их лишь сорок? И ради сорока тоже, ответил Всевышний. Но, может быть, лишь тридцать их найдется, опять спросил Авраам. И тогда, сказал Всевышний. А ради двадцати? И ради двадцати тоже. А если только десять? И ради десяти.

Понимаете, Леша, мы ведь помним, что и арабы спасали евреев. В частности, в Хевроне – во время погрома 29-го года. Это не сбросишь со счетов.

– Но основная их масса шла громить и убивать. Как и немцы, среди которых тоже были отдельные, спасавшие евреев – кому вы сейчас сажаете деревья в Яд ва-Шем. Извините, что вас перебил, – возразил Утков.

– Но как можем мы в ответ карать праведного с нечестивым? Уподобиться тем, кого обвиняем? Стать с ними на одну доску? Почему даже Саша не смог сжечь труп арабки, чуть не убившей его – матери убийцы матери его дочери? И Шломо, который лишь чудом успел спасти его от её пули, сказал: “Да, правильно: мы же не звери, как они”.

– Ну, так и карайте лишь нечестивых: террористов, находящихся в ваших тюрьмах. Пусть попробуют потом раскрыть пасть всякие арабские защитнички: вы же не трогаете их так называемое “мирное население”.

Насчет последнего, кстати, хочу сказать следующее. Их поведение, по-моему, рано или поздно вынудит вас принять меры в отношении его. Сколько можно терпеть безнаказанно их наглые выходки, швыряние камней, сжигание государственных флагов? Тем более, когда такое смеют делать арабы – граждане Израиля, пользующиеся всеми социальными его благами.

– Меры: какие? Неужели стрелять по ним тогда?

– Нет. Пусть живут – но только за пределами Израиля: скатертью дорога. В любую арабскую страну или их государство. Имею в виду Иорданию: почему надо создавать же для них еще одно государство? В чем же тогда принцип: два государства для двух народов.

Саша к словам Уткова добавил:

– Основания для этого имеются. Первое – это то, что при разделе в 1921 году подмандатной Палестины англичане запретили, в нарушение полученного от Лиги Наций мандата, евреям селиться на восточном берегу Иордана, а несколько существовавших там селений были срыты.

И второе: после образования Израиля евреи из-за преследований были вынуждены в массовом количестве покидать арабские страны, бросая свое имущество. В некоторых еще осталось ничтожное количество евреев, а в таких, как Йемен и Аден – ни одного. Наверно для праведников-арабов, за которых ратует милосердная моя жена, в Израиле тоже сумели бы сделать исключение: разрешить остаться.

А вообще, я могу ей сказать еще кое-что. Я, хоть и не религиозен, Тору ведь знаю не так уж плохо. И что сказано там в книге Д’варим[11], глава 25, стих 19? “И вот, когда успокоит тебя Г-сподь, Б-г твой, от всех врагов твоих со всех сторон, на земле, которую Г-сподь, Б-г твой, дает тебе в удел для владения ею, сотри память об Амалеке из поднебесной; не забудь”.

И еще, что сказал пророк Самуил царю Саулу: “Так говорит Г-сподь…: … иди и порази Амалека и истреби всё, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла”.

– Но вспомни то, что сказал нам наш рабби Аарон. Что Всевышний позволяет существовать потомству Амалека лишь для того, чтобы Израиль не сошёл со своего верного пути. Как только Израиль меняет его, грешит, сразу усиливается потомство Амалека – и властвует, терроризируя Израиль. Оно ослабевает, лишь когда Израиль возвращается на праведный путь, – сразу возразила ему Эстер. – Разве не так происходило всё с нами и происходит до сих пор? Наказание шло следом за отступление народа от указанного нам в Торе пути.

Ведь в ней и было предсказано всё, что с нами происходило. “Если же не будешь слушать голоса Г-спода Б-га твоего и не будешь стараться исполнять все заповеди Его и постановления Его, которые я заповедую тебе сегодня, то придут на тебя все проклятия эти и постигнут тебя”. И еще: “И рассеет тебя Г-сподь по всем народам, от края земли до края земли… Но и между этими народами не успокоишься… ; жизнь твоя будет висеть перед тобой ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей”.

А мы ждем, что Всевышний простит нам всё и пощадит нас. Но, ожидая его милосердия, не должны ли мы сами проявить его?

Спор, наверно, затянулся бы, если бы Саша, решив, наверно, что Уткову достаточно продемонстрировали уже политические разногласия даже в его семье, не произнес улыбаясь:

– Вот и поспорь с ней. Я ей одно, она мне – другое. Но решать приходится вместе: на то у нас и демократия.

“Замечательная система – если только не считать её существенного недостатка: предоставления равных прав и умным, и дуракам”, очередной раз подумал я. К этому неутешительному выводу пришел давно, но предпочитал ни с кем им не делиться. Кто-то ведь может принять это на свой счет.

Откуда взялась эта мысль в моей голове? Да после одной притчи, рассказанной как-то папой. Откуда он взял её, совершенно не помню: думаю, скорей всего из Талмуда. Она вот о чем:

Плывут двое в лодке, и один начинает сверлить коловоротом дыру в дне её. Другой пытается остановить его:

– Что ты делаешь? Мы же утонем!

А тот ему:

– Отстань от меня! Я же тебе не мешаю делать, что ты хочешь – так не мешай же и ты мне.

Эпилог

Мне снился кошмарный сон.

…Нестерпимая боль от ножевых ран, от которой единственное избавление – надвигающаяся смерть. Я не сопротивляюсь чему-то, влекущему меня то ли в трубу, то ли в туннель: уходящий далеко – в бесконечность. Там освобождение от муки, и покорно начинаю двигаться по нему в эту даль. И уже становится видно медленно увеличивающееся пятнышко света: там конец его – конец моей жизни.

Но до него я не дохожу: внезапно что-то останавливает меня – теплое и родное. Ощущение ладонью Марининой груди: как магнит тянет оно меня обратно. И боль уходит: можно дышать. Еще что-то исходит от неё, груди её, к которой прижата моя рука: вливающее в меня силы жить.

… И я проснулся. Рядом лежала она – вернувшая меня во сне с того света любимая жена моя. И прижимала крепко мою руку к своей немолодой груди.

Я тихо лежал рядом, стараясь не потревожить её – радость всей моей жизни. И пришло внезапно на память случайно услышанное: давным-давно.

Я ехал в электричке в наши экспериментальные мастерские, в которых после окончания института работал по распределению Юра Листов. Ехать было два часа с небольшим, и я, чтобы не терять время понапрасну, углубился в материалы, прихваченные с собой. Старался не обращать внимания на разговоры вокруг, но один из них, за спиной моего сиденья, привлек его.

– Мне женщина одна в очереди, знаешь, что рассказала? Ты тоже, наверно, не поверишь.

– Ну, почему? Может быть, и поверю. Ты говори: слушаю я.

– Соседка у неё в Склифосовского медсестрой работает: от неё она и услышала. Привезли к ним, понимаешь, одного молодого мужчину: порезал его какой-то ножом. Ткнул, не помню сколько раз, рядом совсем с сердцем: в общем, сказала, как только не умер, пока везли его. Сразу операцию ему там сделали, но надежды, что выживет, не было. И жена его упросила врача дать ей быть с ним в последние его минуты.

Ну, вот. Оставили её с ним там, а сами вышли: ничего уже нельзя было сделать. А потом вот: самое главное – соседка её зашла когда снова. Думала, что всё уже – отошел он, и надо забирать в морг, а такое увидела – глазам не поверила! Жена-то его платье зачем-то расстегнула и руку его к одной из грудей своих, голой, прижала. Представляешь?

– Руку: мертвого?

– Да нет: живой он. И даже не стонет и не хрипит больше – спит и дышит во сне ровно. Вот!

– Ну, и что такого? Поборол, стало быть, организм.

– Да ты слушай – не перебивай. Та-то женщина, соседка её, считает, через то и остался муж её жив. Чудо, то есть, совершила жена его.

– А что: может, так оно и было. Чего ведь только не бывает. Я тебе тоже, что расскажу сейчас…

Но дальше их разговор я не слышал. Потому что ушел в тамбур курить. Когда вернулся, их уже не было: видимо, сошли с электрички. И я снова углубился в свои материалы. А услышанное вскоре забыл.

Конечно, это произошло с нами: когда Васька Фомин чудом не попал ножом мне в сердце. Понятно, почему на протяжении стольких десятков лет прижимает она к правой своей груди мою руку. Верит, что это и дальше охранит меня от опасности и беды. Как сумело спасти тогда.

Моя жена: единственная на свете – всё для меня. Как и я для неё. Нам хорошо и радостно, когда с нами наши дети, наши внуки. Но часто хочется быть только друг с другом: как до того ушедшим папе с мамой. Сидеть где-то в парке рядом и говорить – или молчать: все равно. Или долго идти, держась за руки.

И наверно, кто-то, глядя на нас, головой показывает другому: “Look: an old couple in love!”. Смеются, как та молоденькая черная девочка? А может быть, завидуют, мечтая иметь то же в собственной жизни.

Ведь это же счастье: иметь единственную, неувядающую, любовь на всю жизнь – с молодых лет до самой старости. Незамутненную: когда никого другого не было и не могло быть. Как смеялась порой Марина, когда говорили ей, как обхаживает меня та или другая женщина. “Понятно: он же у меня красивый”, отвечала она, зная, что это не грозит ей ничем.

Ну да: я же у неё не Виталий Стеров, мехутн[12] наш, до сих пор оглядывающийся тайком от Инны на проходящую мимо красивую женщину, особенно молодую. А с чего бы это, спрашивается? Инна и красоту сумела сохранить в достаточной степени, и доказала, какая она жена. С детства избалованная, не знавшая забот за спиной мужа и его отца, не задумываясь, бросила всё, лишь бы сберечь мужа.

Мне кажется, что она при этом довольна жизнью, которую ведут они здесь. Если не надо проводить до school-bus[13] кого-то из внуков, не только своих, вставали не рано и после завтрака отправлялись в парк: там и у него и у неё были свои компании. Он играл в домино и карты, а она имела с кем поговорить. Еще обожали отправляться в Лас-Вегас: в казино. Мы с Мариной там ни разу и не были: рассмотрели его с самолета, когда он делал в нем промежуточную посадку, и этого нам вполне хватило.

Денег, взятых с собой, им хватало продержаться до времени, когда начнут получать SSI. Надеялись, к тому же, получить и Восьмую программу: платить за жилье придется немного. Но решили тогда квартиру не менять: та, в которой жили, была совсем недалеко от парка. Поэтому сами заменили в ней кондиционер, чтобы не страдать в жару.

По-прежнему предпочитали держаться от нас в некотором отдалении. Единственное, на чем я смог настоять, было их непременное присутствие в пятницу вечером за нашим субботним столом вместе с дочерью и внуками.

Но тесному общению в другое время мешала сохранившаяся разница уровней наших интересов. К сожалению, её быстро обнаружили наши общие внуки, чьим развитием неустанно занималась Марина, что повлияло на то, как отличалось их отношение к родителям матери в сравнении с тем, как относились к нам.

Гораздо ближе мы с нашей американской родней. И еще: с нашими старыми друзьями в России и Израиле. Не часто, конечно, но все же навещаем друг друга. И еще: общаемся через Интернет. Веб-камеры позволяют, разговаривая, видеть друг друга. Я больше всего с Игорем и Ежом, Толей, Лешей на связи с Россией и с Сашей, Исааком, Ароном и Изиком – с Израилем. Марина – та с Асей, ну и, конечно, с Людой, а в Израиле с Эстер и Клавочкой. С Эстер у неё такое же сродство душ, как у меня с Исааком.

Кое с кем обмениваемся лишь письмами. С Катей, Листика вдовой: она ведь отказалась покинуть Турск, когда дети её перебирались в Москву. Но один единственный раз приезжала в Лос-Анджелес – правда, не к нам: к дочери. Машенька тоже здесь живет: приехала к нам в гости и уже не уехала. Потому что познакомилась с человеком, актером в Голливуде: получила с его помощью какие-то небольшие роли в нескольких картинах, а потом стала его женой.

Еще с Аней, любимой девушкой Толи, брата моего. Муж её слишком больной, чтобы поехать с ней, а оставить его даже на попечение детей во время своего отсутствия не может решиться. Из-за этого: не из-за денег. Я предложил прислать их, приглашая к нам, но она объяснила, что не в этом проблема: сын её – достаточно преуспевающий бизнесмен.

**

Мысль возвращается к только что приснившемуся.

Почему приснилось мне это? Исключительно, верно, из-за того, что случилось этим вечером: услышал снова Шестую симфонию Чайковского, которую избегал слушать после того раза – вскоре после смерти Беллы.

Услышал её тогда первый раз в жизни. Анна Павловна, ставя для нас пластинки из имевшихся у неё, в силу какой-то причины избегала некоторые: в том числе те, на которых оказалась она. Я обнаружил их, когда приехал навестить Деда. Один: ребята в этот день шли на какой-то только что появившийся фильм, а я в кино тогда не ходил.

Они были в картонной коробке: каждый, как тогда положено, в бумажном конверте с круглым вырезом посередине. Я обратил внимание именно на эту коробку: вспомнил, что еще ни разу её не слышал – Анна Павловна ведь не хотела, чтобы мы её слушали раньше времени. С первых звуков понял, из-за чего.

Показалась, что она обо мне: о моей судьбе – безрадостной после ухода последнего самого близкого мне человека. Ждет ли что хорошее меня дальше? Музыка сразу подчеркнула гнетущую безнадежность этого: нет в жизни ничего, кроме неё.

Светлая мелодия, возникшая в середине первой части, сказала лишь о том, что это мечта лишь, в которой успокоиться пытается душа. Мечта нереальная, несбыточная: она резко обрывается новым ударом, обрушивающимся на надеющегося уйти в спасительную иллюзию, сон. Никогда!

И звучит что-то, похожее на скорбный плач над усопшими навеки. А потом, не затихая, то что бушует в душе, не находящей покоя. Снова возникающая светлая мелодия звучит уже грустно: это лишь напоминание о безнадежной мечте обрести его.

Затем появившаяся вальсовая тема также не звучит радостно, хотя нет в ней и предыдущей надрывной муки. Что это? Примирение, вынужденное, с невозможностью истинной радости, счастья. Только: оно не дает полного успокоения.

И жизнь идет дальше, как в марше – резком: не становится вальсообразным – плавным, ровным. Жизнь лишь как бесконечное мелькание чего-то. И не звучит уже ничего светлого.

В заключительной части одно только скорбное надгробное рыдание. Даже появляющееся на миг нечто, похожее на светлую мелодию в первой части, звучит так же печально, как остальное.

Пластинки, на 76 оборотов, хоть и большие, заканчивались быстро: приходилось часто переставлять их. И у меня уже не хватало терпения засовывать их обратно в конверты: на столе росла стопка их.

Дед, уходивший по каким-то делам, появился, когда затихали последние звуки симфонии. Увидев мое лицо, залитое слезами, не говоря ни слова, сгреб пластинки и конверты в коробку и унес куда-то. И сказал, появившись вновь:

– Пойдем-ка. – Я молча последовал за ним.

На кухне на столе уже стояла нераспечатанная бутылка: простой водки – не настоянной на апельсиновых корочках. И что-то на тарелках.

Дед налил мне полный стакан и немного себе:

– Пей: полегчает. – И я выпил его сразу. Но закусывать не стал: достал папиросы, и Дед не возражал, чтобы курил в доме.

Постепенно мозг обволок хмель, но совсем несильный. Я стал слушать, что говорил мне Дед:

– Что поделаешь: жизнь пройти – не поле перейти. А жить, все-таки, нужно: ведь для чего сложили головы все твои? Чтобы ты жил. И был счастлив: иначе, зачем жить?

Я вспомнил, что сказала мне перед самой смертью Белла: помнить, что мой главный долг перед ней – быть счастливым. И кивнул в ответ.

… Пластинок этих я уже больше не видел. И избегал слушать эту жуткую для меня симфонию. Не шел на концерт, даже по абонементу, если она была в его программе. А если звуки её внезапно раздавались из репродуктора, сразу вытаскивал вилку из розетки.

Но иногда они возникали в голове, и требовалось немалое усилие, чтобы подавить их. Со временем это удалось полностью.

Только когда произошла по моей вине ссора с Мариной – она уехала, и я не знал, на что мне надеяться, эти звуки снова появлялись во мне.

Беллочка сказала, что оркестр из России будет исполнять Чайковского, и все выразили желание пойти. Я узнал о вчерашнем концерте в Hollywood Bowl самым последним, когда прилетел из Сан-Франциско. Голова еще была занята мыслями о том, что обсуждали там, и я не сразу спросил, какие именно вещи Чайковского. Оказалось, две его симфонии: Первую и Шестую.

Ну, Первая его симфония, “Зимние грезы”, – это отлично. А Шестая… Ведь тот раз, когда впервые услышал её, так и остался единственным. Хотя со временем впечатление, произведенное на меня тогда, я объяснял лишь жутким своим настроением сразу после смерти Беллы. Тем ни менее, как-то само так получалось: я её больше не слышал.

Решил: Шестая так Шестая. Тем более, Беллочка очень хотела, чтобы и я пошел. Пообещала мне с бабушкой билеты по доллару: ей как ашеру, то есть билетеру, предоставлялась такая льгота.

Мы с Мариной посмеялись: для нас ведь стоимость билетов не проблема. Просто девочке хочется похвастаться немного: вот что я могу! Это её первая работа: не бесплатная. Школа, где учатся она и Лиз, Hamilton School, специально организовала для старшеклассников летом работу там. Не из-за денег: чтобы могли слушать как можно больше хорошей музыки. Ведь у обеих наших девуль великолепный музыкальный слух, и, как их мамы в детстве, они учатся музыке. Hamilton School и есть школа, где ей учат.

Многие из students, учеников, этой школы дополнительно берут уроки у какого-то еще педагога, иногда весьма не дешевого. Мы, естественно, тоже не пожалели бы денег на это, но … Дело в том, что такой педагог – и очень неплохой – имеется в нашей собственной большой семье. Это мама Лиз: наша невестка.

Светлая память ему за то, как воспитал Регину дед её, Марк Анатольевич! Поразительно трудолюбивая, и терпению её с детьми приходится поражаться. А умение с ними обращаться так напоминает любимую воспитательницу наших детей – “Людмилу Николаевну”, жену моего друга детства Сережи Гродова.

Из-за того, что Регина занимается и с её дочерью, Роза не возникает, что ей приходится чаще самой себе аккомпанировать при разучивании новых вещей. Ведь кроме наших девочек занимается невестка со Стивом, старшим внуком Брайана. И еще с несколькими детьми, родители которых охотно платят ей хорошие деньги за каждый урок. А с одним мальчиком, афро-американцем, бесплатно; она прочит ему будущность замечательного музыканта.

Прикатили мы туда заранее, как и все. И тоже как все, с прихваченной едой. Это как традиция: перед концертом – пикник.

Припарковались легко и быстро: встретившая на повороте с Highland к Hollywood Bowl симпатичная черная полицейская знала нас, Bella’s grandparents. Беллочку нашу она обожала: девочка же такая ласковая.

А она встретила нас у самого входа, чтобы выполнить обещанное. С гордостью вручила нам совсем дешевые билеты и повела к лифту: все наши уже были на одной из площадок, примыкающих к Hollywood Bowl.

Марина достала жареную milk-fish: обожаю её, хотя в ней полно косточек. Осторожно вытаскивал их, продолжая слушать тех, кто говорил. Покончив с рыбой, и сам вступил в разговор.

Поев, сгребли свой мусор и бросили в стоявшую рядом со столом урну. И пошли занимать свои места. Отказались поменяться с Розочкой и Алексом на лучшие: хотим на те, что взяла наша внучка. Нам хорошо вместе со всеми, но еще лучше только вдвоем.

…И вот первые звуки симфонии “Зимние грезы”: с разу возникает перед глазами подмосковный лес и сверкающий снег. Мы катим по нему на лыжах: я впереди всех, прокладывая лыжню. А за мной она, обретенная любовь моя, Марина. За нами Юра Листов и Ася, и за ней Игорь. Потом “младшенькие”: Антоша и Сонечка. Следом супруги Гродовы младшие: Еж и Людочка. Саша катит последним, погруженный в какие-то мысли.

Солнце сияет в небе и слепит, отражаясь от поверхности снега. Двигаемся, пересекая поляну к лесу, и потом среди высоких сосен, елей и берез в белых шапках снега. Воздух морозен и вкусен, как ничто иное: дышишь полной грудью, и чувствуешь себя замечательно бодрым и счастливым.

А ведь жаль, что нет здесь этого. Надо уезжать на Big Bear, чтобы увидеть снег. Потому что здесь, в самом Лос-Анджелесе, настоящей зимы не бывает: и перед самым Новым годом кусты усыпаны цветами.

А в перерыве Беллочка спрашивает нас:

– Дедуля, я вам хорошие места взяла?

– Прекрасные! – отвечаю я: совершенно искренне. Ведь были мы с её бабулей только что совсем молодыми. Высоко: ну да! А как мы сидели, когда были студентами? Только на галерке: так же держась в темноте за руки.

Спускаемся по лестницам к выходу. Там торгуют компакт-дисками, и внучка уговаривает купить два из них: с этими симфониями. Ведь она и здесь пользуется льготой: ашерам диски продают со скидкой. Ну, до чего практичные они: американцы – внуки мои!

Первые звуки Шестой удивили меня: не то! Вступали медленно, тихо: совсем не так, как тогда. Фаготы, сразу хрипло, громко вступив, зазвучали в моем мозгу: тревожно, жутко. Царапая душу, надрывая сердце.[14] И дальше тоже: не то!

И я встал, чтобы уйти. Марина повернулась ко мне:

– Что?

– Не нравится: совсем не та интерпретация. Не могу слушать. А ты сиди: я подожду тебя у выхода, – и ушел.

Почти бежал вниз по лестницам, преследуемый звуками симфонии. Не теми, что доносились приглушенно: другими, продолжавшими звучать в мозгу – не забытыми. Снова говорившими обо мне: мальчике, потерявшем самых близких своих.

О том, как внезапно узнал я, что нет уже ни моей мамы, ни папы, и тут же, и бабушки. Ясно и отчетливо, о том кошмаре, который творился в детской еще душе у меня тогда. Из которого ой как не сразу удалось выбраться.

Потом донесся отголосок исполнения светлой темы, и я мысленно ощутил, как кто-то поднял меня и крепко прижал к себе: почувствовал родной запах. Толя! И заплакал я – от счастья: увидел живым его. Стали надеяться, что больше уже не случится с нами страшное: вернется наш Толя с войны вместе со своей Аней.

Но громовые звуки резко обрывают эту тему надежды[15]: в руке у меня извещение о гибели его. Мои слезы с зажатой в руке похоронкой на чердаке и первая горькая папироса, сунутая Игорем мне в сведенные губы. Мука последующих дней, когда я скрывал от Беллы, что не сбылась наша с ней надежда. День победы, в который не мог я радоваться вместе со всеми. И внезапное появление Коли, когда тайна моя раскрылась.

А потом… Потом ушла и Белла: тоже. Но успела перед самой смертью рассказать мне удивительную историю любви моих родителей. Чью жизнь оборвала война. О ней, это истории, завещанной мне перед последним своим вздохом, говорила появившаяся вновь светлая тема.

Я спустился к самому выходу. Напряженным усилием удалось подавить звучавшее во мне. И я несколько успокоился.

Сколько прошло времени, пока я вспомнил о Марине – о том, что она могла начать беспокоиться, точно сказать не мог. Начал подниматься, и услышал усиливавшиеся маршеобразные звуки третьей части симфонии.[16]

И я остановился: перед глазами возникло страшное видение. Из того времени: когда обнаружил папино письмо о гибели мамы и извещение о его рядом с мертвой бабушкой. В кошмарных снах тогда: приближающееся лицо немецкого солдата в рогатой каске.

Я почти бежал, пока снова не очутился на площадке перед выходом. Продавец музыкальных дисков еще был на месте: ждал конца концерта, чтобы продать их еще. Когда я подошел к нему, он, видимо, хотел что-то спросить у меня – наверно, я выглядел странно, но я опередил его:

– Excuse me, do you smoke?

– Yes, I do.

– May I buy a cigarette from you, please?

– Sure, sir, – он протянул мне раскрытую пачку и достал зажигалку. Я закурил и протянул ему доллар.

– Thank you so much, – я повернулся, чтобы уйти.

– No, it is too much, sir.

– Yes, it’s okay,[17] – я быстро отошел и сделал глубокую затяжку.

Кто-то неожиданно положил мне руку на плечо – догадался: Марина. Не успел ничего сказать, она первая:

– Кури, кури: ничего, – поняла сразу, что со мной происходит: мы ж давно друг друга понимаем без слов. – Давай-ка поедем домой.

– Но ведь еще не кончилось: иди, дослушай.

– Не обязательно. Пошли.

Машину повела она.

***

Мы вошли в дом. Она включила свет и сразу повернулась ко мне:

– Может быть, выпьешь? Тебе надо успокоиться, – принесла мне лед, пока я доставал из бара виски. Алекс, мой зять-американец, приучил пить его только так. А она сказала, пока я наливал его:

– Они скоро приедут. Не надо, чтобы они видели тебя сейчас.

Конечно: незачем. Выпью – и уйду в нашу спальню. Бутылку и лед прихвачу с собой: на случай, если того, что в стакане, окажется недостаточно. А пока я подошел с ним к стене, на которой были развешаны портреты.

Те же – и не те же. Гриня, Миша и Пола, пользуясь компьютерной техникой, создали копии их очень высокого качества и подобрали соответствующие рамки к ним.

И стало их уже больше, чем в Москве, когда уезжали. Тогда уже кроме прежних – бабушки, моих папы и мамы, Беллы, дяди Коли и Толи – появились фотографии ушедших позже: Деда и Коли. К ним ребята наши предложили добавить портрет своего прапрадеда. Потом постепенно появились портреты других папы и мамы: Марининых, ставших давно и моими.

Но я смотрел лишь на тех, кого потерял тогда. Поднимал стакан перед каждым из их портретов и делал глоток в память. А потом ушел в спальню: спрятался.

Пить я больше не стал: даже то, что оставалось в стакане. Постель до моего прихода Марина успела постелить. И я разделся и лег, хотя сомневался, что мне удастся уснуть сегодня.

Услышал, как появились они. Через недостаточно плотно прикрытую дверь донесся вопрос Алекса:

– Mom, what happened to papa? – он называл нас так: как я родителей Марины.

Ему очень понравилось, как они относились ко мне, своему зятю: захотел, войдя в нашу семью, того же в отношении себя. Ведь его родители погибли в автомобильной катастрофе, когда еще он учился в университете, и он должен был сам заботиться о себе и сестре.

– Why do you think so? – ответила Марина.

– But, I saw him going away just in the beginning of the second part of the concert. It seemed to me papa was upset.

– Yes, you’re right: he was. See, my dear: as a child, he lost in it almost all his closest relatives during the terrible Second World War. And then, the last of them.

– I know: his parents, grandmother, uncle and cousin. And, after that, his aunt. That music, I guess, reminded him of them. I can understand too well: I felt very sad myself, too. It is impossible to forget our dearest people at all. I sympathize with him because I love him, believe me.

– I know, my dear son[18].

Да, хороший зять мне достался: и умный, и добрый. Детей обожает: с ними проводит большую часть своего свободного времени. Беллочка даже не подозревает, что он ей не родной отец.

Потом он ушел, и стало совсем тихо. Но я не спал: ворочался, пытаясь что-то еще вспомнить. Вспомнил не сразу: не прочел “Шма” перед тем, как лечь. Встал, надел халат поверх пижамы и обмыл руки.

После молитвы почувствовал некоторое успокоение, и глаза начали слипаться. А потом пришла Марина, и я сразу заснул, как только почувствовал, что она легла рядом.

И тогда приснился мне тот сон.

Потом мне захотелось повернуться, и я осторожно потянул свою руку. Но она не отпустила её, и я услышал:

– Нет, нет, родной: не покидай нас – Гринечку и меня! – и еще крепче прижала мою руку. – Ты чувствуешь, любимый мой: это моя грудь, которой ты с такой радостью и благоговением всегда касался. И ты не должен умереть! Я не дам! – она произносила всё, не просыпаясь, и я понимал, что снится ей.

Да: не дала! Любовью своей вернула меня, когда умирал: не пустила туда, откуда не возвращаются никогда. Уже не могло быть сомнения, что услышанное случайно в электричке произошло именно с нами.

И я не ушел тогда: остался жив. Появилась у нас еще дочь, удивительно похожая на свою прабабушку: черноглазая и с белокурыми волосами. И сын с дочерью выросли и подарили нам внуков. У самой старшей, Беллочки, грудки уже, как бугорки, и мы можем ждать, что недалеко время, когда созреет она, чтобы первой подарить нам желанного правнука либо правнучку. А за ней уже остальные. И будут они подбегать ко мне в синагоге, как их родители к папе нашему, чтобы получить конфету или поцеловать меня.

И не только это. Еще смог получить ученую степень и благодаря этому бóльшую возможность создать немало. Даже судя по тому, что эта страна захотела немедленно меня принять, можно понять, чего стоил я в её глазах.

И всё благодаря ей – моей жене. Тому, что смогла она – и только – она спасти меня. Тем, что прижала мою руку к своей груди, на которой держит её до сих пор.

Влив через то прикосновение в меня силу души своей. Составляющей вместе с моей единую душу, разделенную пополам. Поэтому, согласно каббале, мы являемся истинными супругами. Так разъяснил нам папа.

Наверно, он был прав. Как иначе объяснить, что мы снова встретились после того, как по моей вине сразу после знакомства я потерял её след? Только этим: что на небесах было, все равно, предназначено это – соединение на земле обеих наших половин единой души.

В слабом свете начавшегося рассвета я различаю черты дорогого мне лица. Прекрасного для меня, несмотря на наши с ней годы. Лица любимой – жены моей.

Вспомнил, как когда-то Антоша, ныне рав Аарон, еще не будучи иудеем и выдающимся раввином, опустившись на колени, обнял, слепой, Сонечкины ноги и произнес: “Ты всё для меня: ничто мне больше не нужно, кроме тебя рядом. Ты единственная моя любовь, единственная моя радость. Лучше тебя не было, нет, и не будет для меня никого. Ты самая красивая, умная, добрая – ты самая замечательная. Как сказано до меня: да святится имя твоё!” Кто ждал, что он может сказать так пронзительно?

Только Дед знал тогда, что последние те слова из православной молитвы “Отче наш”, а не из “Гранатового браслета” Куприна, как считали мы все.

И еще вспоминаю: слова еврейской молитвы в том давнем сне о вечной жизни, где был я собственным дедом.

И вошел он в свой маленький дом в Тетерске, куда потом сами привели меня ноги, и где жили у тети Фани тогда я и моя семья. Вошел, вернувшись из старой синагоги, где встречал субботу общим пением “Леха доди”. И пригласил войти он ангелов, сопровождающих его на всем пути оттуда, дивной молитвой “Шолом алейхим”, и отпустил он их. И подошел он поцеловать жену свою, любимую мою бабушку, и детей своих. Один из которых, годовалый – папа мой, будущий красный конник, убитый в бою в Сталинграде; а вторая, шестилетняя – дорогая моя тетя, Белла, заменившая мне маму, погибшую там же.

И был накрыт стол, и зажжены были свечи: две женой его и одна дочерью. И на белой скатерти были накрыты салфеткой две халы, и стояла бутылка субботнего вина, и благоухала перцем фаршированная рыба на блюде. А дом радостно сиял еще большими, чем всю неделю, чистотой и порядком. И оба празднично, нарядно одеты были: он, с расчесанной надвое бородой – в длинном атласном капотэ; она, с прекрасными черными глазами и дивными светлыми волосами, какие редко бывают – в шелковом платье своем и с тонкой ниткой жемчуга на шее.

И сияют любовью к нему глаза её, и произносит он в душе своей слова праздничной молитвы “Эшет хаиль ми имца”: “Кто найдет жену, столь совершенную? Дороже жемчуга она ценою”.  

---

[1] Гимнастический зал.

[2] Наши русские дедушки и бабушки тоже приехали!

[3] Гостиная.

[4] Египет и Израиль в Войне на Истощение, 1967-70 г.г.
http://www.waronline.org/IDF/Articles/attrition_war3.htm

[5] Совершеннолетие. http://www.eleven.co.il/article/10420

[6] Алекс, мы завтра поговорим, хорошо?

[7] Конечно, дружок.

[8] Латиноамериканцы (мексиканцы, сальвадорцы и др.)

[9] Русины http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D1%83%D1%81%D0%B8%D0%BD%D1%8B

[10] http://orien.byethost13.com/israel12.htm

[11] Второзаконие.

[12] Сват.

[13] Школьный автобус.

[14] Чайковский Шестая симфония (“Пат етическая»), часть I

http://www.youtube.com/watch?v=C1v6fo_ArIs&feature=related

[15] http://www.youtube.com/watch?v=FUVBTP9JKXA&NR=1

[16] http://www.youtube.com/watch?v=cwVOgOEPtck&feature=related

[17] - Простите, вы курите?

- Да, курю.

- Могу я купить у вас сигарету?

- Конечно, сэр.

- Благодарю вас.

- Но это слишком много.

- Нет: ничего.

[18] - Мама, что произошло с папой?

- Почему так думаешь?

- Но я видел, как он шел в самом начале второго отделения концерта. Мне показалось, что папа был расстроен.

- Ты прав: был. Понимаешь, мой дорогой: когда был он ребенком, происходила война – ужасная Вторая Мировая война. Он в ней потерял почти всех своих родных, а потом последнюю из них.

- Я знаю: родителей, бабушку, дядю и двоюродного брата. И, после, тетю. Та музыка, полагаю, напомнила ему о них. Понимаю слишком хорошо: мне самому было очень грустно. Сочувствую ему - ведь я люблю его: поверь.

- Знаю, сынок.

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.