Западный полюс

Глава XV

Малка

1

То, что знала Эстер из газет, было далеко не всё. Но, как всегда, она не задала Саше никаких вопросов.

…В тот день у него должна была начаться новая жизнь. С Малкой, молодой, нежной – родившей ему дочь. Он забрал их из больницы, где их маленькая родилась, чтобы отвезти в кибуц[1], где Малка жила, и где они вместе должны жить вначале.

Там он когда-то с ней и познакомился. Привез его туда один из знакомых, Йонатан, ехавший туда навестить родственников. Саша приглашение принял с удовольствием: в кибуцах по-настоящему еще не был. Приглашена была и Эстер, но теща очередной раз была больна, и она не поехала.

Саша уже печатался к тому времени; стихи его на русском, иврите и английском кое-кому в кибуце были известны. Каким-то образом узнали, что он приехал, и его попросили почитать свои стихи в следующее утро. Был выходной день, суббота, и в клубе собралось довольно много желавших его послушать.

Слушали его стихи с большим вниманием, и он читал их одно за одним. Особенно внимательно, не отрывая от него взгляда, слушала тоненькая смуглая девушка в переднем ряду: судя по военной форме на ней, военнослужащая. Она почти сразу привлекла его внимание: слишком напоминала сестренку, Сонечку.

Потом, когда он выходил из клуба, она подошла к нему.

– Адонѝ[2], ты не дашь мне свой автограф? – она протянула ему блокнот.

– Дам, раз тебе хочется его иметь. Мне это приятно: ты первая, кто попросил его у меня. Поэтому давай напишу, и кому даю его, – почему-то хотелось узнать её имя.

– Меня зовут Малка – Малка Черняк.

– Из какой страны ты приехала, Малка?

– Не из какой: я сабра[3] – родилась в Эреце.

– А твои родители?

– Отец из Америки, но его родители были из Галиции. А мама родилась, как я, в Эреце. Её родители из Йемена. А ты, адони, из России? Ты ведь читал стихи и на русском.

– Да, я оттуда: из Советского Союза. И зовут меня Александр, Саша. Так и называй меня “Саша”, а не адони, ладно?

– Сашя, – она произнесла последний слог мягко. – А мне понравились твои стихи еще давно.

– Как давно? Я же оле хадаш[4], приехал чуть меньше года назад.

– Но твои стихи печатали. Ты очень хороший поэт.

– Почему ты так считаешь?

– Твои стихи проникают в меня. И еще: они не похожи на стихи других наших поэтов, которых я люблю.

– Кого?

– Бялика[5] и Гринберга,[6] прежде всего.

– Ну, до них мне очень далеко. Тем более что я пишу на иврите лишь несколько лет.

– Все равно, мне они очень нравятся. Правда.

– Рад слышать. Если хочешь, я их тебе еще почитаю. Или ты торопишься?

– Нет, мне возвращаться в свою часть только вечером.

И они гуляли несколько часов. Он на ходу читал ей свои стихи, а Малка внимательно слушала. Иногда она вставляла замечания, удивлявшие, насколько хорошо эта молодая девочка понимала его мысли: совсем как Эстер, о существовании которой он почему-то совсем забыл.

Вечером, когда они с приятелем возвращались в Хайфу, на шоссе, на которое они выехали с дороги, идущей от кибуца, увидел эту девушку снова. Она стояла в ожидании попутной машины и, завидев их, издали помахала им, чтобы остановились.

– Не прихватите меня? – попросила она.

– Куда тебе? – спросил приятель. Она назвала место расположения своей части.

– Не по пути: мы едем в Хайфу.

– Хорошо, Йони: я доеду с вами до Ашкелона, а там пересяду на другую попутку.

– Тогда садись.

Саша вышел, чтобы помочь ей, но, к его удивлению, она сама закинула в машину свой рюкзак, по виду не слишком легкий. Сняла с плеча автомат и села в машину на заднее сидение.

– Тебе приходится носить такой тяжелый рюкзак, Малка?

– Да, конечно: я же солдат. Но сейчас здесь больше вкусненького, что мне надавали с собой: везу подругам.

– Ты разве её знаешь? – спросил его Йонатан.

– Да, познакомились сегодня – после того, как я читал стихи. Слушай, Йони, а почему бы тебе не довезти Малку прямо до места? Ну, приедем в Хайфу немного позже.

– Хорошо: приедем в Хайфу немного позже. Скажи мне, Малка, тебе понравились его стихи?

– Еще бы! Так удачно, что ты привез его в наш кибуц как раз, когда я получила увольнение.

– А ты попроси хорошенько, и он опять почитает что-нибудь.

– Сашя, пожалуйста!

Он не стал снова читать свои стихи: прочел перевод Жаботинского[7] “Ворона” Эдгара По[8].

– Какой поэт! – сказала она, когда кончилось общее молчание и после того, как он кончил читать. И повторила: – Какой поэт!

– Ты любишь Эдгара По, Малка?

– Я не о нем. Зеэв Жаботинский – и поэт, и истинный наш вождь. И его ваш Бен-Гурион смел называть еврейским Гитлером! – бросила она в адрес Йонатана.

– Я понимаю, что память отца для тебя свята, но ведь только Мапай[9] во главе с Бен-Гурионом[10] оказались в состоянии создать Израиль, а не ревизионисты[11] и их Эцель[12], – спокойно отпарировал тот. – Бен-Гурион сделал то, что Ленин в России. Он и считал Ленина самым великим человеком. Живи Ленин дольше, в Советском Союзе не произошли бы все ужасы, что творились при Сталине. Я думаю, Саша согласен, что это так.

– Отнюдь, – откликнулся Саша. – Дед моего друга, Сергея Гродова, мог бы подтвердить тебе другое: он был участником Октябрьской, или как вы называете, Ноябрьской революции. Только Бен-Гурион потопил “Альталену”[13], а Ленин разогнал Учредительное собрание из-за того, что большевики не смогли получить в нем большинства. Кстати: репрессии еще при нем начались – еще до Сталина.

– Быстро ты здесь поправел, – с явным неудовольствием отреагировал Йонатан. Зато Малка смотрела на него с восхищением.

– Успел уже кое в чем разобраться: туда не вся информация доходила. Я не спорю: случайно в истории мало что происходит – так что, наверно, то, что делали сионисты-социалисты, больше соответствовало реальным условиям здесь в то время.

– Естественно! Большинство олим, приезжая в Эрец, не имело каких-либо средств существования. Недаром же возникли кибуцы.

– В них куда больше социализма, чем в советских колхозах. Но почему-то существуют и мошавы.

– Кому как нравится: на то у нас и демократия.

– Тут я согласен. Будь мы с тобой, Йони, в Советском Союзе, такие разговоры смогли бы вести только где-нибудь у себя на кухне, и так, чтобы, упаси Б-г, никто посторонний не услышал. Иначе тюрьма наверняка!

– И все так живут: всю жизнь боятся? И ты тоже так жил? – спросила Малка.

– Нет, но мне из-за этого пришлось побыстрей уехать оттуда. Хорошо, что хоть удалось, – он замолчал, потому что не хотелось при этой девочке упоминать Эстер, объясняя, как.

Но она уже приехала. Взвалила на плечи рюкзак, повесила свой “Узи”[14] на плечо.

– Спасибо вам обоим за сегодняшний день. Тебе, Сашя, за твои чудесные стихи: счастлива была познакомиться с тобой. И тебе, Йони, за то, что привез его. Отдельно, за то, что довез меня. Счастливо вам добраться домой! – и она пошла к воротам военной части: тоненькая, в военной форме с засунутым под левый погон беретом, придерживая рукой висящий под мышкой автомат.

– Прелесть девочка, правда? – спросил Йонатан. Джип уже мчался на север, к Хайфе. – Не был бы женат, женился бы только на такой.

– Да, хороша – во многих отношениях. Я сразу обратил на неё внимание в клубе: очень уж похожа на мою сестренку, которая осталась там. Потом, как слушала мои стихи. Мы еще разговаривали с ней после клуба.

Послушай, но мне показалось, что вы не слишком сходитесь во взглядах.

– Это да. Мой дед еще был сторонником Поалей-Цион[15], отец тоже. А она…

– Прости, меня заинтересовало твое упоминание о её отце.

– Он был активным членом Эцеля. При всем моем отрицательном отношении к ним, не могу не считать, что он был личностью героической. Ты слышал о взрыве в крепости в Акко, в результате которого удалось бежать содержащимся там англичанами членам Эцеля, Лехи[16] и Хаганы[17]?

– Я ездил туда: мне рассказали.

– Он был среди тех, кто участвовал в их освобождении. Но в сорок восьмом был рядом с Бегиным[18] на “Альталене” – и там погиб.

– Тогда понятно. Грустно, что евреи опять могли убивать евреев: снова та же история.

– Ты о чем?

– Ты читал “Иудейскую войну” Иосифа Флавия[19]?

– Нет еще.

– Когда Тит[20] осаждал Иерусалим, три разные партии его защитников вели внутри него жестокую войну друг с другом.

– А что Старику, Бен-Гуриону, оставалось делать? Мы же хотим построить здесь настоящее общество без эксплуатации тех, кто трудится. Если бы эти, Эцель и Лехи, захватили власть, было бы это возможно?

– Тебе нужен социализм? Поезжай в Советский Союз и посмотри, как там живут трудящиеся.

– Но ведь Сталин…

– Его уже нет десять лет. Конечно, больше нет массовых репрессий, а остальное – почти не изменилось. Кое-что я на себе испытал: если хочешь, расскажу, пока едем.

И он стал рассказывать о том, как пытались организовать процесс над ним и его другом, защищавшим его от пьяного мерзавца-антисемита и едва не умершего от ножевых ран, нанесенных тем. О работнике КГБ, присутствовавшем на всех заседаниях суда и почти зримо дирижировавшим им.

… Дома Эстер встретила его. Поинтересовалась, как съездил; он сказал, что его заставили там читать свои стихи.

Спросил, в свою очередь, как теща.

– Как вчера: не лучше – и не хуже.

Потом она ушла спать, а он сел за письменный стол: в голове шевелились стихотворение, просилось на бумагу. Когда перечитал написанное, понял, что оно о ней, о Малке. Перед глазами продолжало стоять её лицо, и было желание, чтобы эта встреча не была последней.

2

Прошло три недели с того дня. Он ждал, когда, наконец, Йонатан опять предложит ему съездить в кибуц, где он её встретил – похожую на Соню девушку, которая слушала его стихи.

Наконец, не вытерпел – позвонил ему:

– Ты не собираешься навестить родственников?

– Я понял. Но не получится: есть кое-какие дела дома. Жаль, конечно: она как раз приедет. Но могу предложить тебе другой вариант, если ты водишь машину.

– Не скажу, что прекрасно, но могу.

– Беседер[21]! Машина мне не понадобится – бери и кати. Уверен, она тоже будет рада.

– Не знаю, как благодарить тебя, Йони.

– Подскажу: бутылка виски за тобой. Шучу: я же не пью. Как найти её там, знаешь? Тогда запоминай. – Йонатан не задавал лишних вопросов: знал достаточно, как он попал в Израиль.

В том числе и то, на каких условиях был заключен его брак с Эстер. Конечно, его могло бы интересовать, почему Саша продолжает с ней жить, но он не спрашивал: мало ли почему?

А на это была причина: по сути, у него не было здесь человека, более близкого, чем Эстер. К тому моменту, как они приехали сюда, он уже знал, что только она так понимает его стихи, его мысли – как Анна Павловна когда-то.

Чувствовал её поддержку, внимание. И редкую её деликатность. Еще с той неожиданной встречи с пьяной Надькой, сказавшей гадость в их адрес: она не спросила ничего – ни тогда, ни потом. Сразу понравилась его родителям, его друзьям: они были уверены, что там он не окажется совершенно один.

Так оно и случилось, и когда приехали, у него не было желания сразу расстаться с ней. Она, со своей стороны, не поднимала ни разу вопроса об этом.

Дядя её, Исаак, или, как его здесь называли, Ицхак, встретил их так, что они имели куда меньше проблем, чем многие вновь прибывшие. Материально хорошо обеспеченный, но совершенно одинокий, он был страшно рад приезду сестры и зятя и хотел, чтобы они жили с ним. Не против был, чтобы и племянница со своим мужем жили тоже у него, но для пятерых его квартира была тесновата, и он сумел найти для них небольшую неподалеку.

Приложил все силы, чтобы Эстер и он смогли в скором времени получить работу в газетном издательстве его клиента. В нем Саша занимал всё более прочное положение: как журналист. Там же начали печататься на газетных полосах отдельные его стихи на обоих языках.

Он писал их немало: новая страна, страна его мечты, будила множество чувств и мыслей. Первой, кому он показывал их, была, конечно, Эстер, которая помогала ему своими замечаниями. И не только: перепечатывала их на машинке, что он сам не умел, и вела переговоры с книжными издательствами относительно публикации их – это он умел еще хуже.

И, главное, её ненавязчивое присутствие позволяло сохранять необходимое душевное состояние. Конечно, оно, при его достаточно нервной натуре, не всегда было таким: далеко не всё ведь протекало гладко.

– А ты выпей: папе это помогало, – предложила она, когда с ним это произошло в первый раз.

После нескольких рюмок ему, действительно, стало легче: всё уже не казалось таким мрачным. И было желание ответить ей лаской: он придвинулся к ней, обнял и поцеловал.

А потом появилось желание физической близости, и Эстер ощутила и не противилась этому. Она между ними продолжалась и после того дня, но носила спорадический характер: всё зависело от него – она никогда не проявляла инициативы.

Но, наверно, это не будет продолжаться вечно: когда-то он встретит женщину, которую полюбит настолько, чтобы захотеть создать с ней настоящую семью. Эстер не станет его удерживать. И, конечно, даже не изменит свое отношение к нему – останется его лучшим другом.

Дорога, как и прошлый раз, отняла несколько часов. Длинных невероятно: так хотелось уже увидеть эту девушку, услышать её голос, ощутить её присутствие и взгляд, обращенный к нему. Странно: похоже, ничего подобного он еще никогда не испытывал.

Да, когда-то, студентом, спешил тоже на утро после новогодней ночи к той, которая захотела, чтобы он поцеловал её. И в тот же день отдалась ему – он был горд этим: из-за своего малого роста, хилости до сих пор не было доступно то, чем хвастались другие.

Но быстро наступило разочарование: она не была предметом его мечты. А всё могло закончиться для него печально: женился бы из чувства долга на ней и потом имел ту же кошмарную семейную жизнь, как у кое-кого из его московских знакомых, оканчивавшаяся почти всегда разводом. Если бы не Женя с Юрой, вовремя раскрывшие ему глаза на то, что она представляет собой.

Но после того как расстался с ней, были другие: интеллигентные девушки – те, у кого он имел успех как поэт. А он уже понимал, что некоторые из них могут хотеть и другое, и достаточно часто так оно и оказывалось. Но близость с ними почти всегда была непродолжительна: первоначальная влюбленность уходила, не переходя в желание прочных отношений.

Втайне даже от самого его идеалом была Марина, и пока подобной он еще не встретил. А мама уже начала потихоньку пилить его: пора обзаводиться семьей – все твои близкие друзья давно женаты, у всех дети.

Но уже было не до этого: отношения с девушками всё меньше занимали место в его жизни, так же как и его работа в конструкторском бюро. Чтение книг, связанных с еврейской историей и литературой, быстро привело его к острому интересу сионизмом. Завязались знакомства с теми, кто ввел его в один из еврейских кружков.

Он стал читать там лекции, пользуясь своими знаниями, оказавшимися немалыми, и свои стихи, в которых преобладали темы еврейства и Израиля, и даже печатал их – под псевдонимом, конечно – в подпольном журнале. Это почти не оставляло времени на девушек: всё ограничивалось редкими случайными встречами с теми, с кем когда-то была у него интимная связь.

Потом вообще стало не до этого: кое-кого из их кружков стали вызывать в КГБ. Интересовались, среди прочего, неизвестным автором сионистских стихов.

Рано или поздно, его бы арестовали, если бы он не успел исчезнуть – якобы в Польшу. Унес его вовремя на своих широких крыльях внезапно появившийся ангел-хранитель – Эстер. Именно в таком качестве он любит ей – не как женщину.

3

Уже свернув с шоссе на дорогу к её кибуцу, он вдруг спохватился: что он знал о том, с кем она живет? Трудно было спросить об этом Йони? А теперь что: приедет – и что скажет? Здравствуйте, я ваша тетя: хочу почему-то видеть Малку. А почему, вы можете сказать?

Так ничего убедительного не придумав, подкатил к домику, наиболее похожему, по описанию Йони, на тот, где она могла находиться, приезжая во время своего увольнения. Постучал и стал ждать, продолжая лихорадочно думать, что он сейчас скажет.

Но дверь открыла она сама.

– Сашя! – глаза её засияли радостью.

– Шабат шалом[22], Малка. Решил навестить тебя: Йони одолжил мне машину. Съездим куда-нибудь?

– Наверно, не стоит: скоро совсем стемнеет, а места здесь не самые безопасные – граница с Газой слишком недалеко. Не будем напрасно рисковать. Охотно поеду с тобой куда-нибудь, но завтра.

– Неужели ты и вправду боишься? Насколько знаю, после Синайской кампании “федаюн”[23] больше не может осуществлять террористические акты.

– Но еще до неё они успели убить мою мать: взорвали автобус, в котором она ехала. После этого я не могу верить ни одному арабу, – она перестала улыбаться.

– Скорей всего, ты права. Почему-то слишком многие уже забыли, кровь скольких миллионов евреев на совести наших “кузенов”. Ведь когда Гитлер начал уничтожать евреев, они могли бы найти здесь убежище, если бы не угроза восстания арабов.

– Да, ты прав: забыли. И… – Малка вдруг улыбнулась: – Прости, но и я совсем забыла – пригласить тебя зайти: мы же можем продолжить разговор в моей комнате.

Первое, на что там он обратил внимание, были книги на стеллаже. Главным образом на иврите, небольшая часть на английском. Мебель самая простая: стол, несколько стульев, узкая деревянная кровать, небольшой платяной шкаф.

Малка почти сразу вышла из комнаты, и он стал рассматривать книги. Вернулась она с горячим чайником и тарелкой, на которой лежали питы и кусок овечьего сыра.

– Первым делом гостя надо накормить, – сказала она, ставя принесенное на стол. – Прости, но это всё, что я смогла достать у соседей, а ты, наверно, здорово голоден. Если тебе этого не будет достаточно, я схожу в другой дом: столовая уже закрыта.

– Не беспокойся: я прихватил с собой кое-что. Сейчас принесу: оставил в машине. – Кое-чего было, надо сказать, не так уж мало: Эстер не спросила его, куда он едет, но приготовила ему с собой достаточно, чтобы он не остался голодным при любых обстоятельствах. Он выложил это на стол.

Стали пить чай. Малка вначале отказывалась что-либо съесть, но он уговорил её: видел, что бутерброды с колбасой явно соблазняют её.

Она молчала, давая ему спокойно утолить голод, но видно было, что ей не терпится начать разговор. Он начал его первый.

– Скажи, ты, наверно помнишь сколько-нибудь войну за независимость? – честно говоря, он сомневался в этом: она, наверно, родилась незадолго до этого.

Так оно и оказалось:

– Плохо: я была еще совсем маленькой – мне было всего четыре года. Помню только, что жила тогда с бабушкой, маминой матерью: мама тоже воевала. А отца я видела совсем редко.

– Героические люди твои родители. Если бы не такие, как они, имели бы мы собственное государство? А оно ведь нам ой как нужно.

– Конечно: бабушка рассказывала, как обращались с ними арабы в Йемене. Не считали за людей – издевались и убивали. Даже не представляю, как можно так жить.

– Я, к сожалению, испытывал это на себе там, откуда уехал. Еще с детства: в любое время в школе и на улице можно было ждать, что тебя обзовут “жидом” или набросятся на тебя.

– Русские такие же, как арабы?

– Слишком многие – но не все: у меня были там и очень близкие русские друзья, готовые рисковать собой ради нас. Ты знаешь, что происходило в Советском Союзе незадолго перед смертью Сталина? – и он стал ей рассказывать о тех страшных годах.

Про увольнения с работы, убийство Михоэлса, арест и расстрел лучших еврейских поэтов и писателей. О том, как его отца вызывали и говорили: “У вас в отделе засорение кадров”, после чего увольняли из него работников-евреев. И, наконец, про страшный пятьдесят третий год, когда арестовали крупнейших врачей-евреев, и после этого они узнали о готовящемся выселении всех евреев. Как их русские друзья хотели прятать их.

– Ты знаешь, я совсем неверующий, но когда мы обсуждали это, моя бабушка, сказала, что мы не должны бояться: Б-г не допустит. Скоро Пурим, сказала она, и Гаман подохнет. И, правда: умер Сталин, и врачей выпустили.

– Да, наверно, в таких случаях веришь, что Он, все-таки, есть, хоть ты и не религиозный. Я только не люблю датишников[24]: многие из них не признают Израиль.

– Почему?

– Потому, что он воссоздан не Машияхом[25].

Потом она, помолчав, спросила:

– Сашя, а почему ты один уехал?

И он стал ей рассказывать про это, начав с того страшного дня, когда он убил Ваську Фомина, спасая от удара его ножа своего лучшего друга Женю Вайсмана. Пришлось рассказать про многое и о многих. Про то, как потом его и Женю, чудом выжившего после ножевых ранений, привлекли к суду по обвинению в нападении на Фомина.

– С самого начала Аким предупредил меня, что суд над нами КГБ сделает процессом евреев, первыми напавших и потом убивших русского. Поэтому я ни в коем случае не должен был говорить правду: что не он его застрелил – я его убил стальной трубой. А я не хотел: ведь мне пришлось это сделать – я спасал друга. Так почему я должен был врать, понимаешь?

– Да, – она не заметила, как положила свою руку на его.

– На суде я увидел работника КГБ: он присутствовал на каждом его заседании. Напустил на нас свою свору: отчима Нади, их осведомителя, а потом бывшую заместительницу директора школы, в которой мы учились.

Она говорила, какие мы с Женей хулиганы и драчуны были еще в школе, хотя на самом деле Женя вступился за меня, когда ко мне пристал антисемит. “Жид, где ваши воюют: в Ташкенте?”, кричал мне. Был старше и не один, а я только с Ежом: он хоть был и покрепче меня, но драться совсем не умел. А Женя тому двинул ногой по заду, а потом, хоть и меньше его, надавал как следует и зуб вышиб.

– Молодец!

– Заместительница директора школы его к себе вызвала и велела родителей в школу привести. А их у него не было: погибли оба под Сталинградом. Мы тете Жени рассказали, как было, и она, когда пришла в школу, сказала, что Женя поступил правильно – что она гордится им. С той поры никто в его присутствии не смел меня и Ежа оскорбить или ударить.

– А в его отсутствие?

– Лезли: если видели, что могут справиться, или сразу несколько на одного – тогда они храбрые. Ну, и доставалось, как ни отбивался. А Женю они обходили стороной – даже здоровались.

– Наверно, и с арабами точно так же следует поступать, а не пытаться задабривать их. Почему они не должны платить налоги, а пользоваться всем?

– Конечно. И Жаботинский говорил о том же: что добром с ними не договориться. Так на чем я остановился?

– На том, что эта помощница директора школы сказала на суде, что вы хулиганили в школе.

– Ну, да, – и он снова вернулся к суду над ними: Женей, им и, фактически, Акимом Ивановичем. О том, как много тогда зависело от показаний Зины, на которую всячески пытался давить отчим. Как потом мать Зины и Игоря тоже отказалась подтвердить слова своего мужа – и почему. Про выступления Корунко – блестящего адвоката, защищавшего их бесплатно.

И все-таки, несмотря ни на что, ему дали пять лет условно, из которых после апелляции, поданной Корунко, три так и оставили. Это значило, что если он совершит что-то, ему прибавят этот срок к новому. Кроме того, за ним числилась судимость.

А Акима уволили из милиции – советской полиции: лишили тем самым высокого оклада и хорошей пенсии на старости. Фактически пожертвовал этим, чтобы спасти от тюрьмы его, чье стихотворение “Наши старшие братья” носил всегда с собой.

Хороший человек: все его очень уважали. Помогал он многим: Женю после восьмого класса устроил на завод – это ему очень пригодилось в будущем; Игоря спас от заключения в детскую колонию. Всем им троим – ему, Жене и Ежу – дал рекомендации в комсомол, коммунистический союз молодежи.

– Ты был коммунистом?

- Нет. В коммунистической партии я не был. А комсомол… Понимаешь, мы почти все в нем состояли – кроме тех, кто сидел за что-нибудь.

Да и в партии… Приходилось вступать: мой отец до сих пор в ней состоит – предложили, когда начальником отдела стал. Отец Ежа тоже. Только Женин отец был коммунистом по-настоящему: участвовал в гражданской войне.

Рассказал, и что было потом: про участие в сионистских кружках, о печатании своих стихов в нелегальном журнале. Про то, как КГБ взяло на заметку его стихи, и над ним нависла серьезная опасность: могли устроить громкий политический процесс сиониста – убийцы русского.

Члены его кружка обратились за помощью к еврейской женщине, чья семья бежал когда-то из Польши: польским евреям разрешили туда вернуться. Она согласилась заключить с ним фиктивный брак и вывезти его из Советского Союза в Польшу и оттуда уже сюда.

– И ты развелся с ней, когда сюда приехал? – на этот вопрос Малки он ответил спокойно:

– Нет еще. Понимаешь, она прекрасный человек: мы стали с ней хорошими друзьями. Много помогает мне во всем, что может. И мы оба считаем, что пока ни у меня, ни у неё нет настоящей семьи, мы можем жить вместе – так нам удобней во многих отношениях.

– Вам, наверно, виднее. Сашя, но там, получается, жить просто страшно.

– Да. Но мы как-то жили: было и хорошее. Я расскажу тебе потом.

– Не сейчас?

– А ты знаешь, сколько уже времени? Три часа ночи: спать не пора?

– Ой, правда! Как долго мы говорили. Ты ложись на мою кровать.

– А ты?

– Пойду к знакомой – там переночую.

– Слишком поздно: зачем тревожить? Ты спи здесь, а я в машине.

– Давай наоборот.

– Спасибо, но не надо.

– Тогда хоть возьми одеяло.

– Это не откажусь. Спокойной ночи, Малка.

– Спокойной ночи, Сашя.

… Он откинул спинки передних сидений и улегся, укрывшись принесенным одеялом. Небо над ним было усыпано яркими звездами.

“Надо спать”, подумал он. Закрыл глаза, и сразу загорелись другие звезды – внимательно смотревшие на него глаза Малки, когда он рассказывал ей о пережитых им событиях. Впервые: Эстер многое успела узнать не от него. А Малке почему-то хотелось рассказать обо всем. С какой жадностью она слушала! Её лицо продолжало стоять перед его глазами.

“Это она: та, которую я искал”, подумал он. С этой мыслью и заснул.

4

Открыл глаза – и сразу увидел её: она смотрела на него и улыбалась.

– Доброе утро, Сашя. Прости, что разбудила тебя: ты, наверно, еще хочешь спать.

– Доброе утро, Малка. Хорошо, что разбудила: машина в моем полном распоряжении – можем куда-нибудь поехать. Хочешь?

– Еще бы: погода замечательная! В Ерушалаим: я давно там не была. Пойдем в столовую: быстро поедим – и покатим. Потом ты сможешь отвезти меня в часть?

– Ну, конечно. Но сюда возвращаться не будем: надень форму и положи всё в машину.

…Она сразу напомнила ему об обещании рассказать о том, что было там кроме того страшного, что он рассказал ей вчера.

– Ты сказал, что было и хорошее.

– Много хорошего тоже – несмотря ни на что.

В первую очередь, друзья: Женя и Еж еще со школы, а потом Юра Листов и Игорь. Еще были “младшенькие”, неразлучная пара: братишка Ежа Антоша и его собственная сестренка Сонечка.

– Ты похожа на неё очень.

– Правда?

Еще был дед Ежа, участник многих событий, произошедших в России: много рассказывал, как на самом деле было – совсем не так, как описывали в книгах и учебниках. Была удивительная Анна Павловна, давшая им очень много: владение тремя иностранными языками, знакомство с книгами, которые находились под запретом. Привившая им любовь к классической музыке, водившая их в музеи.

– Как поэт я слишком многим обязан ей. Если бы не она, совершенно не знал бы многих замечательных поэтов. И никто так не понимал мои стихи, как она: я ей первой и читал их.

Рассказывал про дружные походы в кино, театры, музеи, еще и на каток и на лыжные вылазки за город. Потом решил рассказать ей про Женю, но вовремя остановился. Про то, как тот потерял родителей, как скрывал от Беллы Соломоновны похоронное извещение на брата, и даже как героически умерла она вскоре после освобождения евреев-врачей, сегодня лучше не рассказывать. Хватит и того, что она узнала от него вчера. Небо чистое, солнце сияет, и настроение у неё прекрасное – нельзя его портить.

Лучше о романтической истории Жени и Марины. О “девичнике-мальчишнике” накануне их свадьбы: о театрализованном “венчании”, в котором он играл роль некоего жреца – “прекрасного, справедливого, мудрого”. Или о том, как женился на Людочке Еж, и какую конспиративную деятельность они тогда развели, пока не пришли в один из вечеров к Жене и обнаружили своих мам довольно “тепленькими” и непонятно чему смеющимися. Это была та еще сцена: Малку её описание обязательно развеселит.

Они стояли молча на окраинной горе и смотрели на священный город своих предков. Дома карабкались вверх по многочисленным горам, разделенным узкими долинами. Среди домов выделялись церкви и мечети. Самая большая из них, со сверкающим золотым куполом, на том месте, где стояли Первый и Второй храмы: на Храмовой горе недоступного для евреев Старого города. Там уже не Израиль – Иордания: колючая проволока отделяет его от еврейской части Иерусалима.

– Когда-то евреи приходили молиться к Западной стене – Стене плача, - сказала Малка. – Я не религиозная, но, все равно, обидно.

Знаешь, оружия, которое оставалось на “Альталене”, когда она приплыла в Тель-Авив, хватило бы, чтобы отстоять город целиком. А её потопили, и только благодаря тому, что Бегин запретил Эцелю в Тель-Авиве в ответ атаковать стрелявшие по “Альталене” части ЦАХАЛ, не разгорелась гражданская война в только что появившемся Израиле. Он-то понимал, что арабы, двигавшиеся на нас, тогда уничтожат наше государство. А Бен-Гурион – тот не побоялся!

– Твой отец погиб в тот день, я понимаю.

– Раньше: еще в Кфар-Виткин.

– Расскажи мне, где тут что: ты, наверно, хорошо знаешь Ерушалаим. Я был здесь всего один раз, и не было времени для достаточного ознакомления. – Это было не совсем так, но хотелось отвлечь её от печальных воспоминаний.

– Да, нас, когда я училась в школе, много раз привозили сюда. Вон там, видишь? – показала она налево, где к стене Старого города примыкала еще одна, – Это цитадель – дворец-крепость, построенная еще Иродом. Башня над ней – минарет, построенный при султане Сулеймане, но мы зовем её Мигдал Давид (Башня Давида). А вон там, немного правей – видишь, где тот вот собор – это она: гора Сион.

– Прошлый раз мне её совсем не показывали. А она не такая высокая.

– Но это наш символ – и арабы не смогли захватить её. А низина, идущая от неё на восток – это долина Гинном.

“От названия её “геенна огненная””, вспомнил он.

– Вот та долина, после Гиннома – Кидронская. А гора справа от неё – Масличная. Там кладбище, где для религиозного еврея быть похороненным страшно почетно.

Неожиданно он разглядел там то, что было слишком знакомо – что сразу напомнило оставленную им страну: белую церковь с золотыми луковицами куполов.

В Москве в детстве он проходил мимо таких же, не испытывая ничего, кроме какого-то внутреннего отторжения: это было чужое. Ставшее враждебным после того, как несколько раз ему задали вопрос: “А за что вы, жидовская морда, нашего Христа распяли?”.

К тому же те, кто ходили туда, казались темными, малокультурными людьми: и вообще, не только ходят в церковь, но вообще верят в Б-га только старые, отсталые люди. Если даже они не православные, а евреи: как его бабушка. В школе именно так им говорили.

Он и ребята долго не могли понять, как может висеть икона у Анны Павловны: уж её-то темной и отсталой меньше, чем кого-либо, можно было назвать. Потом, с возрастом, уже стал смотреть на многое иначе, но религия так и осталась чуждой ему.

Но сейчас почему-то именно эта церковь показалась чем-то своим.

– А вот это она: Храмовая гора, – продолжала показывать Малка. – Она же гора Мория. Здесь, как написано в Торе, праотец наш Авраам должен был принести в жертву сына своего Ицхака.

А мусульмане считают, что с камня, на котором лежал Ицхак, вознесся их пророк Мухаммед: над ним они построили вот ту большую мечеть с золотым куполом. Она так и называется: Наскальный купол, или мечеть Омара. Еще мечеть, что поменьше, это мечеть Аль-Акса: арабы особо почитают её.

А когда-то там стояли храмы наших предков: Первый, построенный Шломо hа-Мелех[26], и Второй – вернувшимися из вавилонского пленения.

– А ты, я смотрю, хорошо знаешь нашу историю.

– Конечно. А ты разве нет?

– Читал. Только не Тору, а христианскую Библию: мне Дед её давал.

– Но ты читал только то, что они называют Ветхий завет – это наш Танах.

– Грешным делом, прочитал из любопытства и Новый тоже. Но я и другое читал: о буддизме, индуизме, конфуцианстве – и даже о даосизме. А Коран – нет.

– Ого: сколько всего прочел!

– Да и ты, похоже, немало.

– Да, я любила читать еще с детства. Это благодаря моей учительнице: мама не много читала, бабушка – только молитвенник и Тору.

– Ты её сама читала?

- Конечно. Я весь Танах читала: его любому еврею необходимо знать. Разве тебе не нравятся “Когелет”[27] и “ Шир hаширим”[28]? Я даже кое-что наизусть помню.

- Как они могут не нравиться? Почитай мне, пожалуйста.

“Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал;

цветы показались на земле;

время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей;

смоковницы распустили свои почки,

и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние”.[29]

“Доколе день дышит прохладой, и убегают тени, возвратись,

будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор”.[30]

Она читала ему “Песнь песней”: глаза её сверкали, и она краснела иногда почему-то. А он думал: “Как жаль только, что это написал не я – для тебя. Можешь ли ты полюбить меня, Малка – царица? Меня, Сашу Соколова – не поэта Бен-Реувени? На десять лет старше тебя по годам, с сединой в волосах после того, как мне пришлось убить?” Боялся поднять голову, чтобы она не прочитала случайно эти мысли в его глазах – только чувствовал, что они мокрые у него.

Молчал, когда она кончила, борясь с желанием поцеловать ей руку: как поймет она его? Не испугает ли он её этим? Вдруг у неё есть парень – тоже служит в армии?

Он справился с собой – сказал:

– Как прекрасен наш язык, иврит: я читал это на русском, а на нем слышал впервые. Это потрясающе: “Песнь песней” в Ерушалаиме. Ты так замечательно читала! Спасибо.

– Ты можешь ответить тем же: прочитать мне свои новые стихи.

Но он побоялся – опять же, чтобы не спугнуть её – прочитать ей стихотворение, написанное для неё. Сказал вместо этого:

– Лучше я расскажу тебе еще что-нибудь.

– Такое же, как ты мне рассказал? Очень романтическая история: прямо как в сказке.

– Все говорили, что им это было суждено свыше: и отец Марины, и Дед. И еще, что Женя заслужил это за всё, что перенес. Но я могу тебе рассказать о романтической истории другого моего друга, Ежа. Но эта история другого рода: авантюрная и довольно веселая.

– Ты знаешь, её лучше в следующий раз: Ерушалаим меня всегда настраивает на серьезный лад. Если можно, расскажи еще про Женю. Он, кажется, тоже своих родителей потерял?

– Да: они оба погибли под Сталинградом.

– Сталинград? Я знаю: где разгромили немцев – и это переломило ход Второй мировой войны.

– Сейчас – рассказать?

– Да. Мне не хочется смотреть здесь сегодня больше ничего. Давай поедем в Тель-Авив, к морю. – Они сели в машину и покатили на запад.

“Про Женю? Тебе интересно именно про него? Понятно: потому что “он тоже своих родителей потерял”. Но что ты имела в виду, когда сказала, что про Ежа “лучше в следующий раз”? Хочешь опять видеть меня?”

Рассказ о Жене, о том, как тот, десятилетний, скрывал извещение о гибели брата Толи от своей тети, Саша начал еще по дороге в Тель-Авив. Пообедали там на набережной, потом долго гуляли вдоль моря. И он рассказывал Малке о том, как в день, когда в газетах напечатали сообщение об освобождении врачей, Женя застал свою тетю Беллу, единственного оставшегося у него родного человека, у настежь распахнутого, несмотря на холод, окна, и из него громко, на весь двор звучал “Фрейлехс”. А она уже была сильно больна, и после этого уже не оправилась. Но перед самой, самой смертью рассказала ему удивительную историю любви его родителей.

Этот рассказ он закончил уже, когда они приближались к её части. Она не сразу ушла: они стояли и говорили о том, что скоро кончается срок её службы в ЦАХАЛ, и она начнет учиться в университете: чтобы стать врачом.

Он осторожно спросил, не хотела бы она съездить куда-то еще. Она стала перечислять места: озеро Киннерет, Цфат, Назарет, Акко – там крепость крестоносцев, из которой бежали заключенные члены Эцеля; Рош-hа-Никра с её пещерами, промытыми водой; Кейсария с развалинами римских сооружений; Мертвое море, конечно; пустыня Негев и Эйлат на самом юге страны. Мест, которые она оживленно перечисляла, было много, и это подсказывало, что ей хочется поехать туда – с ним. И похоже, она подробно описывает каждое из этих мест потому, что не хотела, чтобы их встреча сегодня уже закончилась.

Он смотрел, как она удалялась от машины – стройная, в форме с белым аксельбантом, с автоматом под мышкой. Перед тем, как исчезнуть, она обернулась, чтобы напоследок еще раз улыбнуться ему.

Да, судя по всему, парня, с которым у неё серьезно, нет. Но это надо, всё-таки, уточнить у Йони.

5

Тот сказал, что она весьма нравится ребятам, но о том, что у неё уже кто-то есть, он пока не слышал.

– Почему ты спросил? Для тебя это уже имеет серьезное значение?

– По-моему, да.

– Это неплохо, я считаю.

– Поэтому я твой должник, Йони. Тем более что ты дал мне машину, – в последней фразе был намек, который Йони мог легко понять. Однако надежда не оправдалась: машину тот ему снова не предложил.

Но машина была у дяди Исаака. А он к нему относился прекрасно: любил с ним поговорить больше, чем с кем-нибудь еще – за исключением разве только племянницы, Эстерки. Потому что им было о чем, и они хорошо понимали друг друга. Но главное, в Саше он нашел внимательного слушателя: слишком многое, что он рассказывал, было для того полной неожиданностью.

Насколько, оказывается, поверхностно представлял он то, что происходило здесь. Бен-Гурион оттуда, издалека, казался истинным вождем всех, кто боролся за создание Еврейского государства. О Жаботинском он знал в основном как о поэте; как политическому деятелю не придавал значительной роли. Тем более что “Голос Израиля”, который удавалось слушать вместе с Дедом, подавал о его последователях, членов отдельной от Хаганы подпольной военной организации Иргун Цваи Леуми, сокращенно Эцель, основавших впоследствии партию Херут, информацию, которая не могла вызвать к ним симпатию. Эцель и Лехи, еще более правую организацию, обвиняли в массовом убийстве мирных арабов, главным образом женщин, стариков и детей, в деревне Дир-Ясин неподалеку от Иерусалима. Но, в общем, это казалось лишь отклонениями от общей картины сплоченного единства тех евреев, в героической борьбе воссоздавших собственное государство и ныне живущих в нем.

Дядя Исаак был один из них. В подмандатной Палестине появился одновременно с Бегиным в начале 1943 года.

Говорил, что в Польше он не был активным сионистом: учеба поглощала всё его время. Мама-вдова (отец погиб в русско-германскую войну), а после старшая сестра, Ципа, в семье которой он жил, мечтали, чтобы он получил образование в Варшавском университете. Муж её, Менахем, был тоже за это: мальчик таки был весьма способный – учился, можно сказать, лучше всех.

Но еврею попасть в университет – это ж надо учить и учить: буквально, день и ночь. И, став студентом, тоже - не разгибаясь: чтобы стать адвокатом, оправдать надежды сестры и Менахема. Разве только что мог изредка чем-то помочь ребятам из Бетара[31] или какой-то другой еврейской организации: Поалей-Цион, Бунда[32].

Но, оказавшись в армии Андерса[33], ближе всего сошелся с членами Бетара, познакомился с Бегиным. Поэтому вступил вместе с ними в Эрец-Исраэль в Эцель, командиром которого Бегин стал. Тогда же начал и адвокатскую карьеру, передавая в Эцель почти весь свой заработок.

Таким образом, он был живым свидетелем того, что происходило тогда, Ну, и, кроме того, хорошо знал и многое другое, что происходило до его прибытия. Поэтому Саша с первого дня стал засыпать его вопросами.

Исаак не только отвечал на них: рассказывал и о том, о чем Саша не имел ни малейшего представления. Картина оказалась другой: куда более сложной и… драматичной.

Как говорится, где два еврея, там три мнения: противоречия раздирали сионистов чуть ли не с самого начала. Главным образом, потому, что почти сразу в движение их проникли социалистические идеи, имевшие в то время широкое распространение – возник “Поалей-Цион”, “Рабочие Сиона”. Они считали, что еврейское государство, которое будет создано на исторической родине евреев, должно быть социалистическим. Радикальные правые сионисты, “ревизионисты”, во главе с Зеевом Жаботинским, в 1935 году покинули сионистскую организацию – образовали свою особую, “Новую сионистскую организацию”.

Раскол коснулся и подпольных боевых организаций самообороны. Еще в 1920 году по инициативе левых и Гистадрута[34] были созданы отряды самообороны, Хагана, для защиты от нападений арабов. В 1931 году от неё отделилась независимая группа, получившая известность под именем “Иргун Цваи Леуми”, “Национальная Военная организация”, сокращенно Эцель. В неё вошли главным образом “ревизионисты” и сторонники других несоциалистических течений; в тридцать пятом году она пополнилась и членами Бетара.

Но это еще не всё: после начала Второй мировой войны откололась часть уже от Эцеля. Они назвали себя “Лохамей Херут Исраель”, “Борцы за свободу Израиля” – Лехи; англичане называли их “банда Штерна”.

– Знаешь, из-за чего произошел этот раскол в Эцеле? Из-за отношения к английским властям подмандатной Палестины.

Как тебе, Сашенька, известно, в тридцать девятом году англичане под давлением арабов опубликовали очередную “Белую книгу”[35]. Она фактически отменяла Декларацию Бальфура[36]: рекомендовала создание независимого палестинского государства, где еврейское меньшинство будет лишь пользоваться законной защитой – ищи-свищи её у арабов. Но, главное, ограничивала иммиграцию до 75 тысяч в первые пять лет, а после она должна была уже зависеть от согласия тех же арабов.

Даже Бен-Гурион призвал в ответ на это прекратить сотрудничество с английским правительством – начать активное сопротивление ему. Эцель действительно начал его: произвел тогда взрывы зданий, где размещалась английская администрация.

Но началась Вторая мировая война и сразу резко всё изменила. Бен-Гурион тогда заявил: “Мы будем воевать против Гитлера, словно не существует «Белой книги»; и мы будем бороться против «Белой книги» так, словно нет Гитлера”. И даже Эцель решил временно прекратить свою деятельность и пойти на сотрудничество с британскими властями в войне с Гитлером.

Но не все: часть Эцеля считала необходимым продолжать активную борьбу с англичанами, считая их главным врагом. Их возглавлял Яир – Авраам Штерн[37], один из тех, кто создал Эцель.

– Советская печать называла его и его сторонников “еврейскими фашистами”. Что он представлял собой? О нем слишком мало было известно.

- Ну, что тебе сказать: были таки основания считать их и такими, хотя… Тоже не так просто. Штерн не был эдаким матерым главарем банды, каким вы его могли себе представлять: был поэтом. Да вот: посмотри его портрет, – Исаак достал книгу с полки. Да: худощавое лицо тонкого интеллигента – суровое в то же время.

– Почему его могли считать фашистом? Да в первую очередь, потому, что он считал, что евреи должны принять участие в войне на стороне Германии.

– Что?! На стороне Гитлера? Евреи?!

– Да. Потому что в этом видел возможность спасения нескольких миллионов их в Европе. Чтобы немцы позволили выехать евреям из Германии и поддержали создание в Эрец-Исраель еврейского государства.

- Под протекторатом Третьего рейха: как Словакия Тисо[38] и Хорватия Павелича[39], что ли? Образовать еврейское государство в качестве фашистской марионетки?

– Судя по письму Штерна, скорей всего. Что ты скажешь относительно этого? – он нашел и показал место в еще одной книге:

A concrete proposal of the alliance addressed to "Herr Hitler" followed in late December of 1940. The principles of the alliance as proposed in LEHI's document submitted to Hentig (a senior representative of the German Foreign Ministry in Beirut) were to be LEHI's unconditional acceptance of the Nazi "New Order" in Europe, together with "a state of the Jews to be established on nationalist and totalitarian foundations and tied to the German Reich." The state was to be established "within its historic boundaries." Yair considered it impolitic to explain to Hitler in full geographical detail exactly how those "boundaries" were envisaged. In the event the Nazis accepted the offer, "LEHI would join the war, fighting on the side of Germany, provided the latter would recognize the aims of the Israeli Liberation Movement." The "state of the Jews" would commit itself to being "allied with the German Reich." The alliance, as the document carefully explained, "would be our answer to a recent speech of the Chancellor of the German Reich, in which Mr. Hitler expressed his readiness to rely on any conceivable coalition and configuration of forces promoting isolation of Britain and thereby contributing to its ultimate defeat."[40]

– Переводить тебе, как понимаю, незачем.

– Нет: всё понятно – слишком. Как это воспринимали остальные? Вы: Эцель?

– Как мы воспринимали? Вот так: и мы, и Хагана – помогали английским властям бороться с ними.

– Выдавая их англичанам?

– И выдавая их англичанам: Гитлер был для нас главным врагом. Я не знаю, выдал ли кто-то из наших Штерна, но в феврале сорок второго он был убит английским офицером.

– А потом?

– А потом? А потом, когда в сорок четвертом Эцель возобновил нашу борьбу против британцев, Хагана и Пальмах[41] то же самое делали с нами. Даже сами ловили нас: допрашивали, пытали – всё было. Были и периоды, когда Хагана, Эцель и Лехи действовали вместе. И так до провозглашения Израиля: все три организации вошли в Армию обороны Израиля, ЦАХАЛ. Но и тут не обошлось без крупного события.

– Вы имеете в виду “Альталену”?

– Именно. “Старик”, Бен-Гурион, обеспечивал гегемонию своей партии, МАПАЙ, решительно: как большевики в России в 1918 году. Ликвидировали Эцель как организацию, а затем и Пальмах, руками которого, в значительной степени, это было сделано. Ведь если Эцель был правой альтернативой социал-демократам МАПАЙ, то Пальмах левой альтернативой им: за ним стояла МАПАМ[42], куда более левая, социалистическая партия.

Саша не мог не согласиться: аналогия с тем, как устранили своих единственных союзников, левых эсеров, вместе с которыми разогнали Учредительное собрание, слишком очевидна. Дед немало рассказал им когда-то обо всем: был очевидцем и многое узнал еще от Анны Павловны.

… Дядя Исаак еще много чего порассказал Саше. А сам расспрашивал о жизни в Советском Союзе, о событиях там. Слушал его рассказы о том, как собирались прятать их Гродовы в 1953 году, и всю историю произошедшего с Женей и им в 1960. Последнее – слушал молча: не прерывая, не задавая вопросов. Только сказал под конец:

– Понимаю тебя: это так страшно – убить человека. Даже в бою.

Они о многом еще говорили; обсуждали политические новости. Спорили порой: Саша при этом иногда горячился, а дядя Исаак проявлял всегда спокойствие.

Ципа, сестра Исаака и теща Саши, та считала даже, что Саша очень напоминает ей брата примерно в том же возрасте. Менахем обычно молча присутствовал при их разговорах, но слушал внимательно.

К Исааку Саша и обратился, когда должен был встретиться с Малкой.

– Дядя Изя, могу я вас попросить об одном одолжении?

– Почему нет? Мы, кажется, не чужие. – Выслушав Сашину просьбу, сразу ответил, не спрашивая, зачем: – Бери: она мне, все равно, не нужна в эти дни – ты знаешь.

Действительно, с вечера пятницы, когда начинается суббота, и до её завершения он машиной не пользовался. Зять, Менахем, продолжал соблюдать обычаи, в которых вырос: шел в синагогу на встречу субботы в пятницу вечером и в субботу утром. И Исаак с ним, хотя и не был таким же религиозным: так он делал в детстве, еще с того времени, как умерла мама, и Ципа с Менахемом забрали его к себе.

И как тогда, они шли вместе туда и потом вместе возвращались домой, где уже были зажжены субботние свечи, а на столе лежали накрытые салфеткой халы, и пахла далеким детством фаршированная рыба в большом блюде, похожим на мамино. Допоздна сидели потом: так долго были они в разлуке – двадцать четыре года, без всякой надежды хоть когда-нибудь увидеть друг друга.

И снова вместе шли, не спеша, в синагогу в субботу: впереди мужчины, Менахем с Исааком, а за ними Ципа с Эстеркой. Там молились: мужчины – накрывшись талесами, женщины – за перегородкой, отделяющих их от мужчин. Пел кантор, и выносили Тору – и все целовали её, и мужчин потом вызывали читать её. Общий кидуш после окончания шахарита, утренней молитвы: маленькая пластмассовая стопочка водки у мужчин или такая же, но кошерного вина у женщин; традиционный чолнт, который дома уже давно никто не готовит. И потом все расходятся семейными группами.

Они так же неторопливо шли из синагоги домой, отдыхали и садились обедать. Сидели за столом, долго: разговаривали, рассказывали о произошедшем в годы разлуки, вспоминали прошлое. О том, как Изя передавал записки Менахема Ципе и её ему, когда они еще были женихом и невестой; о том, как таскал Эстерку на плечах, когда она была маленькой. Что еще нужно было Исааку – что могло быть лучше?

Саша в синагогу с ними не ходил: пошел было вначале пару раз, чисто из любопытства, и потом перестал – показалось не интересным. И к субботним трапезам приходил не всегда, если нужно было быть где-то. А где, никто не спрашивал: если человек сам не говорит, то зачем?

6

Машину у Исаака он взял, но выехать на ней смог только назавтра: необходимо было закончить статью для воскресного выпуска. Уехал очень рано, еще на рассвете: Эстер еще спала. Поэтому не снабдила его на этот раз бутербродами и чаем в термосе, а сам он не стал их делать – торопился, даже не позавтракал.

Гнал машину по автостраде вдоль моря и нетерпеливо считал, сколько еще осталось. Но остановиться один раз пришлось: заправить бак.

Уже подкатывая к её дому, увидел, что она стоит возле него. Но не одна: рядом стоял еще рослый парень, с которым она разговаривала. Судя по штанам и автомату, прислоненному к рюкзаку, тоже солдат в увольнении. Рубашки на нем не было, и Саше бросились в глаза выпуклые мускулы на его руках и груди. Кто такой? Настроение сразу стало неважным: вспомнил свой рост, слабые мускулы.

– Сашя! – обрадовалась Малка ему. – Я думала, ты еще не скоро, а ты уже здесь. Ты вчера успел всё закончить?

– Да, сегодня я полностью свободен и смог выехать пораньше.

– А ты позавтракал? – побеспокоилась она. – Давай, я зажарю тебе яичницу: яйца совсем свежие. Правда, Шломо?

– Только что из-под куриц. Шабат шалом, адони, – подал голос парень.

– Пойдем, Сашя: не будем задерживаться. Поедем в Акко, потом в Рош-hа-Никра, хорошо? Надеюсь, ты не против, что Шломо с нами поедет.

Шломо – зачем? Что это значит? Не то ли, что он опасался? Снова пришло на ум сравнение роста и мускулатуры у него и у этого парня. Еще и возраст.

– Почему я могу быть против? В том числе и против яичницы: голоден, как волк. Так торопился к тебе, что уехал без завтрака. – На последние слова, сказанные не без умысла, парень, похоже, никак не отреагировал. Но настроение, тем ни менее, не улучшилось.

Оно еще более ухудшилось, когда по дороге, увидев у дороги торгующего цветами араба, Шломо попросил:

– Адони, останови на минуту, пожалуйста.

Он вернулся с букетом и протянул его Малке. Настроение стало хуже некуда: почему он не догадался это сделать – купить ей цветы? А этот Шломо, Соломон Премудрый, ей подарил: значит, недаром.

Но Малка, осмотрев букет, вернула его Шломо.

– Красивые: понравятся. – Саша не поверил ушам: значит, это не ей! И настроение пошло вверх.

Еще более улучшилось оно, когда уже вблизи Хайфы Шломо попросил:

– Высади, пожалуйста, меня у той развилки. Дальше я уже сам как-нибудь доберусь.

– Давай, я тебя довезу прямо до места, – предложил он великодушно. – Так куда тебе надо?

– В Рамат-Ишай, – обрадовался парень.

– Рамат-Ишай? Крюк небольшой: я там был.

Свернули с автострады и через ущелье быстро докатили до него.

– Спасибо, адони. Пока, Малка.

– Мы можем заехать за тобой на обратном пути, – совершено уже чистосердечно предложил Саша.

– Правильно, – поддержала его Малка. – Он нас прямо в часть отвезет.

Шломо совсем обрадовался: можно будет уехать от его девушки позже.

– Ладно, мы поехали. Жди нас вечером. Ревитали привет.

– Я её поцелую, можно?

Они быстро обежали Старый Акко: он не был велик. Прошли по его живописному, чисто восточному крытому базару, с его обилием овощей, фруктов и особенно рыбы; с развешанной над головами одеждой, вперемежку современной и очень яркой арабской.

Здесь было такое количество арабов, какое Саша еще нигде не видел; особенно женщин – в длинных, до земли, платьях, с головами, повязанными платками. Прошли по его улочкам, узким в большинстве. В одном из домов арабка вешала белье прямо из окна, передвигая веревку, натянутую на двух маленьких блоках. В другом – мыла лестницу, выплескивая на ступени воду из ведра.

Прошли по набережной, посмотрели арки караван-сарая. И пошли смотреть самое интересное – цитадель.

Шли через залы крепости, сооруженной когда-то крестоносцами. Они подавляли – тяжелой мощью кладки, и еще больше, ощущением веков, когда были возведены. Большие камни, из которых сложены стены и стрельчатые своды создавали гнетущее впечатление чего-то непреодолимого, из чего нет выхода.

Потом Малка привела его туда, где когда-то находились камеры заключенных борцов – Лехи, Эцеля, Хаганы. Тесные: их набивали туда. Камень – толстый, холодный: как выдерживали они зимой, лежа на полу на ветхих циновках? Кто-то в ожидании казни.

Но и эти мощные стены не устояли: 4 мая 1947 года Эцель взорвал наружную стену, и двадцати семи заключенных удалось бежать. Правда, потом часть их погибла или была захвачена при преследовании английскими солдатами. Но это был такой удар по престижу английских властей! А стоял 1947 год – год, когда ООН приступил к обсуждению вопроса о дальнейшей судьбе Палестины, и оно закончилось принятием резолюции, на основе которой уже был создан Израиль.

Они знали это, помнили хорошо: жертвы не оказались напрасными. Но все-таки…

– Отец… – на глазах её были слезы. Саша крепче сжал её руку, и она вдруг приникла к нему, спрятала лицо у него на груди, сотрясаясь в беззвучном рыдании. Он прижал её к себе, стал гладить по спине, пытаясь успокоить. На их счастье больше никого не было там в это время: она смогла выплакаться, прежде, чем он увел её.

Хотел остановиться в Нагарии поесть, но она наотрез отказалась. Не стал настаивать – погнал машину в Рош-hа-Никра. Там, в пещерах, промытых в белых прибрежных скалах морем, она вскоре успокоилась, но не выпускала его руку.

На обратном пути уже не возражала, когда он остановился у арабского ресторанчика, где готовили шаурму. Даже развеселилась, глядя, как Саша добавлял к ней в питу салат и овощи.

– Ну-ка, давай я: разве так набивают? Смотри, как это делают солдаты славной Армии обороны Израиля. – Действительно, набитые ею питы были, как шары.

– Ой, да я такую и не съем, – испугался он. Но оказалось, что голоден он не меньше её, да и шаурма ему понравилась.

Потом не торопясь прогулялись по уютным улицам Нагарии: чтобы прошла тяжесть в желудке. Выпили напоследок кофе в том же ресторанчике, и отправились обратно: путь был много длинней, чем от Иерусалима, и Малка торопилась, боясь опоздать.

– Сашя, я испортила тебе настроение тогда там. Ты прости, – сказала она, когда они миновали Акко.

– Не тебе просить прощения: ты же не можешь его забыть. Наоборот.

– Почему?

– Мои-то родители живы. Знаешь, мы с Ежом всегда чувствовали то же самое, что я сейчас, перед Женей: наши отцы не были на фронте – остались живыми. А его погибли за нас. И твой отец тоже.

– Спасибо: ты добрый, – и она сделала то, что он не ожидал: поцеловала его.

Кровь сразу прихлынула, закружилась голова – он чуть было не сказал: “Я ведь люблю тебя”. Но не решился – только крепче вцепился в руль.

В Рамат-Ишай пришлось немного задержаться: родители девушки Шломо не хотели их отпустить, не угостив хотя бы кофе. Ревиталь, когда узнала, что он живет в Хайфе, напросилась ехать проводить Шломо и потом вместе с Сашей вернуться. Родители были от этого совсем не в восторге – вернется же очень поздно, но Саша заверил, что доставит её до самого дома.

Дорогой говорили о предстоящем окончании службы Шломо и Малки в армии. Ревиталь предложила отметить это событие поездкой на Киннерет – с палатками, мангалом. Она возьмет гитару: посидеть, попеть.

– А Саша нам стихи будет свои читать. Будешь, Сашя? – поддержала её Малка. Конечно, он не стал отнекиваться.

Когда прощались у ворот части, она долго не забирала руку из его руки и в последний момент сказала:

– Спасибо.

– За что?

– Что ты такой.

До дня окончания её службы в армии удалось встретиться еще дважды.

Съездили в Кейсарию, бывшую резиденцию римского прокуратора в покоренной Иудее, с её развалинами. Ипподром, амфитеатр, бани, акведуки. Остатки колонн, статуи с отбитыми головами, руками или ногами. То, что осталось от двух империй: Рима и Византии.

– При всей моей любви к античному искусству, с гораздо большим удовольствием посмотрел бы то, что осталось от наших предков, – не выразил восторга Саша.

– Они по большей части там, в Иудее и Самарии – нам недоступны. Так же, как то, что в Восточном Иерусалиме.

Потом они заехали в какой-то городок на Кармеле[43], название которого Саша потом не мог вспомнить. Был интересен улочками, сплошь занятыми арабскими магазинами и ресторанчиками. Пообедали в одном из них; выпили кофе, сваренное по-арабски с какими-то пряными добавками, съели баклаву – в другом. И пошли осматривать то, чем торговали арабы: чего только у них не было.

Саше бросилось в глаза, что они какие-то не такие, как в Хайфе и Акко: с густыми, закрученными кверху усами. Но главное, некоторые из них в совершенно невероятных штанах: с огромной мотней между штанин, свисающей до колен. Он с недоумением посмотрел на Малку.

– Что, ты еще не видел друзов[44]? С ними у нас отношения нормальные: они даже в армии служат.

– Но что они такие чудные штаны носят?

– Видишь ли, – она улыбнулась, – они верят, что Спасителя родит мужчина-друз. Причем внезапно. Так это для того, чтобы он при рождении не упал на землю.

– Ясно и понятно. А теперь выбери себе что-нибудь.

– Зачем? Мне здесь ничего не нужно.

– Но я хочу тебе что-нибудь купить.

В конце концов, уговорил её выбрать инкрустированную перламутром шкатулку. Удивился, когда она заставила его торговаться с друзом - то ли хозяином магазина, то ли продавцом. Тот уморительно вел себя при этом: для полной убедительности взял Сашу за лацканы и притянул к себе. Но Саше друз почему-то нравился, и он быстро согласился купить за чуть меньшую цену. Тот выразил полный восторг: мол, до чего же хороший Саша человек.

– Что ты так быстро купил? Надо было еще торговаться, – заметила Малка, пока друз заворачивал шкатулку.

– Зачем? Чтобы выгадать ерунду? Можно было совсем не торговаться.

– Ты что! Испортил бы ему всё удовольствие.

– Понял! Восток – дело тонкое.

В машине еще раз осмотрели шкатулку, и он обратил внимание, что сделана она не очень-то аккуратно. Предложил вернуться и поменять её, но Малка сказала:

– Другие точно такие: они иначе не умеют.

… Второй раз не ездили никуда. Как договорились, привез с собой Ревиталь. Устроили веселый ужин, а на следующий день обсуждали детали предстоящего пикника.

Решили, что Саша не должен заезжать за Малкой и Шломо – только лишняя потеря времени. Ведь он может это сделать только после окончания работы, а они будут совершенно свободны и смогут выехать намного раньше: доберутся автобусами или попутками до Ашдода, а оттуда уже поездом, с одной пересадкой в Биньямине, доедут до Лев Гамифрац. Там Саша с Ревиталью пусть их и встречают.

Основная нагрузка по обеспечению палатками, спальными мешками, мясом для шашлыков, зеленью и прочим ложилась на Ревиталь. Поможет ей в этом Саша.

– Беседер! С мясом проблем не будет: возьму у папы в магазине и замариную накануне. А ты, Саша, поможешь всё доставить ко мне домой на твоей машине, – подытожила Ревиталь.

Это создавало проблему: машина была в его распоряжении только по выходным. Но, когда попросил Исаака дать ему машину в один из будних дней, тот ответил:

– Что за вопрос? Конечно!

7

Всё получилось в точности так, как они задумали, и в результате на Киннерете очутились достаточно рано. И поставили палатки там, где хотелось.

К тому времени, когда стемнело, баранина уже была нанизана на шампуры, и угли для мангала нажжены. Шломо начал колдовать над шашлыками. Девушки расстелили скатерть поверх пленки, положенной на траву, и стали раскладывать на ней привезенное для ужина.

Сашу ни к тому, ни к другому не подпустили. От нечего делать, стал рассматривать тех, кто постепенно прибывал.

Еврейскую молодежь он в Москве в таком количестве видел разве только у синагоги на улице Архипова, заполненной до половины на каждый Симхас-Тойре[45]. Интеллигентные ребята и девушки - с гитарами, скрипками и магнитофонами пели и плясали там, обняв друг друга за плечи.

До чего нравились им, и не только ему – ходили всей компанией, включая и русских её членов. За исключением разве Аси – зато Антошка уж обязательно.

Непременной частью была и какая-то выпивка, весьма умеренная. Обычно вино, но могло быть и другое. Он вспомнил, как в один из Симхас-Тойре, не взяв бутылку вина заранее, они на подходе к синагоге заскочили в магазин и стали в очередь за ним. Какой-то молодой мужчина через голову стоящих громко спросил продавщицу: “А водка есть?” И та ответила: “Нет уже: ваши всю разобрали”. Сколько раз об этом потом со смехом вспоминали!

Но было там и другое. Молодежь выкрикивала: “Мы – евреи! Мы – евреи!” Власти, в свою очередь, однажды решили помешать сборищу вне синагоги.

Подогнали солдат и пустили по улице Архипова грузовой транспорт, хотя по ней он никогда не ходил: улица довольно крутая. Молодежь стояла перед тяжелыми грузовиками, всячески мешая их движению. Какой-то пожилой еврей подошел к майору, командовавшим солдатами, и сказал ему: “Что вы делаете? Вы же специально провоцируете их”. Действительно, уже кое-кто, включая дочь того еврея, начали кричать: “Фашисты!” Майор ничего ему не ответил, только лицо его потемнело: наверняка ему самому было противно выполнять отданный начальством приказ. Во всяком случае, солдаты только образовывали ряды для прохода машин в начале улицы, но и только. Их вскоре увезли, что прибавило всем настроение, и празднество продолжалось.

– Сашя, – оторвала его от воспоминаний Малка. – Пойдем есть, а то шашлыки вот-вот готовы будут.

Шломо налил всем вина, изготовленного его отцом.

– Саша, ты старший: скажи тост, – предложил он.

– Я думаю, мы выпьем за окончание вашей службы в армии. Лехаим! – сказал Саша.

Шломо добавил:

– Счастливого окончания: воевать нам не пришлось. Но быть начеку – да. Ладно, ешьте: я скоро подам шашлыки. Хорошие получились: баранина молодая, и замаринована как надо. Молодец, Ревиталь: хорошая хозяйка будешь.

– Скоро? – поинтересовалась Малка.

– Так я тебе сейчас и сказал: подожди до шашлыков.

Начали с традиционных закусок: хумуса[46], техины – тертого кунжута, зелени. Их не было много: чтобы, как сказал Шломо, не отвлекаться от главного – шашлыка, запах которого торопил с ними покончить.

Шломо дал каждому по шампуру и долил вина в пластмассовые стаканы.

– Я и Ревиталь хотим выпить за то, чтобы вы были гостями на нашей свадьбе.

– Теперь могу спросить: скоро? – Малка обняла Ревиталь.

– Как только можно. Вы придете, да?

– А как же! Придем, Сашя? – она не сказала, что придет сама, и не спросила его, придет ли он: соединила себя с ним. Что ж: наверно, сегодня он ей тоже скажет.

– Да, мы придем: обязательно. – Вместе: если он не ошибается!

Нетерпение охватило его: дальнейшее казалось ему томительно долгим. Остальные с удовольствием ели шашлык, действительно потрясающий.

Потом Ревиталь взяла гитару, и они начали петь – на иврите, и он не мог присоединиться к ним. Но его час тоже настал, когда Малка попросила, чтобы он прочитал свои стихи. Он стал читать их – одно за другим.

А они слушали. Шломо привлек Ревиталь к себе, она прижалась к нему, но смотрела только на Сашу. Её лицо, круглое, с мягкими чертами, окруженное рыжими пушистыми волосами, застыло в напряженном внимании, и только горящие глаза передавали смену чувств, вызываемых в ней стихами Саши.

И горели – еще ярче – глаза Малки, но не только восторгом. Еще и гордостью – им, её поэтом. Она уже чувствует это – что он её. Хочется как можно скорей сказать ей, что она для него – но как?

И вдруг сообразил: прочел то стихотворение, которое написал после первой встречи с ней и так и не решился прочесть ей до сих пор.

Она слушала: открыв рот - будто задыхалась. И улыбалась: она поняла всё. С первых же слов. Кажется, не только она: Ревиталь потянулась к ней и поцеловала.

И больше он стихи не читал. Поднялся и протянул ей руку:

– Пойдем, прогуляемся? – Она кивнула.

– Возьмите фонарь, - сказал им только Шломо.

Они пошли к самому берегу озера Киннерет, оно же Тивериадское, оно же Галилейское море. Шли, не разнимая рук, пока не оказались в месте, где не было никого.

Там он остановился и повернулся к ней. Они смотрели в глаза друг другу.

– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные,[47] – сказал он хриплым от волнения голосом. И она ответила:

– Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему.[48]

– Я люблю тебя, Малка: очень.

– Я знаю. Я тебя тоже: очень. С того момента, как увидела. Но разве думала я, что ты, прекрасный поэт, сможешь полюбить меня – обычную девушку из кибуца? Что напишешь такое стихотворение обо мне?

– Я написал его в тот же вечер. Потому что я полюбил тебя. Полюбил навсегда – на всю жизнь. Ты станешь моей женой?

– Я мысленно уже твоя жена, Сашя, любимый, – она обвила руками его шею. Губы их встретились.

Они долго не могли разомкнуть их. Но, разомкнув, снова и снова соединяли.

… Только звуки чьих-то приближающихся шагов заставили их остановиться.

– Пойдем обратно? – спросил он. – Наверно, они уже беспокоятся.

– Кто? Шломо и Ревиталь? – улыбнулась она. – Не думаю. Им тоже хорошо вдвоем. Можем идти, но не слишком торопиться.

– Смотри, сколько звезд. Но ты для меня сияешь ярче любой из них.

– Если ты хочешь возвращаться, то больше не говори мне такое. Иначе я захочу, чтобы ты снова поцеловал меня.

– Но я именно это хочу больше всего. Малка, царица моя!

– Сашя, не надо, прошу тебя. Становится холодно уже: пойдем.

Он снял куртку, накинул ей на плечи поверх её собственной.

– А сейчас?

– Теплей. Но холодно тебе, а я не хочу, чтобы ты мерз. Пойдем быстрей. И, лучше, возьми свою куртку.

– Ни за что.

Однако, когда они пришли, он чувствовал, что озяб. Она поняла это.

– Бедный! Тебе бы хорошо выпить глоток чего-то покрепче и сразу в спальный мешок.

– Кстати, где они?

– Кто: мешки или ребята?

– И те и другие.

– Они их убрали: в палатку.

– А сами?

– Я думаю, в той палатке: видишь, застегнута. А эта – наша. Забирайся туда и сразу залезай в мешок. А я постараюсь достать тебе бренди, чтобы ты быстро согрелся. – Она подошла к палатке, в которой укрылись ребята, и тихонько позвала:

– Шломо!

– Что тебе? – раздался оттуда не совсем довольный его голос.

– Бренди у тебя есть? Сашя совсем замерз.

– Виски только. Чтобы согреться, подойдет, – он высунул из палатки руку с плоской фляжкой.

Саша уже лежал в мешке, когда Малка влезла с ней в палатку. Он сделал первый глоток: похоже на то, что пил еще там - в совхозе, когда их КБ гоняли на картошку.

– Что это: самогон? – спросил он. Последнее слово – по-русски: не знал, как оно на иврите.

– Что такое “самогон”? – не поняла она.

– Самодельная водка не слишком высокой очистки: такую делают в России.

– Что ты: это виски. Ты никогда не пробовал?

– Нет. Но мне не нравится. Да и не надо: я и так согреюсь, – он завинтил крышечку и отдал фляжку. Последнее было не совсем правдой: просто боялся пить это самое виски. Знал себя: пьянеет легко – ни за что не хотел, чтобы она его увидела нетрезвым.

И, главное, чтобы он не сделал то, что не надо: Малка нужна ему не на один день. Конечно, не ожидал, что спать будет в одной с ней палатке. Считал, когда арендовали в прокате две палатки, что одна для него и Шломо, а вторая для девушек.

Наверно, Шломо и Ревиталь не просто так сейчас в одной палатке. Но что в том плохого: то, что они любят друг друга, не вызывает сомнения. И пусть они стали мужем и женой раньше, чем вышли из-под хупы: что, в конце концов, в том страшного?

Но не для него: он не посмеет коснуться Малки – слишком любит, чтобы позволить себе сделать то же.

Малка тем временем, погасив фонарь, разделась и забралась в свой мешок. Молчала, думая, что он согрелся и уже засыпает. А он не спал: лежал на спине с открытыми глазами. Счастье переполняло его: она, любимая, рядом. Она станет его женой и будет с ним уже всю жизнь.

Хотелось дотронуться до неё, и он протянул руку в её сторону. Нет, он не коснется её – только почувствует ближе к себе. Но рука его встретила её руку, протянутую навстречу.

– Сашя, любимый мой! – прошептала она.

– Малка, солнышко!

Они повернулись друг к другу, крепко прижались, обнявшись, и губы их опять сомкнулись. Надолго.

Потом, когда она лежала у него на руке, Малка сказала:

– Это, наверно, судьба. Как у твоего друга и его жены.

– Жени и Марины? Да, ты права. Ведь я не встретил никого там, в России, до того, как вынужден был бежать оттуда. Для того, чтобы приехать сюда и встретить тебя. Помню, Дед сказал на их свадьбе: “Не случайно, наверняка, встретились Женя и Марина: суженные они друг другу”. Понимаешь? И мы с тобой так же.

Они еще долго шептались в темноте, прерывая слова долгими поцелуями. Желание её возникло, и было трудно одолевать его.

Но уже близко к рассвету она сама сказала:

– Любимый, ты хочешь это – чтобы я стала твоей женой?

– Больше всего на свете.

– Ты не понял. Чтобы я стала ею сейчас?

– Ты… Ты – сама хочешь - это?

– Да. Потому что люблю тебя. Мне не надо для этого ничего, кроме того, что у меня уже есть – твоей любви ко мне. Ты не подумай ничего плохого: я сохранила себя для тебя.

– Да, я хочу сделать тебя своей женой. Иди ко мне.

Они вылезли из мешков и стали сбрасывать с себя то, что на них было. В слабом свете начинающегося рассвета, проникающего вовнутрь, он увидел её обнаженное тело: её небольшие, дивной формы девичьи груди с набухшими сосками; подтянутый живот и то под ним, куда готовилась она с любовью принять его. А она еще старательно постелила пленку, которую вечером клали под скатерть, и мохнатое полотенце сверху, и только тогда легла и потянула его за руку.

Было ли подобное в его не таком уж скудном половом опыте? Нет – и не могло быть. Всё это было совсем иным: и первая его женщина, Надя, смазливая, но пустая, подлая; и последовавшие за ней интеллигентные девушки и женщины, в которых он бывал иногда даже влюблен. Как будто ничего этого не было: он впервые познал свою единственную женщину – которую любил, и которая его любила.

– Тебе очень больно? – спросил он шепотом, видя, как она закусила губу, чтобы не застонать.

– Неважно: мне сладка эта боль. Ты не бойся.

И он понял, что не надо быть осторожным, и она вскоре потеряла то, что хранила для него, еще его не зная. Потом не дала ему прервать акт перед тем, как кончить.

Он лежал, тяжело дыша, уткнув лицо ей в шею, и невероятно хотелось преодолеть её и свою грудные клетки – слить их, войти в неё целиком, стать единым целым. А она крепко прижимала его к себе.

Потом она, прежде чем забраться к нему в спальный мешок, вылила немного виски на пленку и вытерла его носовым платком следы крови. В мешке было тесно для двоих, и она прижалась к нему. Они обняли друг друга и быстро заснули. Уже рассвело.

Он проснулся, и сразу почувствовал её рядом. Она еще спала, продолжая обнимать его. Тихо дышала во сне, и он не решался пошевелиться: боялся её нечаянно разбудить.

До чего трогательно хороша она была, любимая его. Малка – царица: ведь именно так звучит её имя в переводе на русский. Волосы её, темные, тонкие, касались его лица и пахли чем-то необыкновенно. И темные брови немного вразлет, длинные ресницы сомкнутых век. Трепещущие ноздри такой правильной формы носа; нежный рот слегка приоткрыт, и белые ровные зубы видны. Как персик кожа на щеках её. А грудь его ощущает прижатые дивные груди её, и ног касаются её ноги. И в голове вновь звучит: “О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!”

Должно быть, его пристальный взгляд разбудил её. Малка открыла глаза, и сразу они засверкали, а на лице засияла улыбка ярче солнца.

– Сашя! Ты! Здесь!

– Конечно: сегодня ночью ты сделала меня своим мужем.

– Да!!! Я теперь твоя жена. Доброе утро, муж мой. “Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина”,[49] - протянула она ему свои губы.

– Доброе утро, родная моя. Только боюсь, точно ли еще утро?

Она взяла его руку с часами, поднесла к глазам.

– Скоро полдень. Ребята, должно быть, уже на ногах и давно позавтракали. Наверно, время вспомнить и другое: “Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви”.[50] Придется и нам вылезти из палатки, а ведь так не хочется. Но пора.

К удивлению их, палатка Шломо и Ревитали оказалась застегнутой изнутри.

– Неужели они еще большие сони, чем мы с тобой? – удивилась Малка. – Эй, Шломо!

– Ну, чего тебе? Что, неужели уже пора вставать?

– Ничего себе! Да почти полдень.

– Ну да: надо же! Ревиталь, проверь, она не врет?

– Судя по тому, что я уже здорово хочу есть, врать здесь можешь только ты.

– И ты туда же. Ладно, я тогда вылезаю.

Ревиталь следом за ним не появилась.

– Малка, слушай, воздействуй ты на неё, – попросил Шломо. – Классическим образом: прочти ей что-нибудь из своей любимой “Шир hаширим”. Ты же знаешь её наизусть – можно подумать, что ты её и написала.

– Попробую, – ответила ему Малка со смехом. – Слушайте же, евреи: “Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!”[51] Не выходит? Тогда еще: “Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо твое приятно”.[52]

– Прекратите издевательство над бедной еврейской девочкой – лучше суньте что-нибудь пожевать, – отозвалась Ревиталь.

– Классический способ не действует – примени физический, – распорядилась Малка, и Шломо полез в палатку. Через минуту оттуда раздался смех и визг Ревиталь, и он вытащил её оттуда. Встал и подхватил на руки.

– Сейчас брошу тебя в Киннерет, – пригрозил он ей.

– Не бросишь, – ответила Ревиталь и поцеловала его. Он сразу опустил её на землю. – А вообще-то, идея неплохая: окунуться перед завтраком.

– Я за, – сразу поддержал её Шломо.

– Я, пожалуй, не буду, – отказалась Малка. – А ты, Сашя, иди.

– У меня нет плавок.

– Зайди в кусты и там разденься тогда: хотя бы окунешься возле них, - посоветовал Шломо. – Вода не слишком теплая: долго, все равно, не поплаваешь.

Так Саша и сделал, и прохладная вода сразу освежила его. У палатки Малка уже ждала его с полотенцем: накинула и стала растирать.

– До чего я счастливая, Сашя, - шепнула она.

– И я – как никто на свете! – он взял её руки и стал целовать. Им никто был не нужен.

Но Шломо и Ревиталь появились вскоре.

– Брр! – Ревиталь дрожала, растираясь полотенцем. – По-моему, необходимо перед завтраком глотнуть капельку виски.

– Если они не всё выпили, – добавил сразу Шломо. – Не уверен, что это так.

– Вот твой виски, жадина: забирай, – подала ему фляжку Малка. И она пошла по кругу – даже Малка не отказалась глотнуть. И сказала Саше, когда попытался отказаться под предлогом того, что ему надо будет вести машину:

– Но мы никуда, наверно, до вечера не поедем: к тому времени и следа не останется.

Ели после этого с невероятным аппетитом – не заметили, как съели почти всё, что с собой прихватили. Но предложению Саши пообедать потом где-нибудь на обратном пути Ревиталь воспротивилась:

– Обедать, вернее, ужинать уже, будем у меня дома и нигде больше.

Но Малка возразила: Саша тогда не успеет отвезти её и Шломо и потом вернуться в Хайфу до ночи. Ужином она его покормит у себя, и выехать надо будет не позже, чем часа через три. А лучше, через два.

– Тогда я с вами туда не поеду, переночую в Рамат-Ишай, а завтра приеду сам, – сказал Шломо.

– Ты, Малка, тоже можешь переночевать у нас. Давай! Мы тогда сможем поужинать у нас. Знаете, как мама моя готовит! Она так будет рада угостить вас.

Но Малка поблагодарила её и отказалась – несмотря на то, что Ревиталь еще некоторое время настаивала. Успокоилась, когда Шломо что-то шепнул ей на ухо.

Малка вскоре предложила отправиться к водопаду. Они собрали палатки, и Саша повел машину, пользуясь указаниями Ревитали. Дорога шла мимо каких-то странных, явно искусственных сооружений – камней с поставленными на них другими камнями.

– Дольмены, – сказала Малка. Киннерет был еще виден оттуда.

Машину оставили на площадке в конце дороги и пешком пошли к водопаду, поддерживая друг друга, чтобы не споткнуться на камнях, усеявших путь туда. Слишком большого впечатления водопад на Сашу не произвел.

Только вызвал воспоминание об Агурских водопадах, на которые сходил, когда приехал в 1962 году в Сочи вместе с Женей и Мариной. Водил их туда Паша, новый муж Зины, чудесный парень – в отличие от её предыдущего, о котором никто старательно не вспоминал. Пошли они туда впятером: он, Женя с Мариной и Паша с Зиной.

Когда вернулись к машине, Ревиталь подвела их к краю площадки, и вид оттуда поразил его. Видно было далеко, и в центре возвышалась остроконечная гора, отделенная непроходимыми пропастями.

– Гамла[53], – сказала Малка. – Там была недоступная крепость, которую римляне взяли в Галилее самой последней.

– Знаю: Иосиф Флавий описал, как это было.

– Её когда-нибудь раскопают: я читала, что собираются.

Родители Ревитали тоже уговаривали остаться поужинать, но они извинились, что никак не могут. Сама Ревиталь больше уже не уговаривала: поняла, почему – вспомнила последнее Сашино стихотворение, прочитанное вчера.

Они очутились опять одни. Долгая дорога промелькнула для них, как короткий миг, хотя Саша не гнал. Старался растянуть время вместе.

И потом ужин вдвоем затянулся, потому что они больше смотрели друг на друга и говорили, чем ели. Кончилось это тем, что Малка не захотела, чтобы он ехал ночью. Он, конечно, согласился.

Спали очень мало: проговорили допоздна, а потом еще лежали, обнявшись, и целовались – какой уж тут сон! Но утром она напоила его крепким кофе и дала в дорогу термос с ним: чтобы не заснул за рулем. Даже настояла, чтобы выехал на час раньше и не гнал машину.

Но он чувствовал такой прилив сил – мчался на скорости, соответствующей всей силе его радости, и доехал без малейших происшествий. Подъехал к своему дому, чтобы оставить палатки и спальные мешки и переодеться, прежде чем подогнать машину к дому Исаака.

Эстер еще спала. В холодильнике на кухне нашел кусок фаршированной рыбы, который неизменно оставляли для него, если он отсутствовал на субботней трапезе.

8

Он приехал с твердым решением, не откладывая, поговорить с Эстер.

Конечно, она будет рада за него: Эстер такая – самый большой его друг и чудесный человек. Брак их – не настоящий: существует только до тех пор, пока каждый из них не нашел себе другого. Что существовала между ними очень нечастая физическая близость, дела не меняло: оба взрослые люди.

Друзьями они останутся, как и были – наверняка. Как же может быть иначе? И на его свадьбе с Малкой она непременно будет. И её родители и Исаак тоже. Он, кстати, и поможет ему и Эстер достаточно быстро пройти расторжение их брака.

Он это обдумал еще дорогой. Конечно, разговор с Эстер состоится не утром: на это не будет времени – обоим надо на работу. Поговорить придется уже после нее, вечером, когда никуда не надо торопиться. Сейчас, утром, он даже с ней не увидится: времени достаточно, чтобы быстро принять душ и позавтракать – после этого он отгонит машину к дому Исаака и оттуда двинется в издательство.

Наверно, как беда не приходит одна, так и радость и удача тоже. Едва он сел за свой стол, как раздался звонок секретарши главы издательства: Сашу просили никуда не отлучаться и зайти к нему через два часа.

В кабинете шефа был еще человек. Шеф представил Сашу и сказал, что это представитель книготоргующей фирмы, имеющей свои магазины в Хайфе, Тель-Авиве, Иерусалиме и Нетании. Приехал, чтобы обсудить предложение его фирмы издать книгу стихов поэта Бен-Реувени.

– Тебя знают пока только по стихотворениям, которые печатались в газете. Но в наших магазинах спрашивают, нет ли книг твоих стихов: значит, будет спрос на них. Раз так, надо издавать.

– Мы сможем издать сборник в нашем издательстве. Твое дело – подобрать то, что ты захочешь в него включить, – дополнил шеф.

– Стихи должны быть исключительно на иврите? Большая часть моих стихов ведь на русском, - задал вопрос Саша.

– Можно попробовать что-то и на русском, но, желательно, с переводом на иврит. Это, правда, может усложнить дело.

– Следует выпустить его, конечно, поскорей: это в наших коммерческих интересах, – подытожил шеф. – Окончательные условия, я думаю, мы оговорим позже, а пока можешь обдумать наше предложение и посоветоваться с женой.

И Саша сразу пошел в отдел, в котором работала Эстер, чтобы сообщить ей о предложении. Рада она была, явно, не меньше его.

– Сегодня обсудим всё с тобой. А насчет условий поговорим с Ициком.

Так что вечером разговор о разводе не состоялся. Вместо этого подбирали стихи, которые должны были войти в его сборник. Слишком много их было в рукописи: необходимо их будет отпечатать на машинке. В том числе и стихи, написанные им в последнее время – после знакомства с Малкой. Он никому не показывал их – даже ей. Кроме того, которое написал самым первым – прочитанное там, на Киннерете.

Но сейчас пришлось их показать Эстер. Она пришла в восторг, читая их:

– Кажется, это самое лучшее, что ты написал.

А ему мучительно хотелось в это время увидеть или, хотя бы, позвонить Малке: сообщить радостную новость ей. Ни то ни другое не было, конечно, возможно: своего телефона у неё не было.

… На следующий день сообразил: Йони – он может помочь. Дядя его – бухгалтер кибуца, и в конторе есть телефон. Пусть попросит его передать Малке, чтобы была в конторе в шесть вечера: он ей позвонит в это время. Сам он для этого задержится на работе – будет звонить оттуда. Да, оттуда: разговор о разводе, пока книга не будет сдана в печать, наверно, лучше отложить. А поэтому о Малке Эстер говорить тоже сейчас не будет.

Но Йони он сказал всё: почему ему обязательно надо сообщить Малке, что его стихи издадут отдельной книгой. Что сделал ей предложение, и она станет его женой.

– Рад за тебя, дорогой: лучше жены ты не мог себе выбрать. Конечно: позвоню немедленно.

Как она обрадовалась! И тому, что напечатают его стихи, и тому, что он позвонил.

– Ты приедешь в пятницу или будешь заниматься подготовкой стихов к печати? Смотри, если надо, я потерплю.

– Я, все-таки, постараюсь, солнышко. Мне необходимо кое-что показать тебе. – Да, покажет ей все стихи, связанные с ней: теперь уже можно. – Целую тебя, родная.

– Я тебя тоже, любимый мой.

Эстер ждала его дома. Ужин стоял на столе, но она без него не села: печатала на машинке. И после того, как поужинали – быстро очень, снова села за неё. Он тоже уселся напротив, правя подобранные стихотворения.

Так же прошли и следующие два дня. В четверг вечером она спросила:

– Какие планы на субботу? Если надо, я готова нарушить её: мои нас поймут.

– Не стоит, – ответил он. – Тем более что мне надо будет кое-что обдумать.

– Ты останешься дома?

– Нет. Приеду, возможно, опять утром. – Она, как всегда, больше ничего не спросила.

Малка, видимо, услышав шум приближающейся машины, уже стояла в дверях.

– Сашя!

Он вошел и, поставив портфель, сразу обнял её – родную, теплую, прижавшуюся к нему.

– Какое счастье, Сашя – какое счастье! Любимый мой, все теперь узнают поэта Бен-Реувени. Но ты, наверно, голодный: сейчас буду кормить тебя ужином.

– Сейчас будем отмечать это, – он достал из портфеля бутылку шампанского.

Ужин затянулся. Они не столько ели, сколько говорили: еда стыла на тарелках, газ выходил из шампанского. Он читал, наконец, стихотворения, посвященные ей, перемежая чтение долгими поцелуями.

Потом они легли, и она снова была его, и ему хотелось войти в неё целиком, слиться: подобного не было ни с одной женщиной до неё. Они опять проспали ночь, обнимая друг друга.

… Утром не спешили встать: решили вечером, что никуда не поедут. Проведут день дома, и Саша займется переводом с русского некоторых своих стихотворений.

Обладание друг другом, сопровождаемое взаимными ласками, не оставляло места ни чему больше. Потребовалось усилие обоих, чтобы, наконец, подняться с постели.

Он смотрел на её тело, когда она одевалась, – прекрасное, любимое. И она с радостью ощущала его неотрывный взгляд на себе и улыбалась гордо и счастливо. Поцелуи опять прерывали их одевание.

Он вспомнил, что прервать акт, чтобы предохраниться, только не давала она опять – крепко удерживала его. Он спросил:

– Ты не боишься?

– Чего?

– Ты же хочешь поступить в университет.

– Да. Ну, и что?

– Если забеременеешь, я не дам тебе сделать аборт.

– Ты хочешь, чтобы у нас был ребенок?

– Конечно.

– И я: хочу ребенка от тебя – поэтому. Наверно, каждая женщина хочет его иметь от любимого человека.

– Но сейчас это помешает тебе учиться в университете.

– А как же жена твоего друга? Ей же это не помешало?

– Но было нелегко.

– Ну, и пусть. Ты же будешь рядом: разве не поможешь?

– Конечно, помогу, а как же? Ты мудрая женщина, оказывается.

– А ты сомневался? Только хватит уже говорить, а то умрем с голоду.

Завтрак был простой, но вкусный очень. И потом она села заниматься, и он сел напротив неё и занялся переводом. Оба углубились в работу, но через некоторое время он её спросил, как бы она перевела иначе некоторые слова. Объяснил ей смысл их, и она подсказала нужные слова, из которых можно было выбрать наиболее подходящие по смыслу и для рифмы. Еще через некоторое время спросил опять, и опять она неплохо помогла ему.

Кроме того, само её присутствие создавало состояние, способствовавшему работе. Старались пореже прерываться, что, правда, не всегда удавалось. Всё же дело двигалось.

Обедали тоже поздно, и за ним допили шампанское. Обсуждали во время него дела. Он сказал, что слишком многое из стихотворений у него в рукописи, их необходимо отпечатать на пишущей машинке, и Эстер – он впервые назвал Малке её имя – этим занимается.

– Эстер – это кто?

– Ну, я тебе говорил о ней: с кем я уехал из России.

– А-а! Ну, да: ты сказал, что вы пока продолжаете вместе жить. Сейчас, наверно, это кстати.

– Да: мой почерк не всегда можно понять – надо время от времени говорить ей, что написано. Мне придется, поэтому, продолжать с ней жить вместе, пока не передам стихи в редакцию. Получается, палка о двух концах: я же хотел, чтобы мы с тобой поженились как можно скорей. Думал, когда ехал от тебя прошлый раз, что в тот же вечер поговорю с Эстер об оформлении развода, а сейчас не знаю, надо ли это делать, пока буду жить с ней.

– Мне тоже так кажется: не будем торопиться. Занимайся лучше своей книгой: это главное. – То, что она не заподозрила ничего плохого, чего он где-то внутри опасался, значило: она верит, что он, её Саша, не способен обмануть.

Заставила его снова заниматься переводом и после обеда. Только вечером, когда уже стемнело, согласилась пойти погулять перед сном.

Перед этим задала неожиданный вопрос:

– Ты умеешь стрелять?

– Да. У меня даже был разряд по стрельбе.

– Из чего?

– Из спортивной винтовки.

– А из пистолета можешь?

– Могу, но хуже: из-за отдачи.

– Всё равно, возьми, – она достала из-за книг сверток, развернула его.

– Браунинг? Откуда он у тебя?

– Папин: его отдали маме. Возьми его: я тогда буду спокойней за тебя. Ведь ты утром поедешь, когда почти никого на дорогах. А я до сих пор не верю, что в любой момент не может появиться араб, который хочет нас убить.

Я почистила его. И еще тут запасная обойма.

– Разве не нужно иметь разрешение на владением им?

– Получи его: не откладывай. А пока пистолет никому его не показывай. – И он взял его.

Утром, после ночи наполовину без сна, зато в объятиях друг друга, встала раньше его, чтобы приготовить ему кофе. Пыталась и накормить завтраком, но он есть был еще не в состоянии.

Предупредил, что в четверг она должна быть в то же время в конторе и ждать его звонка: на случай, если приехать не сможет. А если нужно будет связаться с ним, то лучше позвонить Йони: он передаст.

Она снова просила его ехать осторожно. Требовала, чтобы он уже ехал, чтобы потом не гнать, а не целовал её.

– И не убирай пистолет далеко, слышишь?

Снова началась напряженная неделя – для него и для Эстер. За ней другая, потом третья, четвертая, пятая. Но в конце каждой из них он уезжал к ней – Малке, с нетерпением ждущей его. Но и там работа его не кончалась: делал переводы, и Малка оказывала ему бесценную помощь при этом. Иврит был её родным языком, и она всегда подсказывала самое точное слово в нем для передачи того значения, которое он имел в виду. И, главное, своим присутствием, своей любовью вдохновляла и удесятеряла его силы.

Было и что-то, удивлявшее его: он обнаружил это не сразу. Какое-то поразительное сходство её с Эстер. Не внешнее, конечно: красивей Малки нет никого. А вот улыбка! И глаза: такие же добрые и умные. Та же деликатность: нежелание выспрашивать что-либо об Эстер, её родителях, дяде. Конечно, и потрясающее понимание его стихов обеими.

… В конце шестой недели он снова приехал с шампанским: накануне стихи его были переданы в редакцию. Было закончено и другое: Исаак подготовил договор с издательством, и оно приняло его почти без изменений. Получено было и разрешение на оружие. Правда, Саша по-прежнему возил пистолет с собой, лишь когда ехал к Малке: только чтобы она не беспокоилась.

По дороге увидел того же араба, у которого когда-то купил цветы Шломо – для Ревитали, а не для Малки, как оказалось: выбрал самый красивый букет. Он сиял, вручая его ей. И она сияла не меньше, будто угадывая, что он хочет ей сообщить.

– Всё! – сказал он. – Вчера. Сдал всё в издательство. Я свободен: и мы сможем поехать, куда ты захочешь.

– Я так рада. Но и у меня для тебя новость – еще лучше.

– Да? Какая же?

– Нас скоро будет трое.

– Что?!!! Малка! – он хотел, было, задушить её в объятии, но сразу сообразил: обнял очень осторожно.

– Ты рад?

– Почему спрашиваешь? Ты же знаешь.

– Знаю.

– А когда узнала это?

– Тоже вчера: была у врача. Определил срок: шесть недель. Неужели в ту самую ночь?

– Наверняка! Ну, теперь уж можно будет поговорить с Эстер. Причин откладывать больше нет, зато не откладывать – еще значительней. И мы будем вместе. Вместе! – он опустился на пол, обнял её ноги и зарылся лицом в коленях. Она гладила его по волосам:

– Ты не о чем не жалеешь? – спросила почему-то.

– Жалею, конечно. О том, что мама об этом не сразу узнает, и ребята тоже.

– У твоих друзей есть дети?

– Да. Гриня и Розочка у Жени с Мариной, Ванечка у Ежа с Людой и Мишенька у Игоря с Асей. Еще Толик и Зоечка у Коли, который считает Женю братом.

– Помню: ты говорил о нем. Слушай, а я завтра никуда не хочу. Будем просто отдыхать: встанем поздно, сходим погулять. Обязательно навестим Шломо: Ревиталь должна сегодня приехать к нему. Свадьба у них уже совсем скоро. Ну, еще будешь читать мне свои стихи, как в тот, наш первый, день, а я буду их слушать. Согласен?

– Да, родная.

Настроение не портило то, что физическая близость была невозможна: врач предупредил Малку. Теперь это отступило на второй план. Они обсуждали, как будут жить, когда будут вместе.

Как только Саша найдет жилье в Хайфе или поблизости от неё, она переберется к нему. Может быть, родители Ревитали сдадут им старый дом, в котором жили, пока не построили рядом новый, большой, который, Ревиталь говорила, собираются когда-нибудь отделать иерусалимским камнем.

Правда, хорошо тогда купить собственную машину, чтобы добираться из Рамат-Ишай на работу в Хайфу. Может быть, денег от продажи книг Сашиных стихов на это хватит. Если нет, дядя Эстер не откажется одолжить ему: он постепенно с ним расплатится.

Малка работать, пока ребенок не подрастет и начнет ходить в садик, не сможет. Ничего, Саша сумеет заработать, чтобы они не нуждались. А пока она будет жить здесь, в кибуце, и продолжать работать, как сейчас, в детском садике.

… В субботу Шломо и Ревиталь сказали, что свадьба уже через три недели: пусть готовятся – они ведь обещали придти. Просидели несколько часов у них: обсуждали то, что касается свадьбы. Саша, да и Малка, судя по её взглядам, которые он время от времени ловил, при этом больше представляя собственную.

А потом долго гуляли за пределами поселка: врач сказал, что ей очень полезно много гулять. Шли, и он читал ей стихи, и она слушала и улыбалась ему. Останавливались и целовались.

Наутро, уезжая, он выложил почти все деньги, что взял с собой для того, чтобы отметить сдачу своих стихов в хорошем ресторане в Тель-Авиве.

– В следующую пятницу я привезу еще, и мы займемся покупкой свадебного подарка. Только из-за субботы, наверно, поискать его придется в арабских магазинах.

– Сама среди недели подъеду в Тель-Авив. Ты не беспокойся: если мне не хватит, займу.

9

Домой он приехал, как обычно, так, чтобы успеть позавтракать и переодеться, прежде чем отогнать машину Исаака к его дому. Тихо, чтобы не разбудить Эстер, прошел на кухню и открыл холодильник.

К его удивлению, рыбы, кусок которой ему каждый раз оставляли от субботы, на этот раз не было: впервые. Непонятно, почему. Потом обратил внимание, что на вешалке нет плаща Эстер: это уже совсем странно. Решил заглянуть в её комнату – и обнаружил, что её нет, и даже постель не разобрана.

Может быть, она осталась ночевать у родителей. Да, наверно: засиделись вчера поздно, и ей не захотелось возвращаться домой. Скорей всего, так и есть. Она ведь устала, все дни перепечатывая допоздна его стихи.

А может быть, из-за того, что его дома тоже нет: он же каждую пятницу уезжает, и ей не с кем общаться, кроме родителей и дяди. Наверно, когда они разведутся, она вообще захочет переселиться туда, чтобы не быть совершенно одной по вечерам.

И эта квартира ей уже больше будет не нужна: он сможет тогда жить здесь – с Малкой и своим ребенком. А ведь это мысль! Вечером, когда, наконец, поговорит с ней о разводе, можно будет и это выяснить.

А сейчас надо поехать туда, к Исааку: надо вернуть ему машину. И, кроме того, его там чем-нибудь покормят.

То, что увидел, он никак не ожидал. В квартире пахло лекарствами, и открывший ему дверь Исаак сказал:

– Ты? А у нас без тебя произошла беда. Ципеле…

– Что с ней? Она…

– Нет. Барух hа-Шем[54], жива. Но состояние жуткое, – он выглядел совершенно убитым: сестра была самым близким ему человеком. – Врач сказал, острый гипертонический криз.

Что это такое Саша знал: у его отца был он когда-то. Всполошились тогда все: Сергей Иванович приходил по два раза в день; Валентина Петровна половину дня проводила у них, помогая и успокаивая маму. Мама плакала и говорила: “Дети, папа у нас уже гость”. Было страшно.

Выкарабкаться и вернуться к работе папа смог не быстро: год просидел на инвалидности. И с того времени неузнаваемо изменился: уже не был прежним – веселым, остроумным.

– Когда это произошло?

– Вечером вчера. Собрались проводить Эстерку, и в этот момент ей стало плохо. Мы, конечно, её тут же уложили, и я позвонил знакомому врачу, чтобы он сразу приехал. Эстерка, разумеется, домой уже не пошла.

– А что он еще сказал?

– Врач? Боится, как бы не произошел инсульт. И что её нельзя сейчас трогать.

– Слишком похоже.

– На что?

– На то, что было с моим папой.

– Но Менахем сказал, он выздоровел.

– Выздоровел. Только не быстро. И Ципора Иосифовна выздоровеет. Вот увидите, дядя Изя.

– О, если бы! Я тогда такую цдаку[55] дам в синагоге.

– Тесть Жени, когда его порезал антисемит, напавший на меня, заказывал “Ми шаберах”. Считал почему-то, что это больше всего помогло тогда.

– “Ми шаберах”? Это ты хорошо мне подсказал: я же голову совсем потерял. Сейчас пойду в нашу синагогу: закажу его. Лишь бы она осталась жива – как мы без неё?

– Могу я пройти к ней?

– Да, конечно. Там Менахем и Эстерка.

Теща лежала с закрытыми глазами: совсем как папа тогда. У него, он говорил, страшно кружилась голова. Только он кричал, как всегда, когда ему было плохо с сердцем: “ Ой, мир из нит гут! Мир из нит гут![56] ”. А она молчала.

Тесть и Эстер сидели рядом и молчали. Только тесть не скрывал своей тревоги за состояние жены, а Эстер старалась казаться спокойной, чтобы еще больше не расстраивать отца.

Увидев Сашу, она тихонько встала и вышла вместе с ним в коридор. Исаака уже не было: ушел в синагогу заказывать “Ми шаберах”. И она не стала сдерживаться: заплакала, уткнувшись лицом в Сашино плечо.

Он стал гладить её по спине, стараясь успокоить:

– Ну, тихо, тихо: всё обойдется. Ты же знаешь: у папы было то же самое. От этого не умирают. И мама твоя не умрет: я тебе точно говорю. Даже не смейте об этом думать.

– Правда? Или, просто, успокаиваешь меня? Ты посмотри, в каком она состоянии.

– Ну, и что: он был еще в худшем, но ты же видела его живым. Выздоровел постепенно – и она выздоровеет. Вот увидишь! Возьми же себя в руки, слышишь?

– Хорошо, хорошо: я не буду. Спасибо тебе. Как хорошо, что ты приехал: мы же совсем потеряли надежду.

– Как можно? Это же всё не на один день: силы нам нужны будут надолго, и их надо сохранить. Подумай сама, чем ты ей сможешь помочь, если у тебя их не будет?

– Правильно: я понимаю. Ты голодный? Пойдем, я накормлю тебя.

– Не беспокойся: я сам найду на кухне, что поесть. Да и тебе тоже, наверно не мешает хотя бы кофе выпить: я вам сварю.

– Кофе, наверно не мешает ни мне, ни папе. А Ицик куда исчез: уже уехал в свой оффис? Ему тоже следовало поесть раньше.

– Ушел в синагогу: заказать “Ми шаберах”.

Она ушла обратно – к постели матери, а он пошел на кухню. Сварил довольно крепкий кофе, сбил яйца и пожарил омлет – на всех. Ел через силу, хотя, выезжая, только выпил кофе, несмотря на уговоры Малки съесть что-нибудь.

Потом пошел в комнату, где лежала теща, и велел тестю и Эстер идти на кухню и поесть: он здесь пока посидит.

– О чем ты говоришь? Какая еда мне сейчас полезет в горло? – возразил тесть.

– Потому что вы не о том думаете, о чем надо. Вам сейчас нужны силы, и много сил, чтобы ухаживать за ней, пока она не выздоровеет. Поесть надо: чтобы они у вас были. Просто обязаны пойти и поесть. Не смейте раскисать, слышите? – буквально приказывал он. Наверно, именно только так и требовалось говорить с ними: твердо и уверенно – не выказывая ни тени сомнения в том, что их жена и мать выздоровеет.

А ему до ужаса было страшно, что может получиться совсем не так. Теща, чудесный человек, пообещавший его маме позаботиться о нем и как нельзя лучше державшей свое обещание, была небезразлична ему. Как и все они: тесть, столько сил приложивший, чтобы быстро вывезти его, пока КГБ не успело схватить; Исаак, очень близкий ему по духу.

Не говоря уж об Эстер. Которая столько делала для него и поддерживала в минуту слабости. И с которой он собирается развестись, чтобы начать жизнь с Малкой, несущей в себе его ребенка. Он ведь сегодня и собирался поговорить с ней об этом.

Но как говорила покойница-бабушка: “Человек, он всегда предполагает – но Б-г зато всегда располагает. Что: разве не так?” Да: так оно и есть. И никакого разговора ни сегодня, ни в ближайшее время не получится.

Он им нужен как никогда: пришло его время помочь и поддержать их. Эстер, когда плакала у него на плече, только перед ним не боялась казаться слабой. Тем самым не сомневалась в его поддержке. Сейчас расстаться с ними будет предательством, которое они не простят ему.

И Малка тоже: в этом трудно сомневаться. Но сам себе – в первую очередь. Значит, опять придется ждать.

Щелкнул замок входной двери: вернулся Исаак. Через минуту он появился в комнате.

– Я заказал. Должно помочь ей, – это походило на доклад своему командиру.

– Нам надо в это верить. Пойдите на кухню: поешьте – там приготовлено. – И Исаак пошел.

Потом они вернулись, и Эстер сказала, что Саша и Изя пусть идут на работу: она останется только с папой. Саша должен зайти в отдел, в котором она работала, и объяснить, почему она сегодня и в ближайшие дни не сможет выйти на работу – оформить и подписать за неё то, что будет необходимо.

Звонил несколько раз в течение этого дня, чтобы узнать о состоянии тещи и, главным образом, подбодрить Эстер и тестя. Сказал, что был в её отделе и всё уладил. Говорил еще о каких-то делах, чтобы немного отвлечь их.

А у самого из головы не выходил вопрос: что теперь делать? С одной стороны, теща, находящаяся в тяжелом состоянии, и Эстер, которой требуется сейчас его поддержка. И с другой, Малка, которой тоже нужно его присутствие рядом, чтобы спокойно вынашивать его ребенка. Ситуация эта надолго: теща поднимется слишком не быстро. Если только не… Но этого он никак не желал.

Единственный человек, с которым он может посоветоваться, опять Йонатан. Позвонил ему и договорился встретиться в обеденный перерыв.

… Йони подкатил к издательству, и разговор происходил в машине. Саша первым делом сообщил о беременности Малки и потом о том, что произошло с тещей.

– Что делать, Йони? Я не могу бросить одних ни её, ни их.

– М-да… Ситуация не из простых. Что ж, попробуем разобрать ей подробней. Только я есть хочу. У меня кое-что с собой: давай-ка пожуем. Одновременно можно и спокойно всё обсудить.

– Спасибо, но есть я не могу. Извини, пожалуйста.

– Нет: голодный ты спокойно ничего воспринимать не можешь. Держи-ка.

Саша нехотя начал жевать питу с шаурмой внутри. Йони занялся тем же, но, судя по его виду, одновременно продолжал усиленно думать.

– Подожди, – вдруг спросил он, – а что тебя не устраивает в том, что она будет жить там?

– Не совсем понял. К чему ты клонишь?

– Ты хочешь, чтобы она переехала сюда, в Хайфу. Так ведь?

– Ну да: ко мне. У меня здесь весьма неплохая работа, согласись.

– Безусловно. Но сейчас ты её забрать сюда никак не можешь.

– В том-то и дело. И она там будет без меня, одна.

– Стоп. Вот тут-то ты и не прав.

– Как не прав? Кто у неё там есть?

– Почему? Есть: считай, все, кто там живет. Ведь кибуц – это большая семья. Всё вместе: едят, решают дела, веселятся. Воспитывают детей. Справляют свадьбы.

– Это я знаю: читал.

– В кибуце человек не может быть одинок. Это как общество будущего.

– Но я не видел почти никого, с кем она там активно общается.

– Ну, так на свидания они всем кибуцем не ходят. Но ты сказал, почти. Кого-то ты все-таки знаешь?

– Пока только одного. Но не думаю, что у неё с ним может быть близкая дружба.

– Ты про кого говоришь? Как зовут его?

– Шломо. Парень он неплохой, но слишком уж разные у них интересы.

– Это так, но дружат они еще с детства. Он, кажется, собирается скоро жениться.

– Да. И нас, меня и Малку, он и Ревиталь пригласили на свадьбу.

– Так ты и её знаешь?

– Да. Симпатичная девушка.

– Внешне – да. И кажется, неплохая. Хотя…

– ?

– В армию её не взяли: что-то там такое было. Знаю только, что родители его это узнали и поэтому были вначале против. Но сын сказал, что её любит и ему на всё наплевать. Я к чему? Что ты уже знаешь двоих, кто точно не даст ей быть там одной.

– Но ей сейчас нужен я.

– Конечно – не спорю. Будешь звонить ей достаточно часто и, когда удастся, ездить к ней. Ты не бойся только: скажи ей, что произошло – она поймет, что ты сейчас не можешь иначе. Она ведь умная на редкость.

– Я знаю.

– Скажешь мне, если потребуется моя помощь.

– Спасибо, Йони. Ты мне уже много помог. Но если подвезешь меня до моего дома, я тебе еще раз спасибо скажу. Хочу позвонить туда, чтобы она пришла к определенному времени поговорить со мной по телефону.

Разговаривал он с Малкой тоже из своей квартиры: Эстер в данной ситуации лучше было пока ничего не знать – даже от кого-нибудь.

– Сашя, – услышал он её голос: похоже, она была больше встревожена, чем обрадована, его неожиданным звонком. – Что-то случилось?

– Как ты себя чувствуешь, родная? – уклонился он от немедленного ответа.

– Прекрасно. Ты позвонил, только чтобы спросить это? – очевидно, готовить её к тому, что скажет, не нужно. – Или что-то у тебя случилось?

– Да.

… Она первым делом спросила, когда он кончил говорить:

– Но она не умрет?

– Надеюсь, что нет. Папа же мой выздоровел.

– Я тоже надеюсь. Зачем умирать хорошему человеку?

– Поэтому я опять не смог сказать Эстер про нас с тобой.

– О чем ты говоришь: как можно в такой момент?

– Но что же нам делать? Ведь у нас будет ребенок.

– Ничего – еще не так скоро. А пока придется потерпеть. Ну, что делать: ведь эти люди сделали для тебя так много. Что ж теперь: думать только о себе – бросить их в беде?

– Малка, какая ты у меня!

– Какая? Да нормальная – не более того. Сашя, ты только не волнуйся за меня, слышишь?

– Но ты там одна – без меня.

– Ничего: я буду мысленно рядом с тобой, любимый. А ты думай сейчас о них: ты им сейчас очень, очень нужен.

– Спасибо, родная. Твои слова так помогли мне.

– Я твоя жена: то, что касается тебя, касается и меня.

– Я буду звонить тебе. И приеду, как только смогу.

– Если действительно будет можно – только тогда. Слышишь?

– Да. Я очень люблю тебя.

– Я тебя тоже очень люблю. Дай Б-г, чтобы она выздоровела.

10

Первый месяц он так и не приехал ни разу: состояние Ципы всё еще было угрожающее, и об этом не могло быть и речи. Он только звонил ей: дважды в неделю. Правда, говорили тоже главным образом о больной, её состоянии. Но уже слышать голос друг друга столько значило.

Про свадьбу, на которую их пригласили, он, конечно, забыл совершенно, и она о ней тоже не упоминала. Вспомнил, когда позвонил ему Йони: сказал, что родители Шломо прислали ему приглашение на свадьбу сына. Он тогда спохватился: Малка, должно быть, залезла в долг, чтобы купить подарок. Послал ей с Йони письмо и деньги.

А через несколько дней она вдруг ему сама позвонила.

– Можем сказать спасибо Йони: это он всё устроил. Прямо на свадьбе поговорил с кем надо, и мне сегодня поставили телефон. Теперь мы сможем часто говорить с тобой, любимый мой.

И он стал звонить ей ежедневно, как только приходил от Исаака: ночевать Эстер отсылала его домой. Сама оставалась там, и он мог спокойно обо всем разговаривать. Но ужасно хотелось видеть её, и он чувствовал, что она тоже, хоть старалась об этом не говорить, тоскует без него.

Наконец врачи, которых без числа, не считаясь ни с какими затратами, приглашал к сестре Исаак, сказали, что опасность миновала: с этого момента, если соблюдать осторожность, больная должна пойти на поправку.

На радостях Саша даже пошел вечером с тестем и Исааком в синагогу. Была пятница, канун субботы.

Когда запели “Лэхо дойди ликрас кало пэнэй шабос нэкабло”, он с удивлением для себя почувствовал, как у него защипало в носу. Что значили эти слова молитвы, он не знал, но они почему- то трогали его. У стоящих рядом Менахема и Исаака на глазах были слезы, но в них светилась радость. Он обратил внимание, с каким глубоким чувством молились они оба, и впервые пришла в голову мысль, не это ли – религия, которую его научили с детства считать отсталостью и дикостью, дала его народу силы перенести все страдания и выстоять на протяжении множества веков изгнания.

Потом все сели, и он взял из ящика переднего ряда молитвенник, на котором было написано “с русским переводом”. Он пробежал глазами строки на раскрытой случайно странице, и они поразили его своей поэтической напряженностью, хоть и были без какой-либо рифмы:

“Даруй мир, добро и благословение, жизнь, милость, и любовь, и милосердие нам и всему Твоему народу, Израилю. Благослови нас, всех вместе, в благосклонности своей, Отец наш, ибо в благосклонности своей Ты даровал нам, Г-сподь, Б-г наш, закон жизни и бескорыстной любви, и милость, и благословение, и милосердие, и жизнь, и мир. И да будет угодно Тебе благословлять свой народ, Израиль, во все времена и в каждое мгновение, даруя ему мир”.

А тем временем раздалось общее: “Шма Йисраэль”[57]. Сколько же веков евреи произносят это? Он впервые задумался над этим, глядя на окружающих. И пока он думал, маарив[58] кончился.

Мужчины подходили к ним и спрашивали:

– Ну, что слышно: как Ципа, ваша жена? – и Менахем отвечал:

– Барух hа-Шем! Кажется, не сглазить, чуть лучше.

Потом они сидели, вернувшись домой, за вечерней трапезой. Правда, всё было доставленное из ресторана – не своё. Но это не мешало быть счастливыми: Ципа начнет выздоравливать.

Он позвонил, придя домой гораздо позже обычного, Малке и сообщил, что врачи считают: жизнь матери Эстер уже вне опасности.

– Да? Я рада.

А он еще рассказал, что ходил с отцом и дядей Эстер в синагогу, и про молитву, поразившую его.

– Обязательно сходи с ними и завтра: им наверняка будет очень приятно. Они в этом так нуждаются, – посоветовала Малка.

– Ты так считаешь?

– Да: надо платить за добро добром.

– Хорошо, раз ты так хочешь.

– Хочу: чтобы нам не в чем было упрекнуть себя когда-нибудь. Ты прости, Сашя, что я не могу больше с тобой разговаривать: ужасно хочу спать.

– Да, конечно: иди, ложись. Спокойной тебе ночи, солнышко моё.

Утром пошел к Исааку. Сказал тестю, что хочет сходить с ними снова: заметно было, что тому было приятно это услышать. Ципе, уже открывавшей глаза, тоже. Сказала Эстер, чтобы покормила мужчин завтраком, прежде чем уйдут в синагогу.

Они шли, не спеша, втроем. Тесть и Исаак в черных капоте и шляпах, которые одевали исключительно по субботам и в праздники, а он в обычном, но тоже черном, костюме. Тесть шел с гордо поднятой головой: потому что рядом шел не только его шурин, известный адвокат, но и зять, поэт, книга которого должна скоро выйти и наверняка принести ему большую известность.

В синагоге он накинул Саше талес и произнес благословение, которое тот повторял за ним. Уселись все вместе, как и вчера, в третьем ряду.

Молиться, то есть читать молитвы следом за кантором, Саша, конечно, не стал. Молитвенник просматривал, останавливаясь на том, что поражало его содержанием или стилем.

Особенно такое: “Если бы гортань наша была полна гимнами, словно море водою, и на языке нашем была бы песня, звучная, словно шум волн, и на устах наших – хвала, беспредельная, словно ширь небосвода, и глаза наши сияли подобно солнцу и луне, и руки наши были бы распростерты, как крылья орлов поднебесных, и ноги наши были бы легки, словно ноги ланей – все равно не смогли бы мы отблагодарить Тебя, Г-сподь, Б-г наш и Б-г отцов наших, и благословить Имя Твое как подобает, даже за одно из тысяч тысяч и мириад мириад благодеяний, знамений и чудес, которые ты сотворил с нами, а до этого – с нашими отцами: …” Какая мощь экспрессии: непрерывно нарастающее напряжение, вдруг сменяющееся началом нового подъема его. Поразительная поэтическая высота, не уступающая лучшим стихам или музыке!

И далее – в том же роде: “До сих пор поддерживает нас милосердие Твое и доброта Твоя не покидает нас – не покидай же нас, Г-сподь, Б-г наш, вовеки! И за это члены нашего тела, которыми Ты наделил нас, и дух, и душа, которые Ты вдохнул в наши ноздри, и язык, который Ты поместил во рту нашем, – все они будут благодарить, и благословлять, и восхвалять, и славить, и возвеличивать, и превозносить Твое Имя, Владыка Наш, и провозглашать святость и царственность Имени Твоего. Ибо уста каждого должны благодарить Тебя, язык – клясться Тебе в верности, глаза – быть устремленными на Тебя, колени – преклоняться, и стан – сгибаться в поклоне, и сердце – трепетать пред Тобою”. Поразительно: просто чудо!

Тесть или Исаак время от времени дотрагивались до его плеча, чтобы он встал, когда встают все. Потом он снова уходил в чтение молитвенника, поиски подобного уже найденному. И нашел – в трактате “Авот”: “Рабби Гиллел[59] сказал: “Если я не за себя – кто за меня; если я только за себя – что (зачем) я; если не теперь – то когда же?”” Его же: “Не делай другому то, что не хотел бы, чтобы другие делали тебе. Вот смысл и содержание Торы; остальное – комментарий”. Да: это всё откровение для него – оказывается, он пришел, не только чтобы помазать елеем сердца тестя и Исаака.

Когда несли Тору и все целовали её, он тоже коснулся свитка кистями талеса и поцеловал их. Тесть был вызван к её чтению одним из первых и пошел к ней вместе с ним и Исааком: они встали сзади него. Менахем в ответ на вопрос, кого он хочет благословить, назвал первым имя жены, а затем дочери, шурина и зятя. А Исаак назвал вместо него сумму пожертвования: сто раз хай[60].

– Долларов, – уточнил он.

– Ого! – сказал кто-то.

Саша теперь смотрел за всем очень внимательно: этот мир тоже надо было знать. С вопросами обращался больше к Исааку.

– Что это за язык? Это же не иврит: я не понимаю ничего, – спросил он, когда читали кадиш.

– Арамейский[61], – ответил тот, а тесть добавил:

– На нем сейчас только айсоры говорят.

Саша вспомнил: почти все чистильщики обуви в маленьких будочках на улицах Москвы, где заодно торговали гуталином, шнурками и стельками для обуви, были ассирийцами. Их почему-то обзывали армяшками. Ребята-ассирийцы были в их школе; один даже в их классе – но только до шестого.

После того, как молиться кончили, кантор еще прочел кидуш, молитву над вином, и все мужчины выпили по крохотному стаканчику водки и поели традиционного чолнта. Никто не торопился, как вчера вечером, быстрее уйти домой.

К тестю подходили и спрашивали про здоровье жены.

– Барух hа-Шем: наверно, “Ми шаберах” таки ей помог, – говорили они. Потом непременно спрашивали:

– Это ваш зять? – и Менахем с гордостью отвечал:

– Да, мой зять.

– А чем он у вас занимается?

– А вот скоро выйдет его книга, и вы узнаете. Слышали о таком поэте – Бен-Реувени?

– Что-то, кажется, да, – не совсем уверенно отвечали они: скорей из вежливости. И добавляли: – Ну, что: в добрый час! Пусть Ципа ваша совсем таки выздоровеет.

А Саше не терпелось уйти. Раз тесть может себе позволить не спешить домой, то и ему тоже можно исчезнуть сегодня из дома: увидеть, наконец, Малку. Обнять её, прижать к себе – почувствовать тепло её тела, вдохнуть запах её волос.

– Мне надо навестить кое-кого. Вы без меня сегодня как-то управитесь? – негромко спросил он тестя.

– О чем разговор? Конечно.

Еще тише спросил Исаака:

– Я могу взять машину?

– Что ты спрашиваешь? Она в субботу всегда в твоем распоряжении: ты же знаешь. Как и то, где найти ключи. Иди, если спешишь: нас не жди. Скажи Эстерке: мы скоро придем.

– Но если вдруг что-то…?

– Не бойся: не думай ничего. Ну, в крайнем случае, вызову такси: арабы в субботу работают – им можно, – Исаак тоже был в хорошем настроении.

Эстер сказал, что должен отлучиться до вечера, но если задержится, приедет утром. Она, как всегда, не стала ничего спрашивать, только сказала:

– Хорошо: езжай, проветрись – ты же тоже очень устал. Так они сейчас придут? Тогда я уже накрою на стол.

– Да, скоро. Но мы там поели чолнта.

– Он тебе понравился?

– Честно говоря, не слишком.

Летел к Малке, как на крыльях, лишь успел купить фруктов у арабов: сейчас ей именно они больше всего необходимы. Дорога казалась бесконечной, хотя ехал на хорошей скорости. Пролетел Хадеру, Нетанию, Герцлию, Тель-Авив, Ашдод. И, наконец, Ашкелон: отсюда уже близко. Предвкушал, как бросится она к нему, услышав шум мотора его машины.

Но она не бросилась: её не оказалось дома. Он постучал в соседнюю дверь: сказали, что она ушла к кому-то. Может быть, к Шломо? Да, скорей всего. Объяснили, как пройти к нему.

Дверь открыла Ревиталь, но Малка увидела его и сразу бросилась навстречу.

– Ты… Приехал! – не обращая внимания на Ревиталь и Шломо, обняла его и стала целовать. – Почему ты не позвонил, что едешь? Я бы никуда не уходила - ждала тебя. Пойдем, пойдем домой.

– Успеете, – остановила её Ревиталь. – Саша же на свадьбе у нас не был: сейчас это дело искупит. Я такое мощное жаркое сготовила: язык проглотите. А муж и повелитель мой сбегает к своему папаше за домашним вином. А, Саша?

– Да ну тебя с твоим жарким, – крикнула в ответ Малка. – Сама знаешь, мне слишком много есть не следует, а то… – она вдруг осеклась, посмотрев на Шломо, но тут же махнула рукой: ну и ладно – пусть знает тоже. – Мы идем домой, и всё.

– А мы тогда обидимся: вот!

– Правда, Малка: давай я их хоть поздравлю. А то ведь, и поздороваться даже не успел.

– Хорошо. Но только быстро, – нехотя согласилась Малка.

– Ну, что, ребята: я вас поздравляю и желаю вам крепкого семейного счастья и всех благ в жизни. Извиняюсь, что не смог быть у вас на свадьбе, но это по совершенно не зависевшим от меня обстоятельствам.

– Да мы знаем, – сказал Шломо. – Но хоть на обрезание нашего первого сына ты придешь?

– А что, уже ожидается?

– Нет еще. Но мы работаем, работаем – усиленно, – вместо мужа ответила Ревиталь.

Шломо таки шлепнул её по этому самому месту – и довольно звонко.

– Ты что? Кто ты есть? Еврейская женщина, она какая должна быть: скромная, стыдливая.

– Ну да! Еще скажи, кроткая.

– Конечно. Как голубка.

– Выйди-ка да посмотри, как твои голýбки дерутся друг с другом.

– Ну, что с ней делать? Я ей слово, она мне два. И зачем я только женился? Какой был дурак!

– Почему только был? А сейчас ты кто?

– Ладно, пойдем: не надо на это смотреть, – сказала Малка. – Они, наверно, и драться начнут: и мы ни за что пострадать можем. Мы с тобой ведь так никогда не будем, правда? Ну вас: мы пошли.

– Смотри, муженек, что значит молодая любовь – то есть пока люди еще не женаты, - сказала Ревиталь вслед.

– Ну да, драться они будут, – сказала Малка, когда вышли из дома. – Скорей “работать”, как она сказала. Очень она до этого охоча, насколько я понимаю. Ну, и на здоровье.

Они обнялись, едва успев закрыть за собой дверь. Стояли так, замерев, не произнося ни слова. Ощущение её, запах её волос наполняли сердце счастьем.

– Как пахнут они! – прошептал он. Она расслышала:

– Кто?

– Они – твои волосы.

– Чем – пахнут?

Они пахли сразу всем: травой и распускающимися молодыми почками, ранними полевыми цветами, солнцем и воздухом этой страны. Еще любовью и новой жизнью, зарожденной в ней им. Трудно было сказать, чем больше всего. И он смог только сказать:

– Тобой. Мне так хорошо сейчас – когда ты со мной.

– Как и мне. Такое счастье, что ты приехал: я так соскучилась.

Разомкнуть объятия и губы удалось очень не сразу. Малка это сделала первая, сказав:

– Ну и дура же я: совсем забыла, что накормить тебя толком нечем. Наверно, надо было остаться пообедать у ребят.

– Но нам же обоим было не до того.

– Да – но одной любовью сыт не будешь.

– Давай махнем в Тель-Авив: поедим в хорошем ресторане.

– Нет: там мы не будем одни. Ничего: сейчас сбегаю и притащу её “мощного” жаркого, если они уже не успели всё слопать. Только ты не ходи со мной: обязательно тогда там застрянем. – И она убежала.

Он сходил к машине за фруктами, потом стал смотреть книги на полке. Судя по ним, диапазон её интересов был широк – весьма. Даже молитвенник, очень старый – прошлого столетия, тоже был там. Он и стал его просматривать: это оказалось, несмотря на приличное знание иврита, более трудным, чем утром, когда он пользовался русским переводом.

Но она вернулась скоро, неся кастрюльку, из которой шел соблазнительно вкусный запах Ревиталиного жаркого. Еще на согнутом локте у неё висела сумка с какой-то бутылкой.

– Напрасно беспокоилась: она его наготовила ой сколько. А Шломо еще и бутылочку папиного вина к этому добавил. Сейчас накормлю тебя на славу.

– Ну, зачем ты так суетишься?

– А о ком я должна заботиться, как не о тебе? Вот рожу, и будет еще о ком – а пока ты у меня один. Да и похудел ты что-то. Питались это время кое-как, наверно?

– Да: было не до того.

– Вот и садись: будешь есть.

– А ты?

– Я тоже, но только немного. Нельзя раскармливать плод – чтобы легче родить: я прочитала об этом.

Она наложила жаркого в тарелки, открыла бутылку, чтобы налить ему вина. И вдруг остановилась: какая-то мысль обеспокоила её.

– Слушай, – спросила она, обернувшись к нему, – ты пистолет, наверно, это время тоже не чистил? Да, а он у тебя с собой?

– Да, – солгал он: после синагоги домой не заскочил – он остался там. При этом не смотрел ей в глаза, поэтому она ему не поверила.

– Где он у тебя?

– Оставил в машине.

– Принеси.

– Потом.

– Нет: сейчас, – такой настойчивой он её до сих пор не видел. И пришлось сознаться, что браунинга у него с собой нет. Она сразу расстроилась:

– Ну, как же так! Ведь я дала его, чтобы меньше за тебя беспокоиться.

– Подумаешь: ехал же уже раз в то же самое время без него.

– Это по моей вине: ты тогда уехал, а я вспомнила о нем и себя ругала. Сашя, послушай: ты обязательно должен уехать от меня так, чтобы поспеть в Хайфу засветло.

– Зачем? Поеду как всегда: рано утром. Ведь я точно не знаю, смогу ли скоро опять приехать. Ну, что ты понапрасну беспокоишься, солнышко?

– Я не могу иначе. В той книге и было сказано, что беременные женщины становятся беспокойными. Наверно, это так.

Вот и я: хочу быть спокойной за тебя – за то, что ты жив и невредим. Понимаешь? Мне это важнее, чем утолить желание подольше побыть с тобой.

Не спорь: скоро я провожу тебя. И ты, когда приедешь, обязательно мне позвонишь – я не лягу, пока не узнаю, что ты добрался благополучно. Ты обещаешь мне?

– Да, родная, – он понял, что спорить бесполезно.

– И что пистолет будет при тебе всегда, когда ты едешь ко мне?

– И это тоже. Только не волнуйся больше, хорошо?

– Но вина я тебе не дам: ты же будешь за рулем.

Уехать пришлось, как она сказала. И приехав, он тут же позвонил ей: услышал, что она обрадовалась.

– Ты только не сердись на меня: я же очень люблю тебя, поэтому так за тебя боюсь.

- Я понимаю: я же тоже очень люблю тебя. Иди, ложись, родная, и пусть тебе приснится что-то хорошее.

- Ты – пожалуйста.

Потом он позвонил Эстер.

– Как мама?

– Тьфу-тьфу, не сглазить. Она спит сейчас. Спасибо, что позвонил. Ты утром приедешь?

– Нет: уже приехал. Я дома.

– Ну, хорошо. Спокойной ночи, – по её голосу можно было предположить, что она тоже обрадовалась.

11

Он не ошибался, говоря Малке, что не уверен, что сможет опять приехать в ближайшее время. Несмотря на радужные надежды его, Эстер, тестя и Исаака в тот день выздоровление не шло так, как хотелось.

Следующая неделя не принесла дальнейшего улучшения состояния Ципы, и они опять забеспокоились. Оставить их в таком состоянии в субботу было невозможно. Потом состояние стало чуть улучшаться, но они были напуганы тем, что было предыдущую неделю, и он видел, что они всё еще боятся остаться без него.

А в следующую субботу уже другое: надо было срочно закончить статью. Он хотел захватить материал с собой и закончить её там, рядом с Малкой, но она засомневалась, удастся ли это сделать у неё. Рисковать своим положением в издательстве он не должен: надо закончить работу вовремя. Он понимал, что она права: заботится о будущем материальном положении, когда они уже будут жить вместе и растить своего ребенка.

Единственной отдушиной были телефонные разговоры по вечерам. Во время их говорили о том, как будут жить вместе, даже планировали детали этого и обсуждали, как лучше их осуществить. Обсуждалось и состояние Ципы: до полного выздоровления Малка запретила ему начинать разговор с Эстер о разводе. Но удавалось иногда прочитать новое стихотворение; правда, он почти не писал их в этот период.

И дальше видеться удавалось не чаще раза в месяц: к произошедшему с Ципой всё время добавлялось еще то одно, то другое: с сердцем, желудком, и конца краю этому не видно. Было всё это следствием голодного военного существования, когда остались она с Эстер одна в сибирском городе Турске – Менахем был в армии.

Продать или выменять на продукты было почти нечего: вначале бежали от немцев, захвативших ту часть Польши, где они жили до войны, а затем из Могилева – каждый раз бросая всё, только чтобы спастись. Хоть как-то еще выручало, что она была мобилизована на фанерный комбинат рабочей и получала поэтому по карточке восемьсот грамм хлеба. Эстерка заканчивала школу: получала только четыреста.

Как же они крутились, пока хоть огород им выделили под картошку, которая и составляла главную долю того, что они тогда ели. А Эстерка была, невроко, девочкой рослой: ей надо было побольше, чтобы не заболела, не дай Б-г, туберкулезом. Отрывала поэтому от себя, да еще сдавала кровь, чтобы получить что-то из продуктов. И все равно: выглядели обе, как скелеты, только животы выпирали от вечной картошки. Ой как трудно было: ведь к тому же и по-русски вначале она говорила неважно.

А сколько натерпелась страхов за Менахема, не зная, жив ли он еще. И так ничего и не знала об Исааке, умнице, студенте университета, ставшем в начале войны польским солдатом и сгинувшем на ней. Что тут говорить?

Тем временем их будущий ребенок рос в начавшем уже увеличиваться животе Малки, которого он благоговейно касался и целовал, приезжая. Беременность она переносила хорошо, лишь чуть-чуть подурнела на лицо. Но ему казалась еще красивей.

Чтобы её лишний раз не волновать, обязательно звонил перед тем, как приехать, и она могла не расстраиваться из-за того, что не приготовила что-то вкусненькое для него. Привозил ей деликатесы тоже – и фрукты, фрукты, фрукты: из тех, которые не выращивали в кибуце.

Встречался в дни своего приезда и с Шломо и Ревиталью, не оставлявших Малку в одиночестве, когда он отсутствовал. Ревиталь слегка поправилась: похоже, их “работа” не закончилась безрезультатно.

---

[1] Сельскохозяйственная коммуна в Израиле, характеризующаяся общностью имущества и равенством в труде и потреблении.

[2] Господин, сэр. (иврит)

[3] Евреи, рожденные в Стране Израиля, Эрец Исраэль.

[4] новый иммигрант

[5] БЯ́ЛИК Хаим Нахман (1873 – 1934), выдающийся еврейский поэт. http://www.eleven.co.il/article/10652

[6] ГРИ́НБЕРГ Ури Цви (псевдоним Тур-Малка; 1896– 1981), крупнейший поэт и публицист. http://www.eleven.co.il/article/11308

[7] ЖАБОТИ́НСКИЙ Владимир (Зеев) Евгеньевич (1880, Одесса, – 1940, Нью-Йорк), писатель и публицист, один из лидеров сионистского движения, идеолог и основатель ревизионистского течения в сионизме. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11556&query=ЖАБОТИНСКИЙ

[8] Э́дгар А́ллан По (1809  —1849) — американский писатель, поэт, литературный критик и редактор, является представителем американского романтизма. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BE,_%D0%AD%D0%B4%D0%B3%D0%B0%D1%80_%D0%90%D0%BB%D0%BB%D0%B0%D0%BD

[9] МАПА́Й (Мифлегет по‘алей Эрец-Исраэль — Рабочая партия Эрец-Исраэль), социал-демократическая партия, созданная в 1930 г. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12622&query=МАПАЙ

[10] БЕН-ГУРИО́Н Давид (до переезда в Эрец-Исраэль — Грин Давид Иосеф; 1886, Плонск, Польша, – 1973, Тель-Авив), лидер еврейского рабочего движения в подмандатной Палестине, первый премьер-министр Государства Израиль. http://www.eleven.co.il/article/10502

[11] Правые сионисты. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13824&query=РЕВИЗИОНИСТЫ

[12] «Эцель» или Иргун — сокращение Иргун Цваи Леуми (военная национальная организация). Еврейская боевая организация, действовавшая на территории Палестины с 1931 по 1948 гг. http://www.eleven.co.il/article/11844

[13] http://piratyy.by.ru/article/alt.html

[14] Израильский пистолет-пулемёт "Микро-Узи".

[15] ПО‘АЛЕ́Й ЦИО́Н (буквально `трудящиеся Сиона`), общественно-политическое движение, сочетавшее политический сионизм с социалистической идеологией. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13247&query=ПОАЛЕЙ+ЦИОН

[16] ЛОХАМЕ́Й ХЕРУ́Т ИСРАЭ́ЛЬ (`Борцы за свободу Израиля`; акроним Лехи), еврейская боевая подпольная организация в подмандатной Палестине, возникшая в 1940 г. в результате раскола Иргун цваи леумми (Эцела). http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12502&query=ЛОХАМЕЙ+ХЕРУТ+ИСРАЭЛЬ

[17] ХАГАНА́ (`оборона`, `защита`), подпольные вооруженные силы, созданные еврейским населением в подмандатной Палестине в 1920 г. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11001&query=ХАГАНА

[18] В описываемое время лидер правых сионистов. http://www.eleven.co.il/article/10456

[19] ИО́СИФ ФЛА́ВИЙ (Иосеф бен Маттитьяху; около 38 г., Иерусалим, – после 100 г., Рим), еврейский историк и один из главных представителей еврейско-эллинистической литературы. http://www.eleven.co.il/article/11827

[20] Римский император, подавивший восстание евреев. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=14112&query=ТИТ

[21] Хорошо, о’кэй.

[22] Субботнее приветствие.

[23] Арабские террористы, базировавшиеся в Египте.

[24] Нередкое название религиозных евреев в Израиле.

[25] Мессия.

[26] царем Соломоном

[27] Екклесиаст (Проповедник).

[28] Песнь песней.

[29] Песнь песней, 2.12.

[30] Песнь песней, 2.17.

[31] Молодежная правосионистская организация. http://www.eleven.co.il/article/10591

[32] Еврейская социалистическая партия в России, позже в Польше и США. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=10791&query=БУНД

[33] Польское военное формирование, созданное генералом Владиславом Андерсом в 1941—1942 на территории СССР. http://www.riasamara.ru/litera/public/22334/article28208.shtml

[34] Основная профсоюзная организация Израиля. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11199&query=ГИСТАДРУТ

[35] http://www.eleven.co.il/article/10476

[36] Декларация о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским стремлениям евреев (1917г.) http://www.eleven.co.il/article/10390

[37] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=14928&query=АВРААМ+ШТЕРН

[38] http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B8%D1%81%D0%BE,_%D0%99%D0%BE%D0%B7%D0%B5%D1%84

[39] http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0%BD%D1%82%D0%B5_%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D1%87

[40] Конкретное предложение о союзе, направленное «господину Гитлеру», последовавшее в конце декабря 1940 года. Основы союза, предложенные в документе ЛЕХИ, предъявленном Хентигу (главному представителю германского министерства иностранных дел в Бейруте), были безусловное принятие ЛЕХИ нацистского «нового порядка» в Европе вместе с «государство евреев должно быть создано на националистических и тоталитарных основах и связано с Германским рейхом.» Это государство должно быть создано «в его исторических границах.» Яир считал нецелесообразным объяснять Гитлеру в полных деталях, как именно эти «границы» были намечены. В случае принятия нацистами предложения «ЛЕХИ присоединилась бы к войне, воюя на стороне Германии, при условии признания последней целей израильского освободительного движения.» «Государство евреев» связало бы себя обязательством быть «союзной с германским рейхом.» Этот союз, как документ старательно объясняет, «был бы нашим ответом на недавнюю речь канцлера Германского рейха, в которой г. Гитлер выразил готовность положиться на любую возможную коалицию и конфигурацию сил, способствующую изоляции Британии и, с помощью этого, содействующую её окончательному поражению.»

[41] Ударные роты: особые отряды Хаганы. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13131&query=ПАЛЬМАХ

[42] МАПА́М (Объединенная рабочая партия) – левосоциалистическая партия. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12623&query=МАПАМ

[43] Горный хребет, на котором расположена Хайфа.

[44] http://www.eleven.co.il/article/11746#010205

[45] Праздник завершения годичного цикла чтения Торы. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13809&query=СИМХА+ТОРА

[46] Закуска из пюре специального горошка (нута). http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A5%D1%83%D0%BC%D1%83%D1%81

[47] Песнь песней, 14.

[48] Песнь песней, 16.

[49] Песнь песней, 1.1.

[50] Песнь песней, 2.5.

[51] Песнь песней, 2.14.

[52] Песнь песней, 2.14.

[53] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11049&query=ГАМЛА

[54] Слава Б-гу. (иврит)

[55] пожертвование

[56] Ой, мне нехорошо! Мне нехорошо! (идиш)

[57] Слушай, Израиль.

[58] Вечернее богослужение.

[59] Наиболее значительный из законоучителей эпохи Второго храма. http://www.eleven.co.il/article/11172

[60] восемнадцать

[61] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=10266&query=АРАМЕЙСКИЙ+ЯЗЫК

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.