Западный полюс

Глава XIII

Тени предков

1

Шолом-алейхем, малахей ашорес,

Малахей эльёйн.

Мимелэх малхей амлохим,

Акойдош Борух У.

Мир вам, ангелы-служители,

посланцы Всевышнего, Царя Царей, Благословен Он![1]

Он вошел в дом и начал произносить нараспев эти слова, приглашая войти ангелов, следующих за ним на всем пути от синагоги, где он вместе со всеми приветствует каждую неделю слаженным общим пением приход желанной невесты – Субботы:

Лэхо дойди ликрас кало

Пэнэй шабос нэкабло.

Выйди, друг мой, навстречу невесте;

Мы встретим субботу.[2]

Жена и дети слушают его – даже годовалый сын на руках у дочки. Закончив словами, дозволяющими ангелам удалиться с миром, он подходит к жене и целует её, затем наклоняется к детям – поцеловать их.

Суббота уже в доме. Горят три свечи: две, зажженные женой, и одна – шестилетней Бейлкой. На белой скатерти две халы, накрытые салфеткой, бутылка субботнего вина, блюдо с фаршированной рыбой. Дом сияет еще большей, чем обычно, чистотой и порядком. Они сами празднично, нарядно, одеты: он в длинном атласном капотэ, Лия в своем шелковом платье с тонкой ниткой жемчуга на шее. “Кто найдет жену, столь совершенную? Дороже жемчуга она ценою”.

Наполненный вином серебряный бокальчик он, как положено, берет правой рукой, потом левой и ставит на ладонь правой. Произносит стоя “кидуш”, благословляя вино, хлеб и, затем, Всевышнего, освящающего субботу.

Начинается вечерняя субботняя трапеза. Всё так вкусно, а жена подкладывает ему и детям еще, успевая и кормить сидящего на руках у неё Гершеле. Для того и для Бейлки рыба сварена в отдельном горшочке – без перца.

Потом еще сидят и поют: он и она, жена его. Бейлка, перебравшаяся к нему, к татэ, на колени, иногда подпевает им чистым голоском. А Гершеле внимательно слушает. Суббота, и расходится не хочется.

Но глазки у сына вскоре начинают закрываться, и приходится укладывать обоих спать. Они быстро засыпают, а он с Лией не сразу уходят: стоят и смотрят на своих дорогих детей.

“Что ждет их, когда вырастут?”, думает он. “Неужели та же жизнь, что наша?” От субботы до субботы эти поиски какого-то заработка и нелегкая работа, за которую платят не так уж много. Хотя, пока, слава Всевышнему, удается таки не голодать, но работать приходится столько, что почти не остается времени для чтения. А не читать он не может, и приходится отрывать время от своего сна.

Но зато он успел прочесть немало и впитать в себя многое, и люди уважают его за то, что он знает и помнит многое не хуже иного раввина. Учиться бы ему в ишиве, но татэ умер, и пришлось начать работать: он был старший в семье. А читать продолжал – на идиш и на древнееврейском. Сейчас может уже читать и на русском – выучил, благодаря учителю Евгению Павловичу, русскую грамоту.

– Может быть, тоже ляжем? Ты же так устал за неделю, Шилимка, – спрашивает жена.

– Ой, Лиенька, а можно, мы поговорим с тобой, и потом я немного почитаю? А?

– Хорошо! Но только недолго: я хочу, чтобы ты отдохнул сегодня. Сердце у меня надрывается смотреть, сколько тебе приходится работать.

– А что делать? Надо же сводить концы с концами: хорошо, хоть удается. Тебе же тоже достается и с детьми, и с курами, и с коровой.

– Зато дети у нас имеют каждый день и яичко, и молоко. Но у меня хоть уже есть помощница, дай ей Б-г здоровья: Беллочка. Гершеле у неё почти всё время на руках, пока я вожусь; еще и яички помогает собирать и кур иногда кормит.

– Детки наши – наше счастье, Лиенька. Дай им Б-г чуть лучшей жизни, чем наша.

– Да, Шилимка: хотелось бы. Но что мы, к сожалению, можем сами для этого сделать? Были бы мы чуть побогаче, а так…

– Евгений Павлович сказал, что надо будет, когда подрастут, чтобы они ходили в русскую школу тоже: может быть, удастся им получить какое-то образование и жить лучше.

– Он много чего еще говорит. Что будет опять революция, и все бедняки получат всякие права. И даже евреи тоже. Ты веришь? Разве стало лучше после того, что было в пятом году?

– В синагоге у нас не прекращаются споры насчет этого. Бундовцы уверяют, что только так, с помощью революции, евреям и удастся добиться своих прав. А сионисты, что только создав собственное государство в Палестине. Правда, большинство и их тоже за то, чтобы оно было таким, как хотят эти самые социалисты.

– А ты что сам думаешь?

– Ой, Лиенька, что я думаю? По правде говоря, мне “Поалей Цион”[3] куда больше по душе, чем Бунд[4]: почему мы не должны тоже иметь свое государство, как все прочие народы? Только когда это будет? А пока ведь надо как-то жить здесь и думать, как что-то сделать для наших с тобой деток, чтобы они смогли жить чуть получше. Знаешь, наверно, таки надо будет, чтобы они стали ходить в русскую школу к Евгению Павловичу.

– Как можно? Чтобы Гершеле не учился в хедере? Упаси Б-г!

– Нет, конечно: в хедер первым делом он у нас пойдет. Где еще он сможет стать настоящим евреем? Но в русскую школу тоже: сама видишь, времена меняются – пусть и он, и Бейлка получат какое-то образование. А там уж… Я думаю, хуже им от этого никак не будет, правда?

– Наверно. Пусть хоть их жизнь будет легче той, которая досталась нам.

– Да сбудутся твои слова, дорогая жена моя. Пусть услышит нас Всевышний и даст им и всем сынам Израиля немного счастья.

– Будем с тобой молить Его об этом. Пусть благословит Он их и их потомство.

– Омен! – откликается он, и она берет его за руку и ведет в другую комнату.

Они склоняются над книгами. Он на русском; она на еврейском, хотя он и её научил русской грамоте после того, как выучил её сам. Углубился в чтение, теребя в задумчивости бороду или накручивая на пальцы пейсы[5].

И время от времени поднимая голову и любуясь ею, женой своей, любимой и самой прекрасной; её дивными белокурыми волосами, которые они, вопреки обычаю, не стали срезать, чтобы сделать парик. Она тоже иногда поднимает голову и смотрит на него своими темными глазами, и он тонет в глубине их. “Лия, сердце моё”.

Но потом она вдруг исчезает, и на её месте оказывается Марина, склонившаяся над тетрадями, которые она проверяет. И ни пейсов, ни бороды у него, а журнал перед глазами на английском.

– Я что, заснул? – Женя тряхнул головой, стараясь освободиться от того, кем только что был.

– Ну да. Шел бы ты спать: чего мучаешь себя - мало устал за день?

– А ты?

– Вот последнее сочинение проверю только. А так, давно бы уже легла.

– Вместе ляжем: я пока выйду покурить.

– Неужели обязательно?

– Я одну только. А, Мариш?

– Ладно уж. Только одну – без обмана.

… Он стоял на лестничной площадке. Сигарета тлела в пальцах: он редко затягивался – думал. Сон необычайно отчетливо стоял перед глазами, и даже помнились слова и мелодии “ Лэхо дойди” и “ Шолом-алейхем”. Ведь он их, похоже, не слышал раньше: надо будет уточнить у тестя.

Почистив перед сном зубы, вернулся в комнату. Марина уже закончила проверку тетрадей и стелила постель. Она почти сразу заснула, а он еще долго лежал и вспоминал приснившееся ему.

Не двигался, чтобы не потревожить её: она лежала, прижавшись к нему и обнимая его рукой. Как будто всё еще не верит, что он есть – что не потеряла его тогда.

2

С утра снова привычная напряженная работа, и почти не вспоминался тот удивительный сон. Только вечером, после того, как, уже прочитав что-то ребятам перед сном, усаживался за стол напротив Марины, проверявшей тетради или готовившейся к завтрашнему уроку, увиденное во сне снова возникало перед глазами. Это мешало углубиться в очередную статью.

И будто специально, так кстати пришло через неделю из Гомеля письмо от Даниила Яковлевича, Изиного отца. Оно было ответом на приглашение дяде с женой этим летом приехать к ним в Москву.

“Большое спасибо за ваше приглашение: мы с Цилей, конечно, очень не прочь приехать в Москву, чтобы познакомиться с вами уже не заочно.

Но у меня, почему-то, появилась другая идея: не приехать ли вам вначале к нам в Гомель и от нас, всем вместе, в Тетерск, откуда мы, Вайсманы, родом. Есть там еще кое-кто, знавшие и твоих незабвенной памяти дедушку и бабушку, и моих дорогих родителей. Буду страшно рад, если тебе, мой племянник, и твоей Мариночке моя идея понравится.

А насчет посещения Москвы, то это ведь не уйдет – тем более что мы в ней с Цилей уже бывали. Ну, так как? Жду с нетерпением вашего ответа”.

Он показал его Марине.

– Поедем, – сразу согласилась она. – Приведи-ка завтра Изика, и втроем уточним, когда нам это удобней сделать. Кроме того, мне надо поговорить с ним еще кое о чем.

– Понимаешь, Мариш, ребяткам тоже надо знать, откуда их род пошел.

– Ну, что ты меня снова уговариваешь? Я же сказала, поедем. Папа с мамой поймут, почему мы этим летом к ним не приедем.

– Знаешь, как здорово было бы, если б и они поехали с нами.

– Что: соскучился?

– Не только это, – он рассказал, наконец, ей свой сон. – Очень хочу папу спросить, слышал ли я те молитвы.

Она кивнула:

– Он только и сможет как-то понять, почему тебе это приснилось. Наверно, неспроста.

– Я тоже так думаю. И всё-таки, это какая-то мистика для таких, как мы: мы же атеисты. Хотя папа мне после свадьбы сказал, когда дарил талес: “ Это ты можешь и не знать наверняка”.

– Наверно, да. Ведь трудно совсем в Него не верить после того, как Он спас мне тебя.

Он задержал Изю в аудитории после окончания лекции. Сказал о предложении его отца совершить общее паломничество в Тетерск и предложил приехать к ним вечером: совместно обсудить его подробности.

– Ты извини, что не предлагаю тебе придти с Олей. Ей это, как понимаю, будет совершенно не интересно, - он не стал говорить, о чем еще Марина хотела поговорить с ним: это как раз касалось Оли. Вчера она передала ему содержание недавнего разговора Аси с той.

…Её отношение к Изе угадывалось всеми, кроме него. А он уже стал своим, и им было не безразлично, чем для него может кончиться его сильное увлечение этой девушкой. Если ему – наверняка – ничего не светит, лучше, чтобы он уже точно узнал это как можно скорей: так будет безболезненней, чем, если затянется.

На какой-либо откровенный разговор Оля ни с кем ни шла, даже с “младшенькими”. Она держалась, когда ему удавалось привести её, застегнутая на все пуговицы: ни единого лишнего слова.

На откровенность её неожиданно удалось вызвать Асе. Пообещала Оле помочь перешить юбку и пригласила для этого приехать к ней за город.

– Лучше одна: не будет нам никто мешать.

– Конечно, Анастасия Романовна, – похоже, это её очень устраивало.

И пока возились с Олиной юбкой, они были одни: Игорь корпел над чертежной доской в другой комнате, Мишаньку Дед увел кататься с горки на санках.

Разговор начался не сразу: молчали вначале, сосредоточившись на перекраивании уже распоротой юбки, потом сметывании. А строчить Ася предоставила уже самой Оле - сама тем временем занялась другим: не могла же она потратить на эту девочку целый день – тем более, бесплатно.

Заговорили, когда уже решили немного отдохнуть.

– Оля, ты не обидишься, если я задам тебе кое-какие вопросы?

– Нет – пожалуйста, Анастасия Романовна. Вам можно.

– Только мне? Почему? Остальные тебе чем-то не нравятся?

– Ну, как вам сказать: наверно, могут не совсем так понять меня. Вы, мне кажется, поймете скорей.

– В отношении Изика?

– Ну да.

– Он тебе разве не нравится?

– Смотря, в каком отношении. Он неплохой: способный, добрый, бесхитростный. С ним интересно пойти куда-нибудь: музей, театр. Я согласна дружить с ним, но полюбить не смогу.

– ?

– Может быть, вы поймете меня. Он – не наш.

– Ты не любишь евреев?

– Да нет: не в том дело. Я не антисемитка – никоим образом. Но, понимаете, они ведь не совсем такие, как мы – русские. Мне это нисколько не мешает, но в личной жизни не нужно: муж у меня должен быть таким же, как я сама – не хочу иметь ни малейших проблем в этом плане с ним либо его родителями или родней.

Так я считаю. Наверно, не только одна. И другие, может быть, только не говорят, но думают так же. По крайней мере, среди вашего круга ведь нет ни одной смешанной пары. И у вас самая близкая подруга еврейка, но замуж вы вышли за русского. Ведь так?

– Так-то оно так, но для меня вопрос так не стоял: выйти только за русского. Пока что я только знаю, что наши друзья-евреи делают нам только хорошее. Как, например, родители Марины, которые помогли наладить жизнь отцу моего мужа.

– Но это ведь не меняет дела. Дружба – это одно, а личная жизнь совсем другое. Ведь как дружат эти самые ваши “младшенькие”, а Соня, как я знаю, собирается замуж совсем не за Антона.

– Еще бы, – засмеялась было Ася. – Они же, фактически, брат с сестрой.

– Да нет, Анастасия Романовна: не только поэтому, поверьте. Евреи сами тоже не хотят ни с кем смешиваться. В нашем общежитии живет русская девушка: она встречалась с еврейским парнем, но пожениться они не смогли – уперлись его родители.

– Я, в общем, понимаю почему: не хотят таким образом исчезнуть как нация – она ведь не слишком велика. Но для нас, русских, такой опасности не существует. И надо сказать, чем особо сейчас отличаются от нас евреи? Слишком мало.

– Но отличаются, тем ни менее. Мечтают многие когда-то оказаться в Израиле, хоть и не очень распространяются на эту тему.

– Ну, сама понимаешь: из-за антисемитизма. А не будь его…

– Да, согласна. Но ведь, вступая в брак с русскими, они не всегда хотят, чтобы в семье были чисто русские обычаи. И чтобы их дети были русскими.

– В каком смысле?

– Сейчас поясню. Ведь сыну Евгения Григорьевича сделали обрезание: я видела.

– Из-за того, что отец Марины – верующий.

– И на здоровье – но только в чисто еврейской семье. А если в смешанной? У меня, например, дедушка с маминой стороны и обе бабушки верующие: они наверняка захотят, чтобы их внук был крещен, а не обрезан.

Я думаю, подобные проблемы не нужны ни мне, ни Изику. Ни тем более детям, перед которыми встанет еще большая проблема: кем считать себя, когда вырастут? Я хотела бы, чтобы он это понял.

– То есть, как понимаю, чтобы я как-то передала ему то, что ты сейчас сказала?

– Да, Анастасия Романовна. Меня он не очень слушает, а совсем не хочется мучить его понапрасну. Пусть найдет поскорей себе девушку своей национальности, а меня оставит в покое.

Я вам буду очень благодарна за это. Вы не против, если я продолжу строчить? Иначе не успею закончить.

Изя явился к назначенному часу, и они сели обедать. Обсуждение предстоящей поездки в Тетерск начали еще за едой.

Решили так: Изя приезжает с практики, и к тому времени Женя идет в отпуск – Марина уже будет в нем находиться. Надо будет написать Изиным родителям, с какого числа надо взять отпуска им. Заодно решили сообщить в Сочи о своей поездке в Тетерск: если не против, пусть приедут и присоединятся к ним.

Изю после обеда не отпустили, но и разговор, ради которого его задержали, не начинали, пока ребятня не заснула. Женя после этого еще покурил с Колей и дядей Витей на площадке.

Когда вернулся в комнату, Марина и Изя уже сидели в полутьме за столом, и она пересказывала ему разговор Аси с Олей. Женя молча присоединился к ним.

Марина говорила, Изя слушал, опустив голову.

– Тебе не за что быть к ней в претензии: она честно сказала, почему не может быть с тобой.

– Ну, да: потому что еврей, а не русский. Неужели она такая же, как многие из них?

– Ты не прав: она действительно не антисемитка.

– А кто же тогда?

– Кто? Ну, националистка, наверно.

– В чем же разница?

– В том, что националистка не является шовинисткой. Не ненавидит людей другой национальности – но собственные национальные ценности для неё наиболее важны. И в этом, по-моему, нет ничего плохого, если подумать. Она поэтому для себя считает необходимым создать семью с таким, с которым не надо ни жертвовать чем-то своим, ни ущемлять его в том же.

– Ну да: мы же тоже стараемся сохранить свою особенность. Ты же говоришь на идиш, – поддержал Марину Женя.

– Ну и что?

– А понравилось бы ей, если бы ты, наверно, захотел, чтобы и твои дети его знали?

Изя пожал плечами:

– Как будто в еврейских семьях все говорят на нем. Вы же тоже говорите между собой по-русски. А Соня, по-моему, знает только отдельные слова и выражения – не больше, чем Антон.

– Есть более серьезная вещь. Тебе сделали обрезание?

– Да.

– И папа с мамой, наверно, не спорили, делать или не делать тебе его?

– Думаю, что нет. А что?

– То, что Оля сказала, что её дед и бабушки захотят окрестить ребенка. Тебе бы это понравилось?

– Ну, так можно же и не обрезать, и не крестить: что, таких мало?

– А если бы они настаивали на этом? Или окрестили тайком? Ну, а захотел бы ты жить в комнате, где висят иконы?

Изя не ответил, но по выражению лица было и так понятно, что не очень. А Женя продолжал:

– Еще кое-что. Ты русские народные песни любишь?

– Ну, так… Отдельные только.

– Вот именно. А где гарантия, что все её родственники поют только что-то современное, а не, например, “Шумел камыш” или “Хазбулат удалой”? Как ты к этому отнесешься?

И, с другой стороны, придешь с ней к нам, когда приедут из Сочи наши родители, и папа станет петь еврейские песни, понравится ли, в свою очередь, это ей? Тоже вопрос!

А она возможность проблем предпочитает избегать: умненькая.

– Мудрая, – возразила Марина. – Слышал о том, какая разница между умом и мудростью? Умный – это тот, который умеет справляться с проблемами. А мудрый – который умеет их не создавать.

Так что, Изенька дорогой, прими всё это к сведению и не расстраивайся. Наоборот, радуйся: что попалась такая, что не стала ни тебе, ни себе жизнь усложнять.

– Да я понимаю. Только…

– Ну, ясно. Это ничего: не сразу. А сейчас, я думаю, и чайку попить можно.

– А может, и по рюмочке? – предложил Женя.

– Не возражаю, – согласилась Марина. – А на часы, Изенька, не смотри: я тебя сегодня никуда не отпущу. У нас переночуешь.

3

В Гомель явились всей оравой: Маринины родители предложение совершить паломничество на родину Вайсманов приняли с восторгом. На вокзале, куда поезд прибыл утром, их уже встречали.

– Дядя Изя! – закричали сразу и Розочка и Гриня, первыми его увидевшие. Рядом с ним стояли родители. Через несколько минут Женя и Даниил Яковлевич обнимали друг друга.

За завтраком дядя Даня сообщил, что уплывают они уже сегодня во второй половине дня: завтра их там будут ждать. А пока можно посмотреть Гомель.

– Ай, что там детям смотреть? Только устанут. Пусть останутся со мной, – запротестовала тетя Циля.

И пошли без детей, но вернулись с полдороги – из-за неожиданно начавшегося дождя. Поэтому сели смотреть фотографии.

Потом Женя с Изей играли в шахматы, тесть с дядей Даней делились военными воспоминаниями. Дети крутились возле них.

Женщин тетя Циля увела в спальню: поговорить, пока она соберет в чемодан то, что еще не положила.

– Я что хотела вас спросить: как Изик наш там был? Мне кажется, он не всё говорит, – сразу же задала она вопрос.

– Что именно? Учится прекрасно: он же Вайсман, - ответила Марина.

– Это я знаю. Меня больше другое волнует.

– Нет ли у него девушки?

– Ну да: вы же сразу догадались, Мариночка.

– Во-первых, не вы, а ты. А во-вторых, была.

– Что значит, была?

И Марина ей подробно рассказала про Олю Осинскую.

– Я думаю, вы согласны, что она оказалась такой. Ничего, найдет себе еще.

– Конечно – и лучше нашу, еврейскую, девушку. Мне так больше хочется для своего сына: мало ли что. А вам… тебе, Мариночка, я страшно благодарна за то, что ты для него сделала.

– Тут не только я – моя русская подруга, Ася, приняла участие. Он же не чужой для наших друзей. Его особенно мать Жениного друга полюбила: он слишком похож на её сына.

– С тем что-то случилось?

– Уехал. В Израиль. Через Польшу: женился на польской еврейке, и уехал с ней.

– Кто знает, не удастся ли нам когда-нибудь тоже? Так что лучше, если жена у моего Изика тоже будет наша.

Потом Циля предложила Рахили пойти с ней на кухню – она почистит селедку к обеду, и они сядут за стол пораньше – там они и продолжат разговор. Марине предложила пойти к детям.

– Мы так рады, что нашелся внук тети Лии, – сказала Циля уже на кухне.

– Марина нам писала, что Женя был жутко счастлив: он же считал, что у него уже никого из родственников не осталось.

– Тетя Лия, после того, как уехала из Тетерска, так ни разу туда и не приехала. Кому-то только изредка писала.

– Вы говорите “тетя Лия”: что, вы её знали?

– Еще бы! Она же мне даже более близкая родственница, чем Даниилу. Как сейчас помню, какая она была. Такая красивая: волосы светлые, а глаза совсем черные. Совсем как у вашей Розочки: а замен шейне мейделе[6]! Вся в неё, прабабушку.

– Цилечка, я вас только попрошу при ней не говорить это. Даже на идиш: она его таки неплохо понимает: Женя с Ароном научили и её, и Гриню.

– Марина тоже знает идиш?

– Не настолько хорошо, как мои внуки, к сожалению.

– А Изик у нас говорит свободно, – с гордостью произнесла Циля.

Дождь, шедший днем, давным-давно прекратился. Поэтому, сразу положив на полки вещи, вышли на палубу.

Вскоре теплоход отчалил – поплыли по Сожу на север от Гомеля. Женя, Марина, Изя и дети стояли у перил и смотрели на проплывающие мимо берега. Арон с Даниилом уединились на другом борту, предварительно позаимствовав у Жени по сигарете. А Циля села с Рахилью на скамейку и стала задавать ей вопрос за вопросом: относительно Жени, тети Лии, Гриши и Беллы. Их разговор не обещал быть коротким.

Циля в какой-то момент прервала рассказ Рахили:

– А повезло нашему Жене, что он встретил вашу дочь. Вы только посмотрите. – Женя стоял, обняв Марину, прижавшуюся к нему.

– Ей тоже. И мне с Ароном, – она задумалась. – Так на чем я остановилась? – спросила через минуту.

– Как пришла похоронка на Беллочкиного Толю.

Они не ушли с палубы, не прервали разговор, даже когда уже почти стемнело. Все, кроме них уже были внутри, а они всё сидели, пока Даниил второй раз не вышел и не позвал поесть перед сном.

Но, покормив всех, снова вышли и сели на ту же скамейку. Через какое-то время Арон и Даниил принесли им одеяла, чтобы накрыться, а сами пошли на другой борт – чтобы покурить тайком от жен.

Разговор продолжался почти до рассвета: Циля должна была всё знать – чтобы потом пересказать родне в Тетерске. О том, как женился Гриша, как погибли на фронте он, жена его Розочка и Беллочкин муж Коля, а уже в конце войны и сын её Толя, и умерла тетя Лия. Как жили, оставшись одни, Женя и Белла, и как ушла она из жизни. Про его друзей и их родителей. Про то, как познакомились и чуть не потеряли друг друга Женя и Марина. И про то, как они чуть не потеряли его.

– Теперь ты понимаешь, почему у Марины седая прядь на голове.

Рассказали друг другу, как ждали долгие годы своих мужей, как боялись, что они не вернутся. Цылечка еще и о том, как вернувшись из эвакуации вместе с вернувшимся из госпиталя Даниилом, узнали, что ни её, ни его родителей, живших в деревне неподалеку от Тетерска, немцы не оставили в живых.

Приплыли вскоре после рассвета. Еще стоял туман, который вскоре начало разгонять солнце. Ребята так и не проснулись, и их вынесли на руках, положили на скамейках на дебаркадере, служившем пристанью. Теплоход отвалил от неё и поплыл дальше на север.

Почему-то их никто не встречал. Даниил подошел к дежурившему на пристани:

– Мне написали, автобус теперь ходит от Тетерска. В чем дело: он что – не приходит к прибытию теплохода?

– Да должен был придти. Сломался опять, наверно. Подождите, приедет, может еще. Не идти же вам пешком пятнадцать километров.

Действительно: с детьми и чемоданами. Цылечка и Рахиль тут же уселись на скамейку и, привалившись друг к другу, заснули. Мужчины закурили и стали обсуждать, что же делать. Дежурный подошел к ним:

– Не угостите сигаретой: у вас хорошие, я смотрю? – Закурив, включился в обсуждение: – Вы шибко не волнуйтесь: если быстро никто не появится, можно на моем мотоцикле туда сгонять. Да приедут за вами, коли должны были – хучь на машине или, на худой конец, на лошади с телегой. Ге, – он прислушался, – вроде что-то таки уже едет.

Они уже тоже слышали негромкое тарахтение. И вскоре увидели приближающийся по грунтовой дороге грузовичок.

– Дядя Даня! – из кабины выскочил парень. – Вы уж извините: все собрались вас встречать, а автобус опять, как назло, сломался. Пришлось мне бежать на базу за своей машиной.

– Я же говорил, – добавил сразу дежурный.

– Зямка, ну ты и вымахал! Не то, что Изя.

– Ничего, дядя Даня: мы его тут откормим – не узнаете.

Вежливо поздоровался со всеми. Женщины и ребята уже проснулись.

Решили, что в кабине поедет Цылечка, и возьмет на колени детей. Но Гриня воспротивился:

– Я тоже в кузове: что я – маленький? Я же в школу в этом году пойду.

Закинули чемоданы и улеглись на ватники на дно кузова.

… Через полчаса хорошей тряски машина остановилась перед большим бревенчатым домом.

– Приехали! – к ним кинулись несколько человек. Чемоданы сняли, и Зяма сразу укатил.

– Добро пожаловать, дорогие гости! Это ж какая радость для нас – увидеть внука самих дяди Шилима и тети Лии, – Сарра, двоюродная сестра Даниила, так и сияла. Началось знакомство, потом потащили вещи в дом.

А там уже на столе стоял завтрак, и сразу сели за него. Дети с огромным удовольствием уписывали густую сметану и оладьи с гречишным медом. Остальные не отставали.

Только Женя ел с трудом: его охватило какое-то непонятное нетерпение. Как только представилась возможность, он поблагодарил и вышел во двор. Сразу закурил вопреки всем врачебным запретам тещи и пошел на улицу.

Он не мог понять почему, но ощущение было таким, будто он здесь уже был: всё было каким-то знакомым. Это чувство появилось, еще когда только сошли они с теплохода. Когда ехали на машине, почему-то предугадывал, что впереди: появлялась мысль, что сейчас должен быть лесок – через минуту въезжали в него; а теперь мостик – и переезжали через ручей.

Оно было и сейчас, когда он шел по улице, заросшей травой, и, почему-то, узнавал какие-то старые деревья. Шел уверенно, будто точно знал, куда надо идти по дороге, по которой много раз когда-то ходил. И шел дальше, снова продолжая узнавать то одно, то другое дерево. Но не дома.

И вдруг увидел маленький старый дом и его сразу, почему-то, узнал: он пришел. Это был дом, к которому он шел из синагоги в том сне.

Не понимая, что с ним происходит, закурил и молча стоял, не в силах оторвать взгляд от этого дома из своего сна. Но потом из него вышла пожилая женщина и спросила:

– Здравствуйте. Вы, наверно, ищите кого-то?

– Нет. Я просто смотрю.

- А что, так и есть на что смотреть. Этот дом ведь единственный каким-то чудом сохранился во время войны: от остальных ничего не осталось. Конечно он совсем старый, но другого я не хочу. Здесь ведь жила еще моя тетя Лия. Она отдала мне его, когда уехала из Тетерска в Москву к дочери.

– А её фамилия была не Вайсман? – сразу спросил он.

– Да. А почему вы спросили?

– Мою бабушку тоже так звали.

– Что вы говорите! Если вам не трудно, я вас тогда очень попрошу зайти в дом: попробую показать кое-что.

Он вошел – и снова будто узнавал всё: оно было почти точно как в том сне. А женщина положила на стол старый фотоальбом с выпадающими из него картонными листами и стала его медленно перелистывать.

– Вот моя тетя Лия. Эта – когда она была молодая, и дядя Шилим был еще тоже жив. А эта – в тридцать восьмом году. – Это были те же две фотографии, что в альбоме у него дома.

– Бабушка. Майн бобе[7], - добавил он по-еврейски.

– Что?! Вы таки внук тети Лии? А я смотрю, такие знакомые глаза – совсем дяди Шилима. Вас зовут Толя, вы Беллочкин сын?

– Нет: он погиб в сорок пятом. Я Женя.

– Вот этот? – показала она на карточке. – Сын Гриши?

– Да: его.

– Тетя Лия нам написала, когда он, наконец, женился. Еще, что невестка ей попалась чудная – прямо родная дочь. Они живы?

– Погибли под Сталинградом.

– А тетя Лия?

– Умерла в сорок третьем от кровоизлияния в мозг.

– А Беллочка?

– В пятьдесят третьем. А дядя Коля, её муж, в сорок первом – убит под Москвой.

– И получилось, вы один из всей семьи остались?

– Сейчас уже нет: у меня двое детей – сын и дочь.

– Как их зовут?

– Гриша и Розочка, как моих папу и маму. Розочка – вылитая прабабушка: белокурые волосы и черные глаза.

– Как бы я хотела увидеть!

– Я привез их сюда. Мы приехали целой гоп-компанией: я, дети, жена, её родители. Вместе с Даниилом Яковлевичем Вайсманом. Знаете его?

– Еще бы! Он с Цилей и сыном приехал?

– Да.

– И остановился у Сарры, сестры?

– Да: мы все у неё остановились. Пойдемте туда…

– Фаня зовут меня, по-еврейски – Фейга, Фейга Шмульевна. Ну, а по-русски Фаина Самойловна. Только зачем я туда пойду: чтобы устроить Даниилу скандал?

С какой стати, спрашивается, он вас к Сарре своей повез? Ты здесь должен жить – в доме твоего деда и твоей бабушки. Он хоть и старый, но тебе нигде так хорошо не будет. Ведь ты узнал его, хоть никогда не видел: сердце тебе твое подсказало.

– Наверно, да. Но я это не могу решить один – только вместе с остальными. Если мы останемся там, я буду часто приходить к вам: вы мне расскажете о бабушке и о дедушке. Я вам обещаю.

– Что?! Что значит приходить? В конце концов, кто он тебе, Даниил? Только троюродный дядя – десятая вода на киселе. А я – родная племянница твоей бабушки, значит, двоюродная тетя. Поэтому и на ты тебя называю.

И ты должен жить у меня. Нет: у себя – в твоем, собственном доме. Знаешь, что: я таки пойду сейчас туда с тобой. Чтобы забрать вас. И увидеть маленькую тетю Лию. Только надену другое платье: неудобно в таком виде знакомиться со своей родней.

– А как Даниил про тебя узнал? – спросила она дорогой.

– Через сына, Изю – он оказался моим студентом.

– То есть, ты преподаешь в институте?

– Да.

– Ты профессор?

– Да. Правда, недавно.

– О! А что: о? У тебя просто деда твоего голова: какой он был умный, сколько всего знал. Как он бы гордился сейчас! Ладно, идем быстрей, - она, хоть и вперевалку, шла довольно быстро, и вид у неё был достаточно воинственный.

Но он куда-то исчез, когда она увидела Розочку: уже не смотрела больше ни на кого.

– Готеню[8]: прямо таки она – вылитая! – Фаня протянула к ней руки. – Кум цу мир, майн лихтикер понем[9] – перешла она от волнения на идиш. И девуля поняла: подошла к ней. – Ты знаешь, на кого ты похожа, солнышко?

– Знаю, конечно. На мою прабабушку Лию.

– На неё, майн нахес[10]– конечно. А я родная племянница твоей прабабушки – наверно, самая близкая ваша родственница здесь, – это уже был выпад в адрес Даниила. – А знаешь, где я живу? В доме твоей прабабушки – она мне когда-то отдала, но это ведь ваш дом. Ты хочешь жить в своем доме, а?

Розочка в ответ широко улыбнулась: эта женщина ей сразу понравилась.

– Конечно же!

– Что вы задумали, Фаня? Забрать к себе? – сообразила Сарра. – А вы подумали, где вы их всех поместите? Дом же у вас совсем маленький. И коровы нет, чтобы дети могли пить парное молоко.

– Козье еще полезней, – отрезала Фаня. – Розочка…

– А меня еще Рейзеле зовут, – не преминула та тут же сказать.

- О, майн тайере[11], – совсем пришла в восторг Фаня. – Давай, познакомь меня со всеми, детка, – как к главной обратилась она к ней.

– Ага. Это моя бабуля: она доктор. Это дедулька. Это мама и Гринька, мой старший брат. А это дядя Даня и…

– Его-то я и так слишком хорошо знаю. У меня с ним еще будет отдельный разговор.

Как это, вообще, называется: привезти к нам в Тетерск моего племянника и мне даже не сообщить об этом? Ну, кто ты есть после этого, Даниил? Я бы тебе сказала, но тут дети.

– Ша, Фаня: я никому не стал сообщать, даже Саррочке, кого мы везем. Готовил всем тут сюрприз.

– А хохем[12]! Лучше ничего не мог придумать? Не выкручивайся!

– Фаня, чем так шуметь, подумайте, как вы разместите еще шесть человек в доме, где когда-то жили четверо? Куда вы сможете всех положить?

– Правда, – поддержала его сестра. – Пусть хотя бы Мариночкины родители останутся у меня.

– Ну да: тебе пять гостей, а мне только четыре!

– Но, наверно, самые ценные, – показала Сарра на детей.

– Это верно: твоя взяла, – согласилась Фаня.

Дети, уставшие за весь этот день, уснули почти мгновенно. Фаня постояла возле них еще минутку, выключила свет в комнате и вышла следом за Мариной и Женей в другую.

– Ну, что: теперь можем уже сесть и поговорить.

Но почти тут же раздался стук в дверь.

– Ну вот: кого-то принесло совсем некстати. Кто там? Входите!

– Добрый вечер! Тетя Фаня, меня послали сказать, что пришли несколько стариков и очень хотят видеть внука Шилима Вайсмана. Просили придти, – сказал, появившись, Зяма.

– Все мы уже пойти не сможем: детки только что заснули. Надо же, чтобы кто-то с ними остался: вдруг проснутся. Так что я пойти не смогу, – сказала Фаня с сожалением. Еще бы: посмотреть, как старые евреи, помнящие хорошо и дядю Шилима, и тетю Лию, встретятся с их внуком – профессором и, как сказала его теща, доктором технических наук.

– Тетя Фаня, если хотите, идите, а с ними я побуду. Там много народу, а я устал: посижу здесь, пока вы не придете. Только покажите, где их горшок, чтобы мне не искать.

– Ой, Зямочка, я так тебе буду благодарна, – обрадовалась она. – Только: ты не голодный?

– Что вы, тетя Фаня: поужинал, когда пришел с работы. Даже рюмочку выпил.

– Но ты смотри: если захочешь выпить чаю, сахар и варенье у меня вот здесь.

…Их было пятеро: очень старые евреи, все в головных уборах; двое с длинными бородами. Еще две совсем старые бабушки. Сразу встали, когда он появился, и стали подходить к нему, протягивая руку для знакомства.

– Ну, таки вылитый Шилим Вайсман – вы еще помните его?

– Ну, еще бы! Как его не помнить? И Лию, его жену. Говорят, ваша дочка вылитая она: такая же красивая.

– Она спит уже, к сожалению, а то бы вы увидели её.

– Увидим, конечно: вы же не на один день приехали.

Сколько им было лет? Наверно, они не такие уж древние: вероятно, бабушка тоже могла бы дожить до этого дня и порадоваться за тот прием, который они ему оказывают.

– Барух hаШем[13], что дал мне дожить до счастливого дня встречи с прекрасным внуком Мешулама-Зейдла, земля ему пухом. Порадоваться вместо него за то, каких вершин достиг его внук, унаследовавший светлую голову своего деда, который не мог бы не гордиться им, – торжественно произнес старик с огромной седой бородой, наверно, самый старый из всех. – Пусть благословит Всевышний вас и ваше потомство, чтобы порадовались за вас светлой памяти души его и Лии.

– Омен! – произнесли старики.

– Еще прошу оказать мне и моей дочери честь: присутствовать на свадьбе моего внука. И вас, и вашу прекрасную жену, и её замечательных родителей, которые столько хорошего сказали про вас до того, как вы пришли. Вы будете самыми почетными гостями на свадьбе.

Женя ответил, что принимает приглашение с благодарностью. Что тронут теплотой, которой его здесь окружили, и тем, как хранится память о его деде и бабушке.

Сказал о том, каким неожиданным счастьем оказалось обнаружить сохранившимся их дом и очутиться в нем. Глаза у тети Фани при этих словах засияли.

Сказал еще немало хорошего обо всех, кого встретил здесь. Говорил он на идиш, и оттого слова его еще больше нравились, и все с еще большей гордостью смотрели на него.

Потом выпили по рюмочке: теща на всякий случай заранее достала одну из своих бутылок спирта и попросила Сарру развести его вареньем. И стали расходиться по домам.

Арон Моисеевич напросился провожать Аврома, старика, пригласившего их на свадьбу своего правнука. Слишком ясно было, что это человек религиозный – с которым можно было поговорить на близкие темы.

– Простите за нескромный вопрос, – начал он, когда они отошли от дома. – Вы, как я понимаю, хасидим[14]?

– Да: любавические. Вы в этом, вижу, разбираетесь?

– Ну так: я же успел в ишиве когда-то учиться.

– А потом?

– Что: потом?

– А потом отошли, как слишком многие и здесь, от религии?

– С чего вы взяли? Правда, не всё, конечно, получается: в субботу приходится работать, и мы собираем миньян по воскресеньям. У одного из наших. За неимением лучшего я там за хазна[15]. Но в Тетерске таки есть синагога, да?

– Чего захотели: откуда? Церковь, в которой до войны был клуб, и которая не полностью была разрушена, еще как-то восстановили, а синагогу… Зачем она: евреи обойдутся. Да и по правде сказать, кому там молиться: только-только миньян из стариков по субботам собираем – остальные никто почти не ходит. Но Тора у нас есть. Хотите придти к нам?

– Конечно.

– Очень рад. Вызовем вас к Торе. Вы, кстати, кто: коэн[16], леви[17], израиль[18]?

– Согласно моей фамилии Каган, я…

– Понятно: коэн. Вызову вас первого.

– Замечательно: в субботу. Значит, послезавтра вечером.

– Да: пятница послезавтра.

Вернувшись, спросил:

– Саррочка, вы мне скажите: если я пойду с вашими стариками в молельню, могу я взять с собой зятя? В смысле, не капнет на него потом кто-нибудь?

– А зачем его брать туда? Он же молодой: что он – неужели религиозный?

– Ну, как вам сказать: больше, наверно, нет, чем да. Но у нас он не отказывается сходить со мной кое-куда, где мы собираемся – особенно, когда не хватает людей для миньяна. По-моему, ему это интересно.

– Знаете, голову на отсечение, конечно, дать не могу, но тут все свои. Во всяком случае, никто еще не капал, когда даже кто-то из партийных устраивал хупу или брис своему ребенку.

4

Комната, сильно напоминающая ту, в которой они молились в Сочи. У стены напротив двери небольшой шкаф – обычный платяной с виду. Простые деревянные стулья; стол, накрытый плюшевой скатертью.

Они пришли почти последними: в комнате уже было человек пятнадцать с кипами на головах. Среди них трое молодых: Зяма, Изя и еще один парень, похожий на Аврома, приведшего их.

– Мой внук, Йоселе, – представил он его Жене и Арону Моисеевичу. Остальные присутствовавшие уже были знакомы: те из них, кто не пришел увидеть внука Шилима Вайсмана в первый же вечер, пришли, чтобы тоже сделать это, уже на следующий день.

– Ваш зять, реб Арон, проговорился, у вас там вы хазн не за неимением лучшего, как вы мне сказали, а потому что лучшего найти очень трудно: у вас замечательный голос. Что, если и у нас сегодня вы будете за хазна? – предложил тестю Абрам.

– Сочту за честь. Но если ваш хазн окажется лучше, вы сразу скажете мне. И без всяких стеснений. Договорились? – и он пошел к столу и раскрыл книгу, лежащую на нем.

Все затихли. Тесть начал нараспев произносить молитвы, и Женя с гордостью услышал шепот: “Ого, вот это таки настоящий хазн – какой голос!”. Сам он, как и в Сочи, сидел без молитвенника, но сегодня молитвы казались какими-то хорошо знакомыми.

А потом все встали и запели то, что было в том необычном сне: “Лэхо дойди ликрас кало; пэнэй шабос нэкабло”. И он пел вместе со всеми: слова сразу сами возникали внутри. Без подсказки сразу повернулся через левое плечо назад и потом еще раз. Произнес потом первые слова “Шма Исраель”, но они хоть были ему знакомы: запомнил еще в Сочи. Но остальное: что с ним происходит? Что такое: чудо – или что-то другое?

Надо спросить тестя: он может знать. Он сразу при встрече рассказал ему про свой удивительный сон, но тесть тогда только загадочно улыбнулся: “Потом как-нибудь толком поговорим”. А сейчас надо слушать, что он поет: как другие, боящиеся проронить хоть единый звук.

Изик тоже сидит, затаив дыхание: для него, должно быть, это совершенно в новинку. Он, как и Женя, без молитвенника. А Зяма и Иосиф держат их раскрытыми перед собой, и Иосиф, к тому же, беззвучно шевелит губами и раскачивается наподобие своего деда и еще нескольких стариков.

И под конец опять знакомое – из того сна: тесть запел “Шолом-алейхем” после того, как Абрам произнес кидуш – благословение над вином. И мир разлился в душе – мир еврейской субботы.

– Какой голос, ну какой голос! Что значит таки настоящее канторское пение!

– Прямо Сирóта! Или Йоселе Розенблат.

– К сожалению, не наш Йоселе: он еще так не может – при всем моем уважению к вам, реб Авром. Но вы не огорчайтесь: он еще научится, я уверен.

– Надеюсь. А к вам, Арон Моисеевич, у меня просьба быть и завтра нашим хазном. Пожалуйста!

– Одному? Боюсь, это трудно. Только если Йоселе ваш тоже – вдвоем да.

Шли, не спеша, домой, и мелодия “Шолом-алейхем” продолжала звучать внутри. Их сопровождали Изя и Зяма: тесть пригласил их на вечернюю субботнюю трапезу, ожидавшую дома. Зяма с благодарностью принял его: мама, которой надо было идти в субботу на работу, не справляла её. Изик присоединился к нему из интереса.

Фаня, правда, не совсем обрадовалась появлению ребят: фаршированной рыбы было в обрез.

… Вчера утром, когда тесть и теща Женечки пришли к ним, и тесть предложил ему пойти с ним туда, где молятся еврейские старики, она загорелась: вспомнила, как зажигала когда-то субботние свечи незадолго до захода солнца, и как возвращались из старенькой синагоги мужчины и садились все за стол.

Так живо представилось это, и решила справить субботу по настоящему. Они зажгут свечи – правда у неё есть только два подсвечника, а надо шесть: для себя, Рахили и Мариночки. А может быть, и для Рейзеле, чтоб она была здорова! Мясо, чтобы потушить с картошкой и луком, купить не большая проблема, но где достать рыбу, чтобы зафаршировать: какой же субботний стол без неё?

И она засуетилась: взяла с собой все деньги, что были в доме – дети очень кстати недавно прислали, и к старику Федору, ловившему рыбу. Чтобы он, если поймает, принес ей и ни в коем случае кому-нибудь еще: обещала заплатить за это, не скупясь.

Мяса взяла потом очень хорошее, курицу тоже – только неудобно было, что за это заплатила не она, а Рахиль, пошедшая с ней.

– В чем дело: вы же у меня в гостях, я сама заплачу, – попыталась она сопротивляться, хотя денег у неё, действительно, было не так много.

– Фанечка, я думаю, нам это легче. Что вы думаете: Женя, профессор, начальник отдела, мало зарабатывает? Так что не беспокойтесь.

Федор принес таки рыбу на следующее утро. Не ахти сколько: несколько небольших щучек, но этого могло хватить и на вечер и на следующий день.

Женя был дома, когда Федор пришел, и она не могла не похвастаться, кто к ней приехал.

– Это моей тети Лии внук. Помнишь её?

- А как же! Её дочери муж, Николай, мне ж дальней родней приходился. Только ничего после войны не слышал о нем. Я вас спрошу, можно?

Покачал головой, когда Женя сказал, что дядя Коля погиб еще в сорок первом году: имел бронь, но ушел добровольцем в московское ополчение. А его сын, Толя, военный летчик, в сорок пятом – уже недалеко от Берлина. Спросил и про Гришу, Колиного товарища. Женя сказал, что он отец его; потом – когда погиб.

– Понятно, – сказал Федор и попросил тоже закурить. Она его спросила:

– Сколько я должна?

– Да сколько дашь, – почему-то на идиш ответил он и даже взял не все деньги, которые она ему протянула – только попросил у Жени еще одну сигарету.

А они, то есть она, Рахиль и Мариночка начали готовить, а Женя увел детей гулять на речку. Наготовили втроем всего: кроме рыбы и жаркого, куриный бульон и начиненную куриную шейку, мандлех к бульону – дети их так любят. Еще и рубленую селедку, конечно, и редьку. Пока готовили, много о чем поговорили.

– Раньше в субботу никто не готовил: делали чолнт из фасоли и картошки – по возможности, с мясом, и держали его в печке, чтобы не остыло, – вспоминала Фаня. – Вы меня, Рахиль, простите, что перебила вас: вы продолжайте – я слушаю.

Когда мужчины пришли из молельни, всё было давно готово: стол накрыт, и свечи зажжены. Семь: Розочка тоже захотела зажечь.

Они не сразу прошли вовнутрь – остановились в дверях: Арон Моисеевич, Женя и Зяма с Изиком – глядя на горящие свечи, излучающие вместе со светом благоговейный, радостный покой. На стол, накрытый белой скатертью и уставленный яствами, приготовленными женскими руками. Арон произносил молитву “Шолом-алейхим” – как полагается, трижды каждую фразу.

Но потом подошел к жене и поцеловал её, а затем внуков. И Женя тоже – Марину и детей; а под конец, её, Фаню – свою тетю. При этом ни Арон не поцеловал дочь, ни Женя тещу: прямо как в старое время, когда евреи не целовали не свою жену. Зямке такое было, конечно, не в новинку – недаром дружил с Иосифом: тот из настоящей религиозной семьи. Зато Изик смотрел широко раскрытыми глазами.

А потом сели за стол. Фаня поставила еще две тарелки и чугунок с фиш-картошкой: решила сама обойтись без рыбы, чтобы как-то хватило и на завтра. Арон налил всем вина – детям компоту – и произнес кидуш, и тогда только все начали есть.

Рахиль, такая умничка, дай ей Б-г здоровья, сразу поняла, чего она рыбы себе не взяла – положила лишь фиш-картошку:

– Фанечка, вы знаете, мне такого куска много: давайте поделим его с вами.

А остальные таки ели её фаршированную рыбу, как будто ничего подобного им есть еще не доводилось: она горела во рту – иначе какой вкус может быть у фаршированной щуки. Детям, правда, она приготовила без него: в отдельном чугунке.

– До чего вкусно: у нас, почему-то, не делают такую – как следует наперченную, – произнес Женя, и тут Розочка вдруг пропела:

– Унд татэ зогт: “Гешмак!”[19]

– Что?! – обомлела Фаня. – Ты знаешь “Фрайтик ойф дер нахт”?!^[20]

– Конечно: еще как знаю. Баба Дора нам пленку привезла.

– Пленку? – не поняла Фаня.

– Ну да: чтобы слушать на магнитофоне. Я её столько раз слушала.

– А я думала, это твой дедушка поет.

– Дедуля другие поет: эта же для женского голоса – разве тебе не понятно?

– Розка, - дернул её Гриня, – ты что, совсем не воспитанная? Почему к старшим обращаешься на «ты»? Смотри, приедем – я Толе скажу.

– Гриня, – она виновато посмотрела на него: как-никак, брат был самым старшим после Толи и пользовался наибольшим авторитетом после него. – Но ведь бабулю с дедушкой мы называем на «ты», а баба Фанечка разве чужая? – это растрогало Фаню чуть ли не до слез:

– Конечно, нет, моя умничка: я вам такая же близкая. Ты, Гринечка, тоже меня на «ты» зови: я буду рада.

– Чего мы не догадались привезти с собой магнитофон и пленки эти? – спросил тесть Женю.

– И не говорите: как кстати были бы!

– Ну, что теперь? Не привезли, так не привезли: сами будем петь. Не думаю, что мы их так уж мало помним. Всё равно, этот ваш, как его, магнитофон в субботу включать не полагается, – успокоила их Фаня.

И, когда закончили с ужином, и женщины убрали всё со стола, они не стали расходиться. Розочка перебралась на колени к деду и спросила нетерпеливо:

- Ну, так мы будем петь?

- Если ты у нас первая начнешь, - улыбнулся в ответ дед. И Розочка, не ломаясь, сразу же запела:

- Майн идишэ мамэ
Эз гиб нит бэсэр ин дэр вэлт.[21]

Слезы навернулись у Фани на глазах: девуля пела своим чистым голоском до того правильно и так трогательно. Наверно, понимала то, о чем поет: смотрела на Марину. Только, оказалось, не помнит все слова: повернулась к деду, и тот тихонько стал их ей подсказывать.

Марина подошла поцеловать её, когда она кончила: хотела забрать, но дед не дал – они вместе запели:

– Ойфн припечик брэнт а файерл,
Ун ин штуб из hэйс,
Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
Дэм алэф – бэйс,
Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
Дэм алэф – бэйс.[22]

Фаня сразу присоединилась к ним; остальные слушали, затаив дыхание. В глазах у Зямы вдруг мелькнула какая-то мысль.

А Арон запел, уже один, “Катарина-молодица, поди сюда”[23], немного смешную песню о религиозном еврее, всю жизнь жившего в местечке и совершенно не знающего украинского языка. Услышал он вдруг “Катарина-молодица, поди сюда” и решил, зная только идиш и лошн койдеш[24], что это с неба – начал рассуждать, как эти слова можно растолковать. “Кат” – это люди, “рино” – пение, “моле” – полны, “дицо” – радость. А что значит “пойди сюда”? А: “подисо” – это же “нас избавил”. Понятно: “люди с пением, полные радости: Ты нас избавил”. Так играйте же все, все вместе, пойте же громче: вот так!

Розочка внимательно слушала: дед пел совсем не так, как певица на магнитофонной пленке. Не игриво весело, а задумчиво – с серьезной верой в истинность того, о чем рассуждал тот глубоко набожный еврей.

– А теперь, Рейзеле, попроси спеть что-нибудь бабу Фанечку: ты же слышала, как она поет, – предложил дед, закончив. Та сразу соскочила у него с колен и забралась к Фане.

И Фаня запела – веселую: “Ломир зих ибербетн! Штел дем самовар! Ломир зих ибербетн! Зайн же нит кейн нар!”[25]. Ай да баба Фанечка! Ведь как поет: почти как дедуля.

Они пели еще и еще. Детям, наверно, уже пора было спать, но решили, что пусть: поспят попозже утром, а это им запомнится надолго.

Только когда глаза у них начали слипаться, Фаня сказала:

– Ну, а теперь, киндерлех[26], в постельку.

– Бабушка Фанечка, ну еще одну! Ну, пожалуйста, ну бабушка Фанечка!

– Хорошо – только эта будет последняя. Я спою вам колыбельную. Но только когда вы уже будете в постели.

Из приоткрытой двери доносилась эта последняя её песня. “Люленька майн фейгеле, люленька майн кинд.”^[27] Однажды была сказка – про еврейского царя. У царя была царица, у царицы дерево, на дереве гнездышко, а в нем маленькая птичка. “Спи, моя птичка, закрой свои глазки. Спи, моё дорогое дитя, и будь здоровенькая”.

Фаня пела очень негромко, но так, что каждое слово брало за сердце. На глазах Арона и Рахили стояли слезы, и влага в глазах Жени и Марины. А у Зямы они возбужденно блестели.

– Арон Моисеевич, послушайте: ведь если вы, тетя Фаня и Розочка споете на свадьбе у Йоси, будет замечательно, я думаю. Это же будет такой подарок для него и реб Аврома. А, Арон Моисеевич? – почти сразу заговорил Зяма, когда они вышли от Фани и направились домой

– Ишь ты, что придумал! – улыбнулся в ответ Арон Моисеевич: идея ему понравилась. – Подумать надо.

– Я вас очень прошу: Йося мой самый близкий друг. А реб Авром: если бы не он, что бы я знал? Замечательный человек: учит нас всему – как-никак, его отец был раввином, а сам он учился в ишиве. Представляете, сколько он знает? Танах[28], Талмуд[29], мидраши. Он и Раши[30] читал, и Маймонида[31]. И Зоhар[32]. Таких настоящих хасидов, как он, еще поискать.

– Ты и сам хасид, я погляжу?

– Да. Но только потому, что подружился с Йосей: мама с папой мало что соблюдают. Конечно: всё соблюдать ведь трудно сейчас.

– В этом я с тобой согласен: даже в субботу не работать совсем невозможно. И ничего не поделаешь.

– А мы, когда учились в школе, в субботу в школу не шли.

– Каким образом?

– Записки из дому носили, что плохо себя чувствовали. А иногда и так.

– И что: вас за это не наказывали?

– А мы учились хорошо. Только в комсомол нам дорога была закрыта. Да мы в него и не стремились.

– Понятно. Ты мне вот что скажи: вы же завтра работаете? Я имею в виду тебя и Йосю.

– Я – да: без меня машина сама не поедет. А Йося в конторе работает: с утра по субботам отпрашивается, а потом приходит, но старается ничего не делать.

– Понятно. И что: он хорошо поет?

– Да. Хотя, конечно, не как вы, Арон Моисеевич. А что?

– Да то, что есть песни, которые хорошо исполнять вдвоем. Я имею в виду два мужские голоса.

– Значит, вы согласны? – обрадовался Зяма. – Да, Арон Моисеевич?

– Но только при одном условии.

– Каком?

– Что ты будешь меня называть иначе: не по имени-отчеству. Я, кажется, имею здесь кое-какое отношение к роду Вайсманов и потому являюсь вашим родственником. Твоим в том числе.

– Я понял, дядя Арон.

– Приятно иметь дело с умным молодым евреем.

5

Утром тесть пришел, когда на ногах была лишь Фаня.

– Ша, они еще спят все.

– Придется зятя моего разбудить: евреям пора в синагогу.

– Чего так рано: там начинают позже.

– Знаю. Но позавтракать он должен успеть.

– А как же! А вы завтракали? А то я вам дам кружку козьего молока: оно такое полезное.

– Спасибо, Фанечка: меня Рахиль с Цилечкой так накормили. Как мне Женю разбудить?

– Загляните к ним – только тихонько: пусть остальные поспят.

Но когда он сунул голову в приоткрытую дверь, Женя уже не спал. Кивком головы дал понять, что сейчас выйдет, и тесть закрыл дверь. Фаня уже готовила завтрак своему племяннику.

– Фанечка, вы вчера обратили внимание, что Зямочка был как-то возбужден?

– Что-то таки да. А к чему это вы?

– Он хотел бы, чтобы мы повторили вчерашний концерт.

– Когда?

– На свадьбе Йоси. Мне эта идея нравится, а вам?

– А что: почему нет? Как вы поете, так это надо еще поискать.

– А вы? Тоже: замечательно поете. Вы не видели: мы с Рахилью даже плакали, когда вы им пели “Люленьки”.

– Ой-ой, не перехвалите только. Но не совру, если скажу: в нашей родне таки все неплохо очень пели. Что значит, пели? И сейчас поют: возьмите Рейзеле – кроха, а так поет. Что, нет? Так почему бы нам и не спеть? Споем. Я представляю, что будет.

– Значит, договорились? Я еще поговорю с Йосей, и составим хор: два женских и два мужских голоса. Потом с вами подумаем, что мы сможем спеть. Я зайду еще.

– Хорошо. Только где Женя? Я уже волнуюсь: он же поесть не успеет.

Арон Моисеевич испытывал истинное удовольствие: это был настоящий субботний шахарис[33], которого он был лишен слишком долгие годы. Был в очередь с Йосей, как и накануне, хазном.

Читали тору: его Авром вызвал к ней первым. За ним левита. И третьим Женю в одолженном Зямой талесе: кроме своих детей, Марины, их – её родителей, тети Фейги, он благословил и всех своих друзей, их родителей, их жен и их детей.

А после того, как прочитали мусаф[34], и Авром произнес кидуш, выпили по маленькой стопочке водки и поели настоящего чолнта: его приготовили накануне и хранили, чтобы не остыл, завернув в ватное одеяло и накрыв сверху овчинным полушубком.

– Женечка, дорогой, мне очень надо, чтобы ты сам мне рассказал о тете Лии и Беллочке. Я, конечно, многое уже знаю от Рахили и Мариночки, но, понимаешь, хотела бы знать это из твоих уст.

Фаня попросила это, когда в доме уже стихло: ушли Даниил с Цилечкой и родители Марины. Сама она, уложив детей, осталась с ними, пока не уснут, и незаметно тоже заснула.

Он попросил только разрешение вначале выкурить сигарету и вышел во двор. Закурил – стал вспоминать то, что предстояло рассказать. Но она вскоре появилась: ей, наверно, не терпелось. Тоже уселась на лавочку рядом.

– Давай, здесь и поговорим: вечер совсем теплый. А ты сможешь курить, – она чувствовала, что не так-то легко будет ему опять мысленно пережить то, что было: слишком много невеселого было в нем.

– Да, тетя Фаня. – И он начал рассказывать.

Про то, как жили они вместе в том небольшом городе: он, бабушка, мама и папа. Про тетю Беллу, дядю Колю и Толю, приезжавшие к ним, и к которым они ездили в Москву. Про последнюю его поездку с бабушкой туда, где их застала война. Про Турск, где очутились в эвакуации тетя Белла, бабушка и он. Дальше началось то, о чем говорить ему было трудно, и Фаня не стала возражать, что он вновь закурил.

Про первое похоронное извещение: на дядю Колю. Потом как он пришел домой и увидел папино письмо о том, что убили маму, и похоронное извещение на него и обнаружил, что и бабушка тоже лежит мертвая. Только про то, как пытался убежать тогда на фронт, не стал говорить.

О том, как вернулись они с тетей Беллой в Москву и жили в ожидании, когда кончится война и вернется с неё Толя. Он приехал незадолго до её окончания, а потом снова уехал, и он с тетей Беллой опять продолжали ждать и волноваться, если не было письма от него.

А потом он снова закурил: предстояло рассказать, как пришла последняя похоронка, и пришлось скрывать её от Беллы. Он так и сказал – Белла, а не тетя Белла, и Фаня не стала поправлять его. Как неожиданно, всё-таки, пришлось сказать, что Толя тоже уже не вернется.

Как жили они потом. Про своих школьных друзей и их родителей, с которыми они сроднились. Про то, как он начал работать на заводе; как стал учиться в институте.

Как начался страшный пятьдесят третий год: арестовали еврейских врачей-профессоров, и тетю Беллу уволили из библиотеки, где она была заведующей. Друг, русский, сообщил ему, что готовится выселение евреев на Дальний Восток или даже на Север, и Гродовы готовились прятать их с тетей Беллой и Соколовых.

Как в день, когда сообщили об освобождении арестованных врачей, он с другом застал больную тетю Беллу, не смотря на мороз, у распахнутого окна – чтобы все слышали “Фрейлехс”, пластинку с которым поставила на проигрыватель. Про то, как начала она угасать с того дня, и врачи уже ничем не могли помочь ей. И снова он закурил.

Настал день, когда ей, всё-таки, стало лучше, и он обрадовался: она поправится. Но она сказала, что её скоро не станет, и стала говорить, как он должен жить после этого. А потом стала ему рассказывать, как познакомились и поженились его мама и папа.

– Я вам расскажу это, тетя Фаня, но не сегодня.

– Конечно, – сказала Фаня, пряча от него заплаканное лицо.

– Я видел: она устала, и предложил ей поспать. А она ответила, что она только чуть подремлет, чтобы отдохнули глаза, я чтобы тем временем заварил чай. “Очень хочется чашку хорошего чая”, сказала она. Я пошел и заварил его: по всем правилам. А когда принес, увидел…, что… Как бабушка тогда… – он не мог говорить: плакал. И Фаня обняла его и тоже плакала, уже не скрываясь.

… – Тетя Фаня, Женя: вот вы где! А я нечаянно заснула. Чего вы до сих пор не спите? – на пороге появилась Марина.

– Разговариваем, Мариночка: я ему про дедушку с бабушкой рассказывала, – ответила старательно спокойным голосом Фаня. – Ты иди, детка, ложись, спи. Мы тоже скоро придем.

– Ладно. Спокойной ночи, – Марина зевнула и ушла в дом.

– Я так рада, что у тебя такая жена, – сказала тетя Фаня, когда они снова оказались одни.

– Да, тетя Фаня: наверно, своей любовью только вытащила меня с того света.

– Про это не надо: я уже все знаю. Тебе и так достаточно.

Сидя опять на лавочке возле дома, он на следующий вечер пересказал ей предсмертный рассказ Беллы.

– Гриша, твой отец, правда, был очень скромным, хоть и крепким пареньком – его даже гойские парни трогать боялись. Еще бы ему быть слабеньким, когда на мельнице такие кули с зерном и мукой таскал вместе с другом своим – Колей. Ведь после того, как дедушка твой умер, ему пришлось бросить ходить в русскую школу и тоже впрячься в работу. Но учитель, Евгений Павлович, большой приятель дяди Шилима, снабжал его книгами, и он читал каждый день допоздна.

Никто не ожидал, что Гриша потом вместе с ними – Евгением Павловичем и Николаем – уйдет в Красную Армию. Евгений Павлович такой человек был: мухи не обидит, да и Коля тоже. Но Коля хоть был совсем уже взрослый парень, а Гершеле? Еще шестнадцати полных не было – только что рослый да крепкий.

Мы его даже, можно сказать, не узнали – каким он стал, когда они все трое вернулись в Тетерск после того, как Гражданская война кончилась: уже мужчина. Но такой же скромный: о том, как он воевал, узнали только от Евгения Павловича и Коли. Коля тогда каждый день сюда приходил: из-за Беллочки, как мы поняли.

И вскоре они втроем: Гриша, Белла и Николай уехали в Минск учиться. А тетя Лия осталась здесь. Потом у Беллочки и Николая родился сын, и она уехала к ним в Москву.

За пару лет до того забрала меня к себе: мне с женой брата, Якова, трудновато было ладить. Ну, да что это вспоминать, когда немцы, когда пришли, никого из них в живых не оставили: ни Якова, ни его Нехаму, ни детей, племянников моих. Мы с мужем – бабушка твоя перед своим отъездом помогла мне выйти замуж – и детьми еще успели уехать и спастись, а они… Яше тогда только сделали тяжелую операцию, и Нехама не захотела его оставить.

Меер и Боря, мой старшенький, погибли потом на фронте. А младшие, Миша и Дина, с семьями до сих пор живут в Барнауле.

Но я тебя перебила, Женечка – прости. Продолжай, пожалуйста. Ты мне только скажи: ты не был таким же робким, как твой папа?

– Ой, тетя Фаня: куда больше. Я когда познакомился с Мариной, такое натворил.

… – Слава Б-гу, что всё так кончилось: наверно, было суждено.

– Почему-то и другие все это говорят.

– Ты вправду считаешь, что Марина похожа на маму твою? По фотографии, что ты мне показывал, мне это не показалось.

– Вы присмотритесь лучше, тетя Фаня.

– Постараюсь, Женечка. А вот теща твоя, Рахиль, точно, совсем мать тебе.

– Да. Она даже дрожит надо мной больше, чем над Мариной – после того случая. И тесть у меня тоже мировой.

– Замечательный. И как поет!

– Он считает, что вы тоже.

– Ну, мы с ним что? Вот Рейзеле – это да!

…Еще рассказал он ей вечерами, сидя на лавочке, обо всех своих друзьях.

Когда упомянул про Аню, Толину девушку, и сказал, что родителей её повесили немцы – за то, скрывали соседей-евреев, и она потом, оказавшись с частью в тех местах, сама расстреляла тех, кто их выдал, Фаня сказала:

– Уж не та ли, про которую мне Алеся рассказала?

– Насколько помню, она говорила, что соседку, от которой всё узнала, действительно, Алесей звали. Еще, кажется, что соседей-евреев – Рафаилом и Голдой.

– Так это ж Циличкины родители. Надо же: тесен мир.

Готовили к встрече очередной субботы Рахиль и Марина: Фаня была занята. Среди недели пришла к ней женщина с девушкой – явно, дочерью.

– Это Буся, будущая теща Йоси, а это его невеста Любочка, – представила их Фаня. – А это мой племянник, Женя, о котором вы уже, конечно слышали. Это его жена Марина, это их детки – Гринечка и Розочка…

– Рейзеле, баба Фаня! – немедленно поправила её Розочка.

– Ну да: конечно. А это вот родители Марины: Арон Моисеевич и Рахиль Лазаревна.

– Очень приятно познакомиться. Ждем вас обязательно всех на Любочкину свадьбу, – показала Буся на дочь. – Тетя Фаня, а я к вам по делу: такую рыбу, как вы, больше никто не приготовит. Так что я очень на вас рассчитываю

– Конечно, Буся: какой может быть разговор? А рыбу вы уже достали? Много ведь понадобится.

– За это не беспокойтесь: лишь бы вы пришли и приготовили её.

– Могу я предложить и свою помощь? – спросила её Рахиль.

– Спасибо, но не надо: народу готовить у нас хватает. Но все равно, еще раз спасибо.

Поэтому в пятницу Фаня ушла из дому с утра и явилась, сильно уставшая, уже ко времени зажигания субботних свеч. Народу на этот раз было больше, чем в прошлый: еще пришли Даниил с Цилей и Сарра с мужем, Левой, вернувшимся из Минска от детей. Так что за столом было тесно.

Но пели на этот раз мало – в основном, вели разговоры о предстоящей в воскресенье свадьбе, о том, что собираются подарить молодым.

6

Фаня торжественно шествовала впереди под руку с Женей. Арон Моисеевич с Рахилью за ними, и сзади Марина, ведущая за руки Гриню и Розочку. Они шли по улице по направлению к дому матери невесты, где их ждали у входа все: Йося в черном костюме и шляпе, Люба в белом свадебном платье и вуали, Авром в таком же черном костюме и шляпе, мать невесты и много других.

– Что я говорила: мы будем самые почетные гости, – шепнула Фаня Жене.

Свадьба началась с венчания под балдахином – хупой. Это была обыкновенная простыня, которую держали за углы Зяма и еще трое парней. Но всё проходило как когда-то: читалась молитва, поили вином жениха и невесту, обводили её вокруг него, и под конец Йося топнул ногой по стеклянному стакану и разбил его. И раздалось со всех сторон:

– Мазл тов! Мазл тов!

– Что б вы были счастливы!

– Что б вам иметь много детей!

Все действия обряда, может быть, не были столь красочны, но не носили маскарадного характера шуточного венчания, устроенного когда-то им друзьями. Всё было совершенно серьезно, значительно, и так воспринималось присутствовавшими: Женя и Марина чувствовали это.

А Йося тряхнул головой, и с полей его шляпы посыпались конфеты: к ним бросились мальчишки, дети гостей, знакомые с этим обычаем. Гриня - тоже, но опоздал: конфет ему не досталось, и он вернулся к сестре с пустыми руками. А её уже угощали окружившие её мальчишки: она сама протянула ему конфету.

За стол их всех посадили на почетные места: прямо напротив молодых. И один из первых тостов, произнесенных Авромом, дедом жениха был посвящен им:

– Уважаемые гости, попрошу минуточку внимания.

Свадьба наших дорогих Йоси и Любочки украшена присутствием человека, чьего появление было для нас столь же радостно, сколь неожиданно. Среди нас внук Мешулама-Зейдела Вайсмана и Лии, которых еще достаточно многие из нас помнят – дорогой Евгений Григорьевич Вайсман.

Кто он – внук людей, чью память мы чтим до сих пор? Человек, достойный самого высокого уважения – профессор, доктор наук. Достигший этого, несмотря на всё, что досталось ему из-за прошедшей войны: гибель на фронте родителей и любимого двоюродного брата, а потом потерю и своей дорогой тети.

Как смог он, испытавший столько горя, всё преодолеть? Кому-то это может показаться удивительным. Но не нам – тем, кто знает, чей он внук, хорошо помнящих его деда.

Кто был Шилим Вайсман: лишь простой шапочник, с утра до ночи трудившийся, чтобы прокормить свою семью, своих детей? Нет: то был человек огромных знаний, несмотря на то, что его бедняки-родители не могли послать его никуда учиться; сидевший допоздна над книгами, обладавший огромными способностями и замечательной памятью. Мой покойный отец, посылая меня в ишиве, сказал: “Чтобы, когда ты выучишься там, ты знал хотя бы половину того, что знает Шилим”. Поэтому в том, кем стал его внук, для нас нет ничего удивительного.

Что мы можем сказать ему? То, как мы гордимся им, чьи корни происходят отсюда. То, как рады, видя рядом с ним такую жену, благодаря сильной взаимной любви с которой смогла появиться на свет их дочь, так удивительно похожая на свою прабабушку, и их сын, носящий имя деда, который уже многих обыгрывает в шахматы. Что рады и видеть, какой любовью окружен он со стороны родителей своей жены, уважаемых Рахили Лазаревны и Арона Моисеевича. Что мы счастливы, что вы сегодня с нами.

Что еще? Что мы желаем ему, его жене, его детям, его тестю и теще дальнейшего счастья, радости, успехов во всех делах рук их. Ну, и, конечно, здоровья. И чтобы жили сто двадцать лет. Лехаим!

Все смотрели на Женю, ожидая, что он ответит. И он встал, держа в руке свою рюмку:

– Уважаемый Абрам Рахмиелович оказал мне только что самую большую честь, которую мне когда-либо оказывали, и я не знаю, как мне отблагодарить его. Также как и вас всех, сразу встретившего меня как родного. И отблагодарить вас за то, как храните вы память о моих деде и бабушке, о моем отце и тете Белле.

Мне очень хочется сказать вам кое-что. С вашего позволенья, я скажу на идиш, потому что, когда волнуюсь, я перехожу на него.

В пятьдесят третьем году умерла тетя Белла, заменившая мне мать. Наверно, вам захочется узнать, какой она была в последние дни своей жизни. После ареста врачей-евреев она была уволена из библиотеки, где работала заведующей.

Незадолго до дня смерти Сталина мой друг, русский, сообщил мне, что готовится выселение евреев, и семья другого моего русского друга готовилась прятать нас, если это случится. Только бабушка другого моего друга, еврея, не верила, что это будет – сказала нам: “ ничего страшного не будет – Б-г не допустит. Скоро Пурим: Гаман подохнет во время него. Поверьте – я знаю: недаром мое имя Эсфирь”.

Так и было: умер Сталин, и вскоре объявили, что дело врачей было сфабриковано, и их выпустили. Я узнал об этом в институте, и сразу полетел домой сообщить. Тетя Белла лежала больная, но когда я со своим товарищем подходили к дому, услышали из нашего окна “Фрейлехс”. Он звучал громко – чтобы слышали все антисемиты в нашем дворе: окно было распахнуто, несмотря на холод, и она стояла возле него, лишь накинув на плечи одеяло. С того дня она больше не вставала. Так ушла она, сказав мне: “Твой главный долг передо мной – быть счастливым”.

Я не остался совсем один – у меня были мои два школьных друга и их родители, с которыми мы были, как родные. И все-таки, как я обрадовался, когда узнал, что один из студентов, Изя Вайсман, мне не однофамилец, а родственник – хоть и дальний. А он рассказал об этом городе, где жили мои дед и бабушка. Потом завязалась переписка с его родителями. Так я опять обрел родственников.

И вот приснился мне совершенно удивительный сон, который я запомнил. Я был в нем моим дедом, с бородой и пейсами, шел в пятницу вечером из синагоги, где пел со всеми “Лэхо дойди”, и в голове у меня звучала другая мелодия – “Шолом-алейхем”. А ведь я никогда раньше не слышал ни эти мелодии, ни слова этих молитв. Мой тесть потом подтвердил это.

– Это так, – сказал Арон Моисеевич. – Мы из-за того, что работали в субботу, могли собираться только в воскресенье, и их не пели и не произносили.

– А я, почему-то, всё знал. Потом дома меня встретила жена – это была моя бабушка, и дочь держала на руках совсем маленького братика – тетя Белла моего папу. И я трижды произносил слова молитвы “Шолом-алейхем” а потом делал кидуш над вином. Мы сидели все вместе за столом, ели фаршированную рыбу, а потом пели.

Когда заснули дети, мы говорили о том, что ждет наших детей, и надо ли их будет отдавать в русскую школу к Евгению Павловичу. А потом сели читать. Почему-то мне всё запомнилось очень отчетливо.

И вскоре пришло письмо от дяди Дани с предложением всем вместе посетить Тетерск, откуда происходят наши корни. Мы приехали, и в первый же день ноги сами привели меня к дому, который я узнал: это был дом из моего сна.

Из него вышла женщина и сказала, что в этом доме, чудом сохранившемся во время войны, еще жила её тетя Лия. Я спросил, не была ли фамилия её тети Вайсман, и сказал, что так звали мою бабушку. А в доме, куда она меня пригласила, я увидел те же фотографии, что хранились в альбоме у меня дома.

И она, моя двоюродная тетя Фаня, сказала, что я и моя семья должны жить, пока мы в Тетерске, только здесь – в доме моих деда и бабушки, в моем доме. И нигде больше. Я даже не знаю, как выразить то, что я испытываю, находясь в нем. Будто я вернулся откуда-то: какой-то покой и тихая радость – будто часть моей души находилась в нем, знакомом еще до того, как я вошел в него.

И многое другое, что я совсем не смогу передать словами. Может быть, это связано с сознанием, что почти каждый еврей в этом городе обязательно мой родственник, пусть самым дальний. Для меня, который раньше считал себя полностью лишенным родни, это так много.

Я желаю вам всем, дорогие мои, чтобы мы больше не теряли друг друга. Чтобы больше не было войны, и наши дети не испытали то, что досталось нам из-за неё.

А теперь предлагаю выпить за молодых, за их родителей, их уважаемого деда – и за всех собравшихся сегодня. Лехаим!

– Ты сказал, прямо как Юра Листов, – шепнула ему Марина.

А Авром предложил сказать тост Жениному тестю. И тот сделал тот же фокус, что на свадьбе Жени и Марины – запел:

Ломир алэ инэйнем, инэйнем

Дер хосн ун ди калэ мекабл-понем зайн!

Дер хосн ун ди калэ мекабл-понем зайн!

Ломир ал инэйнем, ломир ал инэйнем

Немен а биселе вайн![35]

За ним подхватили сидевшие за столом: кто здесь не знал эту известную всем евреям песню. И снова, как тогда, пел он здравицу сидящим, и те пели с ним: должно быть, их слышали далеко.

А потом Арон Моисеевич предложил:

– Если вы не против, теперь споет моя внучка Рейзеле, - и та встала на стул, обратилась к Йосе и Любочке:

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-бала, тум-бала, тум-балала,

Тум-балалайка, шпил балалайка,

Тум-балалайка, фрейлех золн зайн![36]

– Ого! – раздались восхищенные возгласы: гости, не вставая с места, двигались в такт. – Надо же: прямо таки чудо! – её наградили громкими аплодисментами. – Спой еще! – И Розочка сразу запела другую, “Майн идишэ мамэ…”. Она смотрела на Марину, и та еле сдерживала слезы.

А следующую песню, “Ойфн припечик брэнт а файерл”, пела уже вместе со всеми: дедом, бабушкой, родителями и Фаней. Даже Гриня пел с ними: звучал хор Вайсманов. Многие старики подпевали.

- А теперь веселую, бабушка Фанечка, - попросила Розочка, когда они кончили. Раздалась “Ломир зих ибербетн, ибербетн! Штел дем самовар! Штел дем самовар!”. За ним “Аз дер реббе Елимелех”[37], которую снова поддержали старики. Но, следом, негромкую, берущую за сердце “Люленька майн фейгеле”.

– А теперь ты, Арон: твоя очередь.

Спев “Катарина-молодица”, которую внимательней всех слушал Авром, Арон посмотрел на Йосю и запел “Скажи мне, рабби”[38]. Запел совершенно так, как пели когда-то религиозные евреи – негромко, вкладывая всю веру и чувство в каждое слово. Йося так же негромко подпевал. А Авром замер: слушал, широко раскрыв глаза, боясь проронить хоть единый звук.

– Спасибо, дорогой реб Арон – огромное спасибо вам, – произнес он после довольно долгого молчания, воцарившегося за свадебным столом: все находились под впечатлением исполнения “Скажи мне, рабби”. – Не нахожу слов: мог ли я ожидать, что когда-нибудь опять услышу то, что точно так же пели когда-то, страшно давно, за столом моего деда и моего отца. А сейчас, наверно, мы спляшем. Жаль, конечно, что под пластинки, а не тоже как раньше – под музыку собственных музыкантов: где их теперь взять? Не танцевать же нам под гармонь.

– Нет, подождите: я же еще не спел, – неожиданно возразил Лева.

– Ты что, можешь петь? Уж не позорься лучше, – попыталась остановить его жена.

– Саррочка, я и без тебя знаю это всё, но спеть-то ведь должен – можно сказать, обязан. В конце концов, кто тут единственный дядя Любочки? – и он подошел к матери Йоси. – Мехтенесте майне, мехтенесте гетрайе[39], – запел он песню, которую согласно традиции пел на свадьбе отец молодой жены её свекрови. Но отца Любочки не было в живых: не долго прожил, вернувшись с войны – она его даже не помнила. Поэтому её пел он: просил, чтобы свекровь не была строга с невесткой; предупреждал под конец, что, в случае чего, он тоже хороший перчик.

А тем временем подготовили радиолу и пластинки. Большая часть их – старые, сохранившиеся от довоенного времени; многие из них – расколотые, скрепленные вдавленными патефонными иголками. Были и сделанные на рентгеновских пленках.

Сегодня “Фрейлехс”[40], не вызвал у Жени томящего чувства, которое он, услышав его, испытывал после смерти Беллы. Еврейская свадьба, и евреи будут танцевать его: звучала музыка, которой Белла в тот день гордо демонстрировала всем антисемитам, что жив её народ – не удалось в очередной раз подвергнуть его уничтожению. И пусть снова звучит он, “Фрейлехс”!

Дочка, сияющая, подлетела к нему:

– Папочка, пойдем! – она ухватила его за руку, потянула в общий круг.

Гости таки показали, как могут плясать евреи. Авром заложил пальцы под мышки, седая борода его развевалась; так же плясали Арон Моисеевич и Лева.

А потом зазвучала музыка, знакомая благодаря привозимым тетей Дорой магнитофонным пленкам: “Хевейну шалом алейхим”[41], “Хава нагила”. Пластинку на пленке с костями с инструментальным исполнением их принес Изя. Он было запел:

– Хевейну шалом алейхим,

Хевейну шалом алейхим,

Алейхим шалом, шалом

Ерец-Йисраель (привет стране Израиля)!

Циля бросилась к нему:

– Ты что: прекрати! Думай, что делаешь! Ты что: выпил лишнего?

– Свои же все: что ты боишься?

– Всё-таки: мало ли что? Людей еще подведешь. Еще и сам из института вылетишь. Знаешь, что: пойдем-ка лучше домой.

– Здорово переменился Изенька: почти как Саша стал. Оле уж точно не могло бы это понравиться. Хорошо, что еще “А тикву” не стал петь, как тогда на Сонечкином дне рождения.

– Вместе с Антошкой. Смешно!

– Ну да! Антоша еще заявил: “Да я еврее и его, и Соньки: они Греца так и не читали еще, а я уже успел”. Слушай, Жень, давай-ка я заберу у тебя Розочку: Гринька уже на ходу засыпает – возьмешь его на руки. Думаю, он сопротивляться не будет.

– Еще бы: так устали. Зато им эта свадьба надолго запомнится.

– Нам тоже. Тем более, такой дебют Розочки.

– Надо скорей отдать её в музыкальную школу.

– Пианино надо купить сразу, как приедем: не будем ждать, когда дадут квартиру. Уж как-нибудь поместим его.

– Куда только?

– Кроватки уберем. Ничего: Гриня и на раскладушке поспит какое-то время.

7

Йося с Любой пришли к ним через несколько дней: поблагодарить за подарки. Но, кроме того, чтобы передать Жене вызов на междугородний разговор: Люба работала телефонисткой.

Вызов оказался от Медведева. Слышимость была паршивая, и обоим приходилось кричать. Коля сообщил Жене, что министерство поручило изготовление ряда разработанных НИИ машин машиностроительному комбинату в Турске. Кто-то должен поехать туда, чтобы обговорить детали на месте. Хорошо бы, чтобы Женя. Но выехать туда нужно уже через неделю.

Конечно, можно послать туда и другого: Александра Михайловича или Стерова: не хотелось прерывать Женин отпуск. Но, наверно, поездка в Турск представляет для него интерес. Так что пусть решит, поедет он или один из них. По возможности, пусть сообщит.

Когда сказал Марине и тете Фане, последняя спросила:

– Ведь там могила тети Лии?

– Да.

– И там не был после того, как вы вернулись в Москву?

– Нет еще.

– Тогда, наверно, надо тебе поехать – навестить её могилу. Жаль, конечно, что вы так мало у нас побыли, но ехать надо. А может быть… Почему бы всем остальным не остаться до конца отпуска здесь, а?

– Конечно: мы останемся, – сразу согласилась Марина. – Ребятам здесь так нравится, да и мне и родителям тоже. А Женя пусть едет: навестит бабушкину могилу. Заодно и Юру Листова повидаешь, а то писать нам он ленится.

Родители, узнав, поддержали решение Марины. И Женя дал телеграмму, чтобы к его приезду подготовили необходимые материалы.

Но еще оставалось несколько дней до дня его отъезда, и Фаня старалась как можно больше поговорить с ним. На скамейке возле дома они засиживались заполночь. Она расспрашивала его еще и еще о тете Лии, о Беллочке, об остальных; рассказывала ему о его деде, бабушке, отце.

– Тетя Фаня, а я ведь так и не побывал на дедушкиной могиле, - спохватился Женя в предпоследний перед отъездом вечер. – Где он похоронен? Сводите меня завтра туда, пожалуйста.

– Могила дяди Шилима? Как её теперь найти? Ведь ни одной старой могилы не осталось на еврейском кладбище после немцев: все уничтожили. Еще и ров там вырыли, согнали туда евреев, кто не успел убежать от них, и всех расстреляли, а потом в нем и закопали. Алеся мне рассказывала: закопали мертвых вместе с еще живыми, и земля над ними еще несколько дней шевелилась.

Они молчали долго. Потом Женя сказал:

– Но я должен сходить туда. И тестя попрошу пойти тоже, чтобы прочел “Эл молей рахамим”.

И они пошли туда на следующий день. Детей отвели к Сарре и оставили на попечение Цилечки, потому что теща тоже хотела пойти, и дядя Даня с Изиком.

По дороге к ним присоединился Авром. У кладбища он произнес:

– Могилы моих родителей были рядом с могилой Шилима Вайсмана, – и как-то странно напряженно посмотрел на Женю, как будто ждал чего-то. – Может быть, то, что привело вас к дому вашего деда, приведет и к его могиле.

Его слова заставили острей осознать появившееся необычное состояние, сходное с тем, что было в день приезда. Будто что-то вело Женю: в каждый момент из мысленно выбираемого направления лишь одно не вызывало непонятное усилие сопротивления. И он шел – остальные молча следовали за ним.

Потом он остановился: любое из направлений уже создавало внутреннее ощущение непреодолимого сопротивления. Не сразу понял, что это могло значить только одно: он пришел к могиле деда. Все глядели на него.

– Здесь? – первый спросил Авром.

Женя молча покачал головой.

– Вы скажете “Эл молей”[42], реб Авром? – спросил тесть.

– Нет. Вы, пожалуйста.

Зазвучали столько раз слышанные слова поминальной молитвы, которые проникновенно произносил-пел тесть. Женя стоял, поддерживаемый Мариной и тетей Фаней, и каждый звук вызывал не боль воспоминания, как обычно, а умиротворение. Он пришел на могилу своего деда, которого знал лишь по рассказам – внук его, достигший того, о чем мечтал для него дед.

Здешнее кладбище находилось под обрывом на окраине городка, на открытом пространстве. Здесь не было высоких деревьев, как на Востряковском кладбище в Москве, и звуки расходились далеко – над всеми уничтоженными немцами старыми еврейскими могилами. Над холмом в месте, где были закопаны расстрелянные. Над новыми могилами, на могильных плитах которых были не моген-довиды[43], а странной формы пятиконечные звезды.

После того, как тесть произнес еще поминальные молитвы по родителям Аврома, потом по родителям тети Фани, её убитым мужу и старшему сыну, брату с женой, их детей, Женя принес большой камень и положил на могилу деда. Фаня взяла с неё горсть земли, завернула его в носовой платок.

И они двинулись обратно. Было трудно сразу разойтись, и Фаня предложила, прежде чем идти за детьми, зайти ненадолго к ней. Помянули всех, по кому были прочитаны молитвы, рюмкой разбавленного спирта, закусили немного, еще поговорили. Потом Арон Моисеевич пошел провожать Аврома, а остальные пошли к Сарре.

Оба молчали.

– Что вы думаете по этому поводу, реб Авром? Для меня это загадка: мало того, что зятю моему приснился сон, в котором он был собственным дедом, так еще он потом идет прямо к дому его. А сегодня, вообще: так же уверенно идет к месту, которое кажется ему могилой деда. Что это всё значит?

– Позвольте вначале задать вам один вопрос: вы как-то знакомы с каббалой[44]?

– Да. Но явно недостаточно, чтобы я мог догадаться, что же, все-таки, происходит с моим зятем. Моих скромных знаний пока хватало, чтобы предположить, что он и моя дочь являются истинными супругами в том смысле, что их души являются половинами единой души. Ведь вы же слышали историю их первой встречи и последующие перипетии, пока они не встретились вновь.

– В этом я целиком с вами согласен. Не думаю, что вы не так уж плохо знаете каббалу, чтобы таки не догадываться уже, в чем причина того, что происходит с вашим уважаемым зятем.

– Неужели вы считаете, что… Да нет, это как-то не совсем вяжется с остальным.

– Почему? Вы же понимаете, что единственное объяснение произошедшему – то, что душа покойного Мешулама-Зейдела вновь вселилась при рождении в его внука. Ведь зять ваш, дорогой реб Арон, унаследовал от своего деда буквально всё. Те же поразительные способности, не говоря уже о чисто внешних чертах: я ведь хорошо помню Шилима Вайсмана. Если бы Евгений Григорьевич отпустил бороду, он был бы копия дед, я уверен.

– Да, я это и предположил, но…

– Так что не вяжется? Почему?

– Но не могла же и душа бабушки Жени вселиться при рождении в нашу дочь. Марина родилась раньше, чем Лия Ароновна умерла: разве не так?

– Вы правы только в одном случае: если предположить, что Шилим и Лия тоже были истинными супругами.

– Ну да: разве это не так? Ведь она предпочла пойти за него, а не за богатого, и после его смерти не стала выходить замуж, хотя, как я слышал, ей предлагали очень выгодную партию.

– И, тем не менее… Да, там тоже была сильная любовь, но… Понимаете, того, что было с вашими зятем и дочерью, все-таки, не было: как мне было известно, они знали друг друга с самого детства. А замуж после смерти мужа она не захотела выйти еще и из-за детей. Так что ваше предположение не совсем обосновано.

– Вы так считаете?

– Я так полагаю. А наверняка – как мы можем знать? Только Всевышнему это доподлинно известно.

– Да: конечно.

Марина прижималась к Жене: так не любила расставаться с ним. Дети давно спали, спала и тетя Фаня в соседней комнате.

– Но ты ненадолго?

– Еще не знаю. Думаю, на неделю. Постараюсь там слишком не задерживаться, – он тоже очень не любил расставаться с ней. В то же время подумал, что когда вернется в Москву, они еще будут здесь, в Тетерске. Сюда он, конечно, уже не вернется на всего лишь несколько дней, которые останутся от его отпуска.

Они долго лежали, не засыпая.

…Теплоход, идущий обратно в Гомель, приходил ночью, и Женя собирался вначале ехать на пристань последним автобусом. Но утром теща сказала ему, что Зяма пообещал отвезти его на машине, чтобы ему не ждать там несколько часов.

День пролетел незаметно. Марина почти полностью освободила его от сборов, и он еще утром сходил на могилу деда. Притащил туда еще несколько камней, сделал снимок. Придя, сделал и еще один снимок дома.

Сыграл партию в шахматы с Гриней; Розочка в это время сидела на коленях у него. Потом стали приходить старики: прощаться с ним – пришлось немного выпить. Выслушал кучу очередных тещиных врачебных наставлений.

Вечером пришли все, кто собирался проводить его: Авром с Йосей, гомельские Вайсманы в полном составе, Сарра и Лева. Теще удалось уговорить Фаню остаться с детьми, чтобы она с Ароном тоже смогли проводить Женю.

Вещей было немного – вместились в наименьший из привезенных с собой чемоданов, в который Марина положила и вещи, которые здесь уже не понадобятся. Зато сумка с едой на дорогу была солидной. А тетя Фаня еще хлопотала: заставила выпить парного козьего молока не только утром, но еще и вечером.

Когда Зяма пригнал грузовик, она долго обнимала его. В кабину посадили Аврома, остальные поместились в кузове. Женя залез в него последним: прощался с тетей Фаней и детьми. Они не уходили, продолжая махать, пока машина не скрылась из виду.

…Теплоход запаздывал, но никто не собирался уехать, пока он не придет.

– Ну, как: ты доволен, что я предложил приехать нам всем вместе сюда? – спросил Даниил.

– Не знаю, как благодарить вас за это, дядя Даня: это было замечательно.

– Да, вы молодец, Даниил: это же было для нас такое радостное событие – приезд замечательного внука незабвенных Шилима и Лии. Помните, вы теперь наша гордость, – сказал Авром.

– Благодарю за всё: для меня это было так много. Буду ждать вас к себе, дорогие мои вновь обретенные родственники. Приезжайте, пожалуйста!

Потом он стоял на палубе, всматривался в удаляющийся берег: спать почему-то совершенно не хотелось.

8

Поезд прибыл в Москву рано утром. Женя схватил такси и успел домой к моменту, когда Медведев еще был дома. Клава усадила Женю завтракать, но задерживаться не стали: он пообещал всё рассказать вечером. Спешил: хотел успеть просмотреть подготовленную документацию, так как билет для него был заказан на самолет, улетавший завтра утром.

Сидел, углубившись в разложенные на столе материалы, когда в двери кабинета появился Стеров.

– Можно, Евгений Григорьевич? – с самого начала, как он стал работать в отделе Вайсмана, счел для себя необходимым на работе не подчеркивать их прежние отношения.

– Какие-нибудь вопросы?

– Один: совсем небольшой. Кажется, в Турске живет Листов. Поэтому я хотел спросить, не хотите ли вы прихватить для него чего-нибудь из того, чего там наверняка нет? В смысле дефицитных продуктов и прочего.

– Вопрос понял. Твое предложение с удовольствием принимаю, – это было как нельзя кстати. Самому его просить не хотелось, а так – можно было не торопиться: в магазины самому уже идти незачем.

– Можно мне от вас позвонить отцу?

– Да. Только я бы еще хотел кое-что отвезти людям, у которых жил в эвакуации.

– Без проблем.

Быстро оговорили, что примерно нужно. Стеров позвонил отцу, и тот пообещал вечером сам всё привезти вечером Евгению Григорьевичу домой.

Женя опять углубился в материалы. Перед обедом заказал размножить еще ряд документации.

Освободился уже во второй половине дня – и тогда вспомнил еще кое о чем. Позвонил на работу Антону.

– Можешь успеть до завтра проявить пленку и отпечатать снимки хотя бы в одном экземпляре? Учти, я улетаю утром.

– Что за вопрос: конечно. Тем более, если отольешь спиртику из тещиной бутылки, чтобы быстро пленку просушить.

По дороге домой рассказал Медведеву об очередной услуге Стерова. Николай, вроде, обиделся:

– Чего ж мне не сказал? Я бы ему тоже заказал чего-нибудь такого для Юрочки. Давай-ка заедем в Елисеев, я парочку бутылок хорошего армянского коньяка хотя бы куплю.

– Коля, Антошка сейчас приедет – пленку у меня забрать. Обещал проявить и отпечатать: хочу снимки с собой взять.

– Ну, тогда на выбор: я тебя забрасываю домой – и в магазин, или берешь меня в долю. Учти, что первый вариант чреват тем, что груза у тебя будет еще больше.

Груза из-за материалов набиралось, правда, немало – на это и намекал Николай. Поэтому Женя согласился.

Из-за разницы во времени самолет прилетел в Турск к вечеру. Коля предупредил, что его там будут встречать, но, вылезая из вагончика автопоезда, доставившего пассажиров самолета к аэровокзалу, увидел бегущего к нему Листова.

– Женя!

– Листик! – они крепко обхватили друг друга. – Не ожидал никак тебя увидеть. Как ты тут оказался?

– Встречаю некоего профессора Вайсмана в качестве официального представителя комбината, с которым он должен будет провести технические согласования изготовления разработок их НИИ. Ты случайно не он как раз?

– Слушай, это Николай дал тебе телеграмму?

– Нет: главный инженер меня вызвал вчера, чтобы сообщить о твоем приезде. При мне дал распоряжение забронировать для тебя номер в лучшей гостинице города. Я еле уговорил его, что это ни к чему: профессор Вайсман – мой очень близкий друг и жить будет только у меня. А для встречи тебя мне предоставили машину. Забирай багаж, и катим: Катерина и мама уже ждут.

Женя с любопытством смотрел, пока ехали, пытаясь узнать знакомые места. Город был неузнаваем: преобладали высокие дома и никаких дощатых тротуаров, как прежде.

… – Женя! – Катя повисла у Жени на шее. – Какой ты теперь стал важный, надо же!

– Катерина, ты не очень: не смущай гостя, – деланно сердито заметил Юра. – Жень, не обращай внимания: ждем прибавления, вот она малость и распоясалась.

– Да?!

– Да, - подтвердила, сияя, Катя. – Чтобы Стеньке Разину нашему скучно не было. У вас с Мариной ведь двое, так чего нам отставать?

– Ладно, пойдем, Женя, я тебя с мамой и тещей познакомлю. А папа уже пришел, Кать?

– Придет попозже. А Степку Жене показывать, что, не будешь? Тогда я покажу.

– Ладно: соловья баснями не кормят – идем знакомить.

В комнате встретили две женщины. Та, на которую был похож Листик, первая подошла к нему:

– Здравствуйте. Так рада познакомиться с Юрочкиным товарищем, наконец-то. Столько он мне рассказывал про вас и про тетю вашу, Царствие ей Небесное.

За ней подошла мать Кати, довольно крупная женщина – дочь явно пошла не в неё. Последним солидно приблизился полуторагодовалый малыш.

– Вы – дядя Женя.

Пока располагался в комнате, отведенной ему, потом отдавал Юре и Кате привезенное, пришел и её отец. Худой, как и дочь – особенно на фоне своей жены: он оказался начальником одного из цехов на том же комбинате. Именно этому цеху отводилась главная роль в выполнении заказа, из-за которого Женя приехал, и они почти сразу заговорили о нем.

– Постой, сват, – остановила его Юрина мать. – Человек же с дороги только. Завтра о деле с ним поговоришь, а сейчас давайте-ка за стол: тебя ведь одного ждали.

Приготовились к его встрече основательно: чего только не было – такого, что в Москве не попробуешь. Потрясающие соленые грузди; суп из разваренных грибов – губница, который один раз довелось Жене попробовать в те голодные военные годы, и воспоминание о потрясающем вкусе которого сохранилось в памяти; пельмени с капустой; пирог с нельмой. Под это легко опорожнили две бутылки “Столичной”.

Потом Женя показывал фотографии, рассказывал о детях. Но поздно засиживаться не удалось: Степе уже пора было спать, а ту комнату, где он спал вместе с бабушкой, отдали Жене, поэтому на это время они должны были ночевать у Катиных родителей. Юра с Женей пошли их проводить, оставив Катю дома: мыть посуду.

Сели на автобус. Дорогой Юрин тесть опять было завел разговор о заказе НИИ, но как только приехали, Листов сказал ему:

– Папа, завтра, ладно? Человек же, правда, устал.

– Завтра – так завтра, – не стал тот сопротивляться.

– Чего ты не дал ему поговорить? Не устал я ничуть.

– Ничего: дело подождет. Лучше расскажи мне обо всех.

– Долгий разговор получится. Давай-ка пойдем домой пешком: похоже, я попал в знакомые места.

– Не слишком близкий путь до дому: это на автобусе было быстро. Но Катя нас особенно быстро и не ждет.

… Действительно, дом, стоящий наискосок от угла, напоминал школу, в которой он тогда учился. Только был не двухэтажным, как она, а имел четыре этажа.

– Что это за здание, не знаешь? – на всякий случай спросил он Юру.

– Это? Школа. Катерина в ней училась. Правда, тогда она была еще двухэтажной: её надстроили, уже когда началась перестройка района. А что?

– Слишком похожа на ту, в которой я в первом классе учился. Помнишь, я тебе рассказывал? Тут еще недалеко госпиталь находился тогда.

– Наверно, это нынешняя городская больница №1. Она в квартале отсюда – как раз нам по пути.

– Ну, что: оно? – спросил Листов, когда подошли.

– Оно самое. – Окна по случаю теплой погоды были открыты, но из них не выглядывали, как тогда, перевязанные бинтами раненые. В квартале оттуда виднелось еще одно знакомое здание церковного типа, где тогда размещалась библиотека. В ней обменял он в тот страшный день сказки Пушкина на “Гулливер у великанов” и спешил домой, чтобы сразу засесть за неё. – Там библиотека? – показал он рукой.

– Нет: была когда-то, а теперь её перевели. Слышал, её опять хотят в церковь превратить. Тоже знакомо?

– А там детская поликлиника была.

– Она и сейчас там. Катерина в ней и работает.

– Эта улица, по-моему, ведет к Туре.

– Точно. Здорово помнишь.

Да: помнил эту улицу. Не только потому, что Белла водила его туда к детскому врачу.

Было и другое: идя из школы, увидел на ней толпящихся людей и, из любопытства подошел к ним. Недалеко от тротуара лежал на снегу головой в оранжевое пятно от конской мочи молодой парень: наверно, пьяный. Только странно было, что возле головы его расплылось еще другое пятно – темное.

Из разговоров понял, что это не пьяный: дезертир – убитый. Сказали: его вела под конвоем девушка-милиционер, а он побежал. Она выстрелила из пистолета в воздух, но он не остановился, и тогда его застрелил проходивший мимо офицер – их столько было тогда в Турске.

Как и красноармейцев. Время от времени их вдруг становилось очень мало, а потом появлялись другие – готовили новых к отправке на фронт.

– Что погрустнел, Вайс?

– Вспомнил кое-что: не самое приятное. Может быть, потом когда-нибудь расскажу – не сейчас.

– Да, сейчас уж лучше расскажи про наших. Да и про себя, а то я только в общих чертах знаю: ты не больно подробно мне писал. Давай: с того момента, как мы уехали.

Женя стал рассказывать, как Семка Лепешкин попытался присвоить его диссертацию. Про роль в этом Стерова.

– Коля попытался сопротивляться, а потом сам поехал к бате. Тот посоветовал отдать Семке часть материалов в необработанном виде. И хотя Васин пробил выделение людей в помощь Лепешкину для статистической обработки их и перевода технических статей, дело затянулось. А я тем временем успел защититься.

А потом и директора турнули за срыв выполнения в срок нескольких заданий – Колю назначили. И Лепешкин подал заявление об уходе.

– А Васин?

– Тот остался – до сих пор работает.

– А Стеров?

– У меня в отделе. Руководитель группы – и, надо сказать, неплохой.

– Простил ему, значит?

– Не знал он, когда выспрашивал меня про мою диссертацию, что задумал Семка. Тем более, Коля хорошо отзывался о том, как он руководил группой вместо Семена. Может быть, подействовало и его приглашение на свадьбу.

– Что, Виталя женился?!

– Да. И знаешь, на ком? Ни за что не угадаешь: на Инне.

– Той самой?!

– Ага. И мы на ней были: я с Мариной и Коля с Клавой. У них уже дочка.

– Да: тесен мир.

– Это точно. Слушай дальше насчет “мир тесен”: еще смешней. Лепешкин, когда уходил от нас, захотел на прощание выпить со Стеровым. Под это дело сказал ему, что жена ему уже ни к чему: бросит её и заставит разменять жилплощадь. Женился ведь, только чтобы за Москву зацепиться, если помнишь.

– Ну да: она оказалась племянницей Васина.

– Потом Стеров встретил его с хорошо знакомой нам особой: Надей. Помнишь такую?

– Еще бы!

– Он её представил как свою жену. Ну, и Виталий решил сделать Васину приятное: сообщил и про то, и про это. По-моему, было ни к чему.

– Это ты напрасно: стравить пауков не мешает. И чем кончилось?

– Тем, что жена Семку сама выгнала, хоть и была от него беременна. Виталий, кстати, сказал, что он Васину еще и выразил возмущение, что Лепешкин является членом партии, а так себя ведет. Васин при этом жутко обрадовался: наверно этим Семку и припер. Так что никакой площади он не получил. Но Надька его приютила.

– Ну и черт с ними: и с ним, и с ней. Неужели нет ничего более интересного?

– Есть, конечно – и немало. Нашли мы своих родственников: теща моя и я, – и Женя стал рассказывать про неожиданную встречу сестры Рахили Лазаревны. Об этом он не упомянул ни в одном письме – на всякий случай. Потом: как обнаружил, что один из студентов – его дальний родственников. О совместной поездке в Тетерск, в котором жили его дед и бабушка, дом которых там обнаружил.

– Ты бы слышал, как девуля моя там на свадьбе пела.

– Рад за тебя. И за тещу твою тоже. Очень рад. А что еще?

– Лариса, Колина бывшая, замуж вышла и родила ребенка.

– Рад …за Колю, – Листов засмеялся. – А как “младшенькие”?

– Ой, совсем забыл: Сонечка же обручилась с внуком тети Доры, Брайаном. Он окончит университет, начнет работать – и приедет за ней.

– Вот это новость! И как Антоша это воспринял?

– А он тут причем? Когда-нибудь она должна выйти замуж: не за него же – он для неё брат.

– А она для него?

– Ну, сестра.

– Не совсем уверен.

– Высоко ценю твою проницательность, но тем ни менее согласиться не могу. Знаешь, сколько у него девчонок?

– Но ни с одной ничего серьезного. Соня для него на первом плане – была и есть. Это слишком очевидно.

– И все-таки…

– Хорошо, не будем спорить. Ты мне другое скажи: о Саше вы что-нибудь знаете?

– Немного: тетя Дора была в Израиле и привезла письмо от него. Он стал журналистом.

– Живет с Эстер?

– Да: у них уже ребенок. И вообще, какая еще так ему подходит?

– Да. При всех её внешних недостатках, вторую такую не сыскать: человек редкий, изумительный. Мы с Катей прямо влюбились в неё, хоть и видели лишь один раз. Кстати, я о нем тоже кое-что знаю. У меня тут знакомый, еврей: слушали с ним как-то “Голос Израиля”; выступал поэт Бен-Реувени – это был наш Саша.

– Узнал его голос?

– Нет: как узнаешь при такой слышимости? Но я слишком хорошо знаю его стиль. Читал свои стихи и перевод одного стихотворения Ури-Цви Гринберга. Борис сказал, что это поэт крайне правых убеждений.

…Уже перед самым домом Юра спросил:

– А Капитан как?

– Учится.

Об Асе не было сказано ни одного слова.

– Юрка, ну где вас так долго носило? Всё никак не могли насекретничаться? Спать ведь пора: Женя с дороги. И накурились как!

– Катюнь, а как насчет чайку? Во рту совсем пересохло.

– Сейчас поставлю.

За чаем Женя попросил помочь ему завтра найти дорогу к тете Даше: новый адрес её ничего ему не говорил.

– No problem, sir. Кстати сын её теперь у нас работает. Завтра, кажется, в утреннюю смену: если удастся, увидишь его. Боюсь только, что день завтра будет напряженным.

9

Так и оказалось: совещание с руководством завода, начавшееся с утра, затянулось надолго. Перерыв устроили, только чтобы пообедать. Обед в ИТРовской столовой превзошел все ожидания: похоже, специально приготовили к его приезду. После него продолжили прерванное совещание, и надежды встретить сегодня Леню уже не было.

Но когда вышли из проходной, к ним подошел рабочий.

– Юрий Степанович, а я жду: как ты и велел. Что хотел показать-то мне?

– Вот этого товарища, Леня. Зовут его Вайсман Евгений Григорьевич? Может, знаешь такого?

– Женя?! Не может быть!

– Я, Леня – я. Приехал на ваш завод: в командировку.

– Когда?

– Вчера.

– И где остановились? В гостинице?

– У него, – кивнул Женя на Листова.

– А почему не у нас? Адрес ведь наш у вас есть. Нехорошо: мать узнает – обидится. К нам, давайте, перебирайтесь.

– Не получится, Леня, уж извини: нам с Юрием Степановичем придется и вечерами заниматься делами, по которым я приехал. Но я к вам обязательно приду в ближайшие дни, обещаю.

– Да нет уж: сейчас к нам и пойдем. И Юрий Степанович с нами: непременно. А Катерине Алексевне позвоните – она сердиться не будет. В магазин только по дороге зайдем, чтобы как надо встречу отметить. Мама-то как будет рада.

Листов особо сопротивляться не стал. Женя, правда, предложил сначала заехать к нему, взять подарки, но Леня не согласился:

– В другой раз нам их отдадите: не один же только раз к нам придете, – и пришлось уступить.

– Мама, я гостей привел – встречай! – Леня ввел их.

– Каких таких гостей? Ты ж, вроде, не предупреждал: я и не готовилась. Да вы входите, входите! А: Юрий Степанович! А это кто: вроде чем-то знакомый, а не узнаю.

– Правда, не узнаете меня, тетя Даша?

– Г-споди, ты? Женя? Неужто ты?

– Да он, он, мам.

– Прямо не верится! Ну, какой же ты стал! Дай, уж обниму тебя. Лет-то сколько прошло.

– Мам, – заторопил её Леня. – На стол сообрази чего-нибудь: отметить надо, сама понимаешь.

– Закусить чем соберу, а…

– О главном я позаботился. Только Евгений Григорьевич больше одной бутылки взять не позволил. Я ему говорил, мало будет.

– Троим-то мужикам? Конечно, мало. Надо будет еще сходить потом.

– Ладно, мам, ты не говори, накрывай.

– Ну, что: за встречу! – поднял стопку Леня: ему явно не терпелось выпить.

– За встречу! – они чокнулись.

Следующую стопку тетя Даша предложила выпить в память незабвенных Беллы и Лии Ароновны, земля им пухом. Сказала немало добрых слов о них обеих, прежде чем позволила выпить.

Пили не спеша, но бутылка скоро закончилась, и Леня засобирался за очередной. Листов предложил составить ему компанию, и они ушли, оставив Женю наедине с тетей Дашей.

– Хороший он, твой друг: пошел с ним – не дать набрать лишних бутылок.

– Леня пьет?

– Сейчас меньше: Юрий Степанович к себе на комбинат его перетащил, а там столько не пьют, как на прежней его работе.

С женой у него, понимаешь, неладно получилось: руки поднимал на неё, когда пьяный приходил – она и ушла от него, уехала из Турска. Красивая была: любил её. Хотел, когда перешел на комбинат и пить бросил, уговорить её вернуться – поехал к ней, а она, оказывается, замуж успела выйти.

Потому он и не прочь выпить, только дома я ему не даю, а на работе Юрий Степанович.

– Боится он его?

– Уважает. Удивительный он, Юрий Степанович: деревенский, без отца вырос, а такого достиг. Наверно, матери его, Марье Егоровне, в награду за все муки такой сын достался. Я только смотрю, как живут они – он, Катерина Алексеевна да Марья Егоровна: душа в душу.

Катенька его такая – душа-человек: моему Леньке такую бы, хоть внешне куда ей против прежней его. Чтобы муж не придумал – а он на это горазд, она сразу: “Вот здорово! Давай!”.

А твоя как? Юрий Степанович рассказывал про то, как ты на ней женился, только я от тебя самого хочу услышать, как живешь с ней. Хорошая она?

– Для меня самая лучшая из всех.

– И родители её, Юрий Степанович говорил, за сына тебя держат.

– Да, правда.

– Деток двое у тебя? Больше не намечается?

– Пока нет, тетя Даша. Одна комната у нас в коммунальной квартире. Ждем квартиры, но пока еще не дают. А так нужна: слух у дочки замечательный – пианино необходимо, чтобы отдать её в музыкальную школу.

– На кого она похожа, дочка твоя: на тебя или на жену твою?

– На бабушку мою. Мы в городок ездили, где мои бабушка с дедом жили, так там те, кто еще помнит их, сказали: “Вылитая тетя Лия”. Такая же красивая: локоны белокурые, а глаза темные. Я бы фотографии показал – привез с собой, да внезапно как-то Леню встретил. А я ведь и кое-какие подарки привез.

– Стало быть, еще раз обязательно придешь: с ними.

– Постараюсь, тетя Даша.

– Уж как-нибудь. А ты мне вот что пока расскажи: как Беллочка наша умерла. Юрий Степанович мне про то рассказывал, да, видно, не всё.

Он закончил свой невеселый рассказ как раз перед самым приходом Лени и Листова.

– Евгений Григорьевич… – начал было Леня, налив лафитники.

– Юр, ты не в курсе, кто тут Евгений Григорьевич? Ты что, Лень, забыл мое имя? А? Или мне надо с тобой на брудершафт пить?

– Не: на него не надо. А давай на мировую: мы ж на неё не пили, когда помирились тогда – дети же еще были. Ты разве не помнишь? Ну, после того как ты меня предателем назвал. А? Не помнишь?

– Обвинение серьезное, – заметил Листов. – Это ж по какому поводу?

– Я на фронт хотел убежать, а он меня выследил и заложил. Я ему это не скоро простил. Но потом помирился: когда понял, что от меня толку там было бы никакого. Ты об этом моем героическом поступке, который тете Белле стоил немало нервов, слышал? – спросил Женя Листова.

– Весьма мало. Леня, ты расскажи поподробней, как оно происходило. А потом обмоем вашу мировую.

..Тетя Даша предложила им остаться ночевать, но они отказались. Договорились, что в воскресенье пойдут на кладбище, и Вайсман с Листовым ушли. Лене провожать себя не позволили.

Следующий день был не менее напряженным. Совещались с Алексеем Дмитриевичем, тестем Листова. Юра, как руководитель одного из бюро отдела главного конструктора комбината, тоже присутствовал и вносил немало замечаний и предложений, используя собственные наработки.

Когда совещание закончилось, и они вдвоем оказались в отгороженном невысокой стенкой от зала рабочем кабинете Листова, Вайсман потребовал:

– Ну-ка, Юрий Степанович, колись.

– Ты о чем?

– Хочу знать, что ты тут успел напридумывать. Выкладывай всё – думаю, у тебя уже не так мало.

– Да есть кое-что. – В папке, которую он положил перед Вайсманом, было действительно немало. – Только этим лучше дома займемся: многое у меня там.

…Разбирая после ужина папки Листова, Вайсман поразился: Николай таки не даром жалел, что не смог забрать Юрку к себе. А тот еще попутно рассказал и о своих задумках.

– Послушай, на что из этого ты подал заявки? – спросил Вайсман, и тут Юра замялся:

– Да, понимаешь… Кое-что только.

– Почему?

– Не вижу особого смысла: включать надо многих – что мне достанется из вознаграждения? Да и пока еще авторское свидетельство получишь после всяческих экспертиз. Честно говоря, жаль на это время тратить – как будто нет более интересного?

Тут же, Женечка, такие места: сам увидишь. Готовься: укатим с тобой и Катериной на моторке в субботу после работы на всё воскресенье на рыбалку. Это ж чудо: поставим палатку, костер разожжем – посидим и попоем у него, а Катя нам на гитаре будет подыграть. А утром раненько, до рассвета, поплывем рыбу ловить. Может, и тестя с собой прихватим, если соберется.

– Не получится: в воскресенье я на кладбище иду. А до того я никуда не поеду. Так что…

– Можно переиграть: завтра Лене дать записку для матери, что пойдете в другой день. На послезавтра, думаю: завтра опять плотная программа предстоит, а послезавтра уже сможешь освободиться намного раньше. Устраивает?

– Ладно, уговорил. А теперь хочу тебя уговорить.

– Уговорить – что?

– Не валять дурака.

– ?

– Того, что ты мне показал, с головой хватит для получения кандидатской степени по совокупности, если уж тебе лень диссертацией заниматься. Но, само собой всё это необходимо оформить как изобретения. И не полениться статьи тоже написать.

– Ой, Жень, это ж мороки…

– Пойми, ты – с твоей башкой – должен. Обязан даже. Учти, я с тебя не слезу. Еще и Катю напущу. И не только её: Колю Медведева, “батю”. Я вот это всё сфотографирую и им покажу.

– А жить когда? – видно было, что он так быстро не сдастся.

Тетя Даша ждала его у проходной. Сели на автобус и слезли в районе пятиэтажек. Прошли дворами и очутились за ними перед оградой кладбища.

– Строили когда, перенести его хотели: на окраину. Оно ж совсем на окраине когда-то и было, помнишь?

Нет: он почему-то не помнил, хотя он с Беллой не один раз приходил на бабушкину могилу. И её сейчас с трудом, наверно, нашел бы без тети Даши.

– Вон она, – показала та одну из оград. – Ваня мой когда умер, я его рядом с ней похоронила и оградку потом поставила.

Бабушкина могила в ограде казалась приткнувшейся к другой, над которой возвышался крест. А над ней – всё та же простая маленькая табличка с надписью “Вайсман Лия Ароновна”. Правда, аккуратно покрашенная, и буквы тоже подведены.

– Ходим мы с Леней сюда, следим. Цветочки приносим, – сказала тетя Даша, разделив поровну букет и положив цветы на могилы.

Женя не стал говорить ей, что на могилы религиозных евреев их класть не полагается: цветы – это для живых. Так сказал ему тесть. Он вообще молчал: вот она – могила его бабушки.

– Она ж у тебя верующая была: молитву бы хорошо прочитать по ней, да как? Бывало, еврей один старый тут приходил на могилу жены, так я его просила – он и по ней читал. А теперь давно уж не вижу его: помер, должно быть.

– Я сам произнесу.

– Неужели умеешь? Это хорошо.

– Мне тесть её русскими буквами написал, – он вынул лист с “Эл молей рахамим”.

Он читал молитву, а тетя Даша молча слушала.

– Хорошо, – сказала он, смахивая слезинки. – Право слово, хорошо: не хуже старика того. Бабушка-то, небось, как там, на небе, радуется: пришел к ней на могилку внучек, да сам и прочитал молитовку по ней. Молодец, что умеешь. – Она достала из сумки четвертинку. – Помянем её маленько, – она налила понемногу водку в стаканы, очистила яйца.

– Еще выпьешь, что ли? – спросила она потом

– Нет, тетя Даша: больше не надо.

– Ну, как хочешь, – ответила она, затыкая четвертинку, и засунула её в сумку. – Пойдем?

– Нет: я еще хочу побыть здесь.

– Не обидишься, если я пойду? Леню мне кормить надо: придет скоро с работы.

– Ну что вы, тетя Даша? Спасибо вам за всё: что ходили сюда, ухаживали за могилой, пропасть её не дали.

– Ну, а как иначе? Хороший ведь человек была она, твоя бабушка. Ты дорогу-то домой знаешь?

– Вы не бойтесь, я найду.

Она ушла, и он остался один. Сел на скамеечку, задумался, глядя на могилу.

Бабушка – его бабушка. Почему-то почувствовал себя не тем, что он есть – взрослым, профессором, начальником отдела, отцом двух детей. Маленьким, Женечкой, в одних трусиках по поводу летней жары.

Он убегал на улицу к ребятам, и она не запрещала ему никогда, как многие другие бабушки, хотя знала, что куда только не могли они уйти. Она не кричала: “Куда ты полез? Нельзя: еще упадешь и расшибешься”, когда увидела его залезшим на забор. А маме сказала:

– Ну, что ты хочешь, Розочка? Он же мальчик. – Наверно, в том, что он достиг, и чем она бы гордилась, немалая доля того, как она с малого возраста воспитывала его.

Баловала она его иначе: делала вкуснейшие оладушки с тертыми яблоками, морковью или капустой. Разделывая курицу, жарила печеночку и звала его, чтобы съел горячей. А когда пекла сдобу перед праздником, выносила полный таз с еще теплыми рогаликами с корицей и созывала ребят, чтобы раздать их им. И ребята завидовали ему, что у него такая бабушка.

А потом началась она – война, и не стало один за другим дяди Коли, мамы, папы, бабушки, Толи. В страшном пятьдесят третьем ушла и Белла: он остался последним из их рода.

Теперь всё хорошо: он не один – у него замечательная жена, чудесные дети, прекрасные тесть и теща. Он достал из кармана фотографии и стал мысленно показывать ей. И так же мысленно рассказывал ей обо всем, что с ним произошло с той поры, когда её не стало. Вспоминая и рассказывая молча, не замечал порой, что из глаз текут слезы.

“У меня много друзей, но в прошлом году я неожиданно нашел и наших родственников. Знаешь, мы вместе поехали в Тетерск, и там ноги сами привели меня к вашему дому, который чудом сохранился во время войны. И женщина, которая оттуда вышла, оказалась твоей племянницей Фаней, Фейгой. И мы – я, моя жена и мои дети жили там, в этом доме.

И старики еще помнят и тебя, и дедушку; они называли вас тетя Лия и дядя Шилим. И говорили, что твоя правнучка Розочка вылитая ты: у неё твои белокурые волосы и черные глаза. Она знает, что похожа на тебя, и даже сказала мне:

– Папуль, а вы меня ведь назвали не только в честь бабушки Розы – в честь прабабушки Лии тоже. Ведь мое полное имя: Розалия. Это же значит: Роза-Лия. Ведь так?

А послушала бы ты, как чудесно она пела еврейские песни на свадьбе внука Аврома, сына раввина. Ты его знала, конечно.

Еще я нашел там могилу моего дедушки Шилима. Мой тесть прочел над ней “Эл молей рахамим”, а тетя Фаня набрала с неё земли, чтобы я положил её на твою могилу”.

Он достал из кармана пакет, в котором всё в том же носовом платке лежала данная тетей Фаней земля. Высыпал её осторожно на бабушкину могилу.

Уходя, еще раз оглянулся на маленькую табличку над могилой. Надо будет поставить нормальную плиту над ней. Договориться с Юрой, чтобы он сделал это, и выслать, вернувшись, ему деньги на неё.

10

Маленькая моторка, позаимствованная Юрой у тестя, доставила их до места. Это была небольшая заводь с низким песчаным берегом, на который затащили, подняв мотор, лодку. Чуть выше, среди кедров, уютная полянка, на которой мужчины, Юра и Женя, сразу стали ставить палатку. Катя тем временем собирала топливо для костра.

Покончив с палаткой, Юра стал наживлять удочки и втыкать их в песок: будут стоять до утра – наверняка попадется какая-нибудь мелочь для живца на насадку завтра. Женя хотел, было, помочь, но Юра сказал, что лучше управится сам, и Женя пошел прогуляться по берегу.

А у Кати уже бурлила вода в котле над костром: варился ужин. Он поспел к тому времени, когда солнце коснулось верхушек высоких кедров на противоположном берегу. Женя услышал, как она зовет его, но уходить от того места, где он стоял, глядя на реку и заходящее солнце, не хотелось. Оторваться от зрелища было трудно: красота этих мест, еще пока они плыли сюда, захватила его целиком.

Но снова позвала Катя – он откликнулся и двинулся в сторону лагеря. На полпути увидел Юру, шедшего навстречу.

– Катя забеспокоилась, что ты ушел далеко: послала за тобой.

– Нет, я стоял на том мыске: смотрел.

– Что: хороши места?

– Не то слово! И воздух какой!

– Так ведь кедры: чувствуешь, как смолой пахнет?

– Еще бы! Давай, постоим еще немного. Выкурим по одной – и пойдем.

– Влетит от Катерины: запрещает курить за полчаса до еды и раньше, чем через полчаса после неё. Говорит, мешает пищеварению.

– Точь в точь как моя мамочка Рахиль. Давай, хотя бы, одну на двоих.

– Так и быть. Ты, я смотрю, не успокоился совсем: военные годы здесь так и не стали для тебя далеким прошлым?

– Наверно, никогда и не станут.

– Но ты хоть доволен, как получилось с плитой?

…Вчера Листов возил его на кладбище: в гранитную мастерскую. Подобрали плиту из черного мрамора. Показывал им знакомый Листова: отец одного из рабочих на комбинате. Сходил с ними на могилу.

– Лия Ароновна Вайсман, – прочел он на табличке. – Надпись как: по-русски только или по-еврейски тоже?

– Вы и по-еврейски можете?

– А то нет? Здесь евреев сколько эвакуированных во время войны поумирало. Кой кому потом родственники уже по всем правилам плиты ставили: я ж их делал. У меня и трафареты этих букв есть. Могу показать.

В сарайчике, где он работал, показал, кроме трафарета, еще и блокнот с написанием еврейских имен, которые ему пришлось выбивать на могильных плитах. Карандашом нарисовал будущую надпись. Над ней могиндовид.

– Не запрещают? – спросил Женя, вспомнив те, что были на кладбище в Тетерске: с изуродованной нижней частью их, превращающей в совершенно неестественные пятиконечные звезды.

– Нет: у нас не обращают внимания. – Потом похвастался: – Ежли хотите знать, я и по-армянски смогу – доводилось, – и показал трафареты с армянскими буквами.

Листов сразу дал ему задаток.

– Все-таки курили, черти полосатые: я же предупредила тебя, – накинулась на Юру Катя.

– Мы не в затяжку, – вспомнил студенческую шутку Женя: так как-то раз ответили коменданту института, когда он сделал студентам их группы замечание, когда они курили в коридоре вместо лестничной площадки. Катя сразу засмеялась.

– Ладно уж: прощаю на сей раз. Топайте быстро за стол: кулеш уже поспел.

Но до кулеша с тушенкой их ждали соленые грузди и кета – закуска к прихваченной с собой водке, уже налитой в кружки. Всё это стояло на пне рядом с бревном, на который они уселись.

– За что будем пить, хозяйка? – спросил жену Листов, поднимая свою кружку.

– Я думаю, за приезд Жени к нам: чтобы он был не последним. Я думаю, что у нас будет еще за что выпить, так что предлагаю пить не сразу всё.

– Конечно: и за ваши края необходимо выпить. И за кое-что еще: скажу после.

Водка сразу разожгла аппетит. Грузди хрустели, и кета была необычного, нежного посола – совсем не напоминала остро соленую жестковатую рыбу, которую им иногда выдавали в военные годы.

– Теща моя мастерица по этой части, – пояснил Юра, когда Женя похвалил рыбу.

– Мама мешает соль с сахаром и сухой горчицей. Получается почти как семга – добавила Катя. – Слушай, Женя, за сибирские края можно выпить и под конец: лучше давай за то, за что ты имеешь в виду.

– Ну, что ж, – не стал возражать Женя. – Только учти: тост этот серьезный. Предлагаю выпить за то, чтобы супруг твой уравнял свое положение в нашей компании.

Поясняю: в ней два доктора – ты и я. Почему бы ему не стать хотя бы кандидатом наук? Как? Да он успел уже столько наработать, что может хватить на получение кандидатской степени без защиты – по совокупности работ, или honoris causa по-латыни. Или поступить в аспирантуру – можно и в заочную.

Насчет руководителя диссертации можешь не беспокоиться – на выбор: я, Коля Медведев, “батя” наш – он его продолжает вспоминать. Но что для этого надо? В первую голову, оформить всё заявками на авторское свидетельство и потом опубликовать несколько соответствующих статей в технических журналах.

– Представляю, сколько мороки, – возразил Листов.

– Листик, не страшись: поможем – я в первую очередь. Твои заявки придут для получения отзывов к нам: в НИИ и в наш институт. Статьи тоже помогу тебе пропихнуть.

– А я их писал когда-нибудь, эти технические статьи?

– Надо будет, и написать их помогу.

– Ну да: ты будешь пахать на меня, а я подписывать их своим именем.

– Ну, так пойдут за подписями обоих. Может, так легче будет их публиковать. Только твое имя будет первым: Коля так делал, когда мы писали статьи вместе.

Тебе этого мало? Всё равно, я с тебя не слезу – не надейся. А то противно смотреть, как лезут в кандидаты такие, как Семен Лепешкин.

Только надо, чтобы ты, Катюша, тоже насела на него: общими усилиями мы его сдвинем. Ведь пойми: кандидат сразу начинает получать двести восемьдесят новыми. А я ведь слишком хорошо знаю, сколько вы, врачи, получаете.

– Женечка, я тебя люблю, – Катя обняла его, поцеловала.

– Значит, пьем за это?

– А когда я буду на рыбалку ездить? – жалобно спросил Юра.

– Потерпишь какое-то время. Ничего: станешь кандидатом, я тебе еще и третьего рожу.

– Ох! – произнес Листов, но водку выпил.

Катин кулеш тоже казался страшно вкусным, и потом чай из котелка, припахивающий дымком. К тому времени уже совершенно стемнело.

Стояла необычайная тишина. Ни ветерка, и ветви кедров не колышутся. А над ними небо, усыпанное мириадами звезд. Яркая луна образует на реке дорожку.

Догорает костер, освещающий их лица, а они сидят, накинув на плечи телогрейки, и смотрят на него. Неторопливо курят и слушают, как поет Катя, подыгрывая себе на гитаре.

Песню зачем из дому понесу,
Если могу найти её в лесу?
Знаешь, какой красивый лес зимой?
Его с мороза принесу тебе домой.
……………………………………..
Синие сугробы уплывают в лес.
Если петь тебе, то надо, чтобы
Песня начиналась здесь.[45]

Жене и Юре знакома эта песня: пела когда-то на студенческом вечере девушка, сочинившая её. Вечер был незадолго до защиты их дипломных проектов в пединституте, где учились Марина и Ася, приведшие их.

Женя смотрел на Катю. Удивительный контраст между ней и Асей: невероятно уступая той внешне, настолько интересней она в другом.

Такая же заводная, как её Юрка – разделяющая все его интересы. Не столь блестящая хозяйка, как Ася, но в то же время немало умеющая тоже: пошить, связать – хотя этим не увлекается, делая лишь по необходимости. Зато гораздо начитанней, знает куда больше. Легкий характер: Юрке поэтому так хорошо с ней.

Он умный: сразу сумел разглядеть, что она такое за её ничем непримечательной внешностью. Впрочем, когда она улыбнется, глаза её заблестят, и она сразу преображается. Верно ведь сказал Лермонтов:

Кто объяснит, что значит красота?
Высока ль грудь иль стройный гибкий стан,
Или большие очи?
Но порой всё это не зовем мы красотой.
Уста без слов любить никто не мог;
Взор без огня – без запаха цветок.[46]

А другая, тоже некрасивая, но душевно неотразимо прекрасная женщина – Эстер? Чудо деликатности, внутреннего изящества. И тонкость вкуса, позволившая сразу понять, какой силы поэт Саша.

Юра начинает подпевать: песни, которые поет Катя, хорошо ему знакомы. Наверно, не раз ходили в туристские походы и пели их, сидя вот так у догорающего костра. А Жене они знакомы только потому, что слышал, как их поют его студенты. Хотя кое-какие слова их он сумел запомнить – тоже иногда подпевает.

Но слишком долго Катя засиживаться не дала:

– Выезжаем на рыбалку в четыре: так что закругляемся – ложимся спать.

– Ты иди, а мы выкурим по последней.

…Они стояли у края воды, глядя на реку, на звезды на небе.

– Умиротворяет, а? – спросил Юра.

– Да: удивительно, - отозвался Женя.

– То ли еще будет утром: посмотришь. Всё уходит: забываешь обо всех неприятностях. Даже не представляю, как смогу без этого обходиться, если решу принять твой план.

– Давно этим увлекаешься?

– Рыбалкой? Да ты что: я же волгарь.

– Никуда ты не денешься: делу время, потехе час. Ничего: потом наверстаешь. Так что думай: ведь надо.

Катя уже спала. Они тихонько забрались в палатку и тоже быстро заснули.

Женя проснулся последний. Вылез из палатки: Юра с Катей уже хлопотали, собираясь выехать. Было совсем темно.

– Проснулись, сэр? Можешь еще четверть часика покимарить.

– Всё: я встал. Что мне надо делать?

– Поможешь мне снять палатку: возвращаться сюда не будем.

Над костерком в котелке кипела вода, и Катя бросила туда чай, но пить его не звала – вместо этого вылила в большой термос, сунула в лодку. Когда и сложенная палатка была уже там, сказала:

– Ну что, мальчики: я пойду в лес, а вы гасите костер.

– А куда котелок убрали? – спросил Женя, когда она удалилась.

– Зачем?

– Воды набрать: залить угли.

Юра засмеялся:

– И без него зальем: в две струи. Таков туристский обычай. Давай: нам в лес ходить незачем. Быстрей: Катя сейчас придет.

Потом, когда она пришла, вдвоем спихнули лодку в воду и забрались в неё. Напоследок Юра вытащил проволочный садок с пойманной за ночь на удочки рыбой и бросил её на дно лодки.

Отошли на веслах на небольшое расстояние от берега, и Юра опустил мотор в воду. Запустил его, и тот затарахтел.

– Куда плывем? – поинтересовался Женя.

– Тут есть место, где я люблю ловить: в заливчике. Там островки, протоки – самая ловля. Кать, садись-ка за руль: я живца нацеплю – может, на дорожку что поймаем, пока доплывем.

Лодка быстро шла наискось к противоположному берегу. Никаких звуков, кроме тарахтения их мотора. Чтобы Жене не было скучно, Юра дал ему держать толстую леску с насажанной на крючок рыбкой. Сам уселся за руль, а Катя стала доставать заготовленные бутерброды.

– Жуйте – сейчас и чаю вам налью. А то я вас знаю: приплывем, и вы сразу захотите закурить. – Горячий чай на воде оказался потрясающе вкусным.

А потом Листов забрал леску и вдруг резко дернул её.

– Похоже, приличная, – он сбавил ход лодки и стал медленно подтягивать леску к лодке. – Кать, дай ему подсачник. Подхватишь им рыбу – только быстро, а то может и сорваться.

Женя следил за леской, которую Юра осторожно вытягивал из воды. Катя подсвечивала фонариком, и в какой-то момент стала видна приближающаяся к лодке рыба.

– Тащи, Юрочка! – крикнула Катя, и рыба оказалась в сетке подсачника.

Вторая рыба, однако, сорвалась в момент, когда Юра рванул её из воды.

– Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ничего, и такое бывает. Тем более что рыба-то не слишком стоящая. Правда, Кать?

– Да, конечно, Юр.

Больше ловить на дорожку не стали: уже приближались к берегу. Скоро Юра выключил мотор.

– Пойдем на веслах: иначе можем распугать рыбу.

Небо стало становиться серым; гасли звезды. Потом постепенно начало светлеть, и один край неба заалел: с той стороны всходило солнце. Туман над рекой пошел прямо через лодку: для Жени это зрелище было совсем необычно. Затем из-за горизонта брызнул яркий луч: появился краешек солнца.

Оно было какое-то чистое, молодое: яркое и золотое. И таким же сразу стало всё вокруг: деревья на берегу, река с побежавшими по ней радостными бликами, узкая протока, к которой направлялась лодка.

Войдя в неё, Юра поднял весло:

– Прибыли. Перебираемся на нос: покурим – и начинаем. А ты, Кать, двигайся на корму: наш дым не нюхай.

Вкус сигареты усиливал у Жени блаженное ощущение покоя: о рыбалке даже как-то и не думалось. Но Листов, промерив грузиком глубину, швырнул свой окурок за борт и, плюнув пахнувшей никотином слюной на вытащенной из банки червя, насадил его на крючок. Закинул удочку и протянул её Жене.

– Держи. Следи за поплавком: когда начнет дергаться, подсекай и потом тяни.

Он перешел к Кате, помог и ей насадить удочки: одну тоже червем, другую кашей. Сам уселся в середине лодки, насадив на свои удочки живца, пойманного ночью.

Поплавок легко покачивался на водяной ряби, и, казалось, так и будет всё время. А солнце пригревало, и состояние блаженной расслабленности переходило в легкую дремоту. Женя даже закурил снова, одним глазом следя за собственным поплавком и иногда поглядывая на Юрины и Катины.

И вдруг сердце дало толчок: поплавок резко дернулся несколько раз. Женя схватился за удилище и ощутил силу, тянущую его. Подсек, как велел Юра, и начал тащить. Юра хотел, было, помочь ему, схватил подсачник, но в этот момент ушел под воду поплавок одной из его удочек – удилище согнулось. Катя пробралась к мужу, взяла у него подсачник.

– Выводи осторожно, – успел крикнуть Жене Юра и занялся своей удочкой.

Это было удовольствие, незнакомое ранее – тянуть удочку, ощущая сопротивление пойманной рыбы. А Юра тем временем уже вытянул свою: она трепыхалась в подведенном под неё подсачнике. Женя тоже подвел свою к лодке и дернул удилище. Рыба серебром сверкнула в воздухе и очутилась на дне лодки.

– Весьма неплохая! – оценил Юра. – С первой пойманной рыбой вас, профессор! – он переложил рыбину в садок и стал насаживать на крючок нового червя.

– Ну, как впечатления: азарт появился?

– Ты знаешь, кажется, да.

– Вот и отлично.

Теперь уже Женя следил за поплавком неотрывно: ожидание, что он вот-вот дернется или уйдет под воду, напрягало внимание. Но следующая рыба оказалась совсем небольшой.

– Ерш, – сказал Юра. – Ничего: тоже сгодится – для ухи.

Но потом Женя прозевал поклевку: крючок на его удочке оказался объеденным. Зато Юра, ловивший на живца, вытаскивал довольно крупную рыбу достаточно часто. Катя, бросив свою удочку, сидела с подсачником рядом с ним.

Очередного пойманного ерша Женя сам насадил на крючок и сумел поймать рыбину не хуже, чем у Листова. Были у него и еще поклевки, и сердце каждый раз давало толчок, когда рука ощущала натяжение лески.

Но часам к одиннадцати поклевки совершенно прекратились.

– Окончен бал, – сказал Юра. – Собираем удочки и двигаемся домой. Поклевок, все равно, уже до вечера не будет. Лучше пораньше очутиться дома: успеем чуточку поспать. Да и рыбы уже поймали: грех жаловаться, – он вытащил полный садок из воды.

Никто не возражал - вечером прощальный сбор: Женя улетал во второй половине следующего дня. Кроме Катиных родителей должны придти и тетя Даша с Леней – Жене так и не удалось выбраться к ним еще раз: фотографировал вечерами Юркины материалы, чтобы показать Щипанову и Медведеву. Пришлось привезенное для тети Даши передать через Леню.

…Лодка быстро двигалась к городу. Катя вытащила несколько рыбин – чистила и потом полоскала их прямо в реке. А Женя, которого она и Юра уговаривали лечь на дно лодки и подремать, неотрывно смотрел на берега, мимо которых плыли.

– Что: красиво? – спросила его Катя.

– Да: не то слово. Я и не знал, насколько: тогда ведь разве до этого было?

– Может быть, все-таки поспишь, а?

– Да нет, ребята: не хочется совсем. Свежий я: как будто изнутри меня вымыли. Хорошо: несказанно!

11

Самолет вырулил на взлетную полосу. Женя напряг ноги: если вовремя приподниматься на них, не будет неприятного ощущения, будто сердце куда-то проваливается, которое испытал, когда летел самолетом первый раз. Стал сосать “Взлетный” леденец: их раздала перед взлетом стюардесса. Когда делаешь глотательное движение, перестаешь ощущать, как периодически закладывает уши.

Вот и закончилась эта командировка – туда, где прожил он те два военных года и где похоронена его бабушка. Главный инженер комбината снова выделил Листову, провожавшему его, машину, и удалось в последний момент еще раз заехать на кладбище, хотя времени уже было в обрез. Успел только произнести “Эл молей рахамим” и потом постоять несколько минут.

Листов и шофер помогли донести чемоданы: они были набиты не меньше, чем когда летел сюда. Кроме немалого количества материалов, набранных на комбинате, подарки: свежезасоленые рыба и грузди. Меньший чемодан, из-за банок с ними, пришлось взять в салон.

… Уже смеркалось, когда самолет сел в Москве. Несмотря на то, что чемоданы были не легенькие, поскупился взять такси до дома: надо быть поэкономней – предстояла неотложная покупка пианино. Да и торопиться особенно незачем: Марина с ребятками приедет из Тетерска не раньше, чем через неделю. Поехал до аэровокзала автобусом, но от него такси все-таки взял.

Водитель въехал во двор, чтобы меньше пришлось тащить чемоданы. Когда вылез из машины, не сразу посмотрел на свои окна. Поднял голову лишь, когда машина укатила: в них горел свет. Правда, он погас почти тут же.

И Женя заспешил. Тихо зашел в квартиру, потому что свет в коридоре не горел: наверно, все уже легли. Но почти сразу же открылась дверь их комнаты, и появилась Марина.

– Ты? – она обняла его.

– Что: уже приехала? Почему?

– Идем в комнату: там расскажу, а то уже все легли.

Он затащил чемоданы в комнату, и сразу раскрыл тот, в котором были рыба и грибы. К счастью, все банки оказались целыми.

– Давай первым делом разгрузим его, – попросил он Марину.

– Ого: ну и надавали тебе! Юрка?

– Он и еще тетя Даша. Это у которой мы жили в эвакуации.

– Понятно. Ты голодный, конечно: давай, яичницу тебе пожарю.

– Нет: в самолете кормили прекрасно. Лучше отвари картошку, если есть: попробуешь с ней сибирские деликатесы.

– Что за причина, что наши еще там, а ты приехала раньше времени? – спросил он, когда они вдвоем чистили на кухне молодую картошку.

– Нет: мы приехали все вместе, но они уже уехали в Сочи.

– Но кто же привезет ребят обратно? Грине ведь первого сентября в школу.

– Фанечка. Собственно, из-за неё мы и уехали из Тетерска раньше. Понимаешь, мама нашла, что ей следует пройти курс лечения в Мацесте. Чтобы успеть его пройти, мы и уехали оттуда уже через несколько дней после тебя. Только папа остался пока: из-за тамошней синагоги, из-за Абрама Рахмиеловича. А мама с Фанечкой прихватили с собой всю ребячью гоп-компанию – даже Ванечку. Я, вообще-то, была не совсем от этого в восторге: как с ними всеми Фанечка сможет пройти лечение?

– Толик поехал?

– А как же!

– Тогда там будет полный порядок. Чего бояться? Там ведь и Михаил Степанович с Серафимой Матвеевной, да еще Паша и Зина: справятся.

… Когда исходящая паром картошка была уже на столе рядом с открытой банкой груздей и нарезанной соленой рыбой, она вытащила бутылку с остатками спирта.

– Надо отметить кое-что. Наливай-ка! Только мне добавь воды.

– Что за повод: мой приезд? И только?

– Не угадаешь, дорогой профессор.

– Ладно, не томи: уж пожалей.

– Так и быть: я добрая. За новость, которую мне сообщил Коля в день нашего приезда: министерство выделило две трехкомнатные квартиры в новом доме – ему и тебе. Говорит, этому немало поспособствовал твой “батя”. Повод?

– Еще какой: вот это да!

– Дядя Витя с Тамарой только расстроены, – добавила она, когда они уже выпили и стали есть. – По-моему, даже не столько из-за того, что не знают, кого к ним могут подселить.

– Понятно: из-за ребят.

Соседи неузнаваемо изменились с момента возвращения дяди Вити: казалось, им уже больше никто был не нужен, кроме друг друга и ребят, заполнивших квартиру. Вечерами сидели рядом у телевизора, и дверь их комнаты была открыта, чтобы дети могли в любой момент войти к ним тоже посмотреть его или попить с ними чай: для них всегда что-нибудь к нему обязательно было. И ездили в отпуск уже только вместе.

– На днях поедем смотреть квартиры.

– Ты нашим уже сказала?

– Конечно. Валентина Петровна мне уже деньги одолжить пообещала: быстрей приобрести обстановку.

– Первым делом мы пианино для Рейзеле купим. Еще мне надо Юре деньги послать: я памятник на бабушкину могилу заказал. Такой, как у тети Беллы. Тоже с еврейской надписью и могиндовидом. А то там до сих пор стоит железная табличка: нехорошо.

– Конечно. Фанечка приедет, надо будет ей тоже дать денег – поставить памятную доску и на могилу твоего деда. Обязательно. Как можно, чтобы на его могиле не было ничего? Отправим папе телеграмму, чтобы он уже заказал, – он ничего не сказал, только признательно посмотрел на неё.

– Ребятам нашим будет это приятно: смогут когда-нибудь приехать на могилу своего прадеда, о котором они там услышали столько хорошего, – добавила Марина. – Могу налить тебе еще рюмочку: хочешь?

– Можно. Надо еще кое за что выпить. Чтобы у Юрки всё тоже получилось. Представляешь, я там обнаружил, сколько он успел придумать: за это можно получить степень кандидата по совокупности. Я Колю и Щипанова подключу: сумеем помочь ему.

… Марья Егоровна была до слез растрогана, когда за прощальным столом он произнес тост за это:

– Ну, за что тебе такое счастье, Юрочка: иметь такого друга. Вы ведь с тетей вашей покойной прямо как родного его у себя встретили. Тетя-то ваша даже пальто своего сыночка погибшего отдала ему – он мне говорил.

– Он тоже мне не меньше другом был: в пятьдесят третьем стольким ради нас был готов рисковать, когда хотели нас спрятать. Ведь тогда выселить хотели, как чеченцев когда-то.

– Неужто правда? – спросила Юрина теща.

– А то нет? – ответил ей её муж. – Будто не помнишь, как увольняли тогда евреев без всякой причины с работы.

– Юрочка тоже хотел вас прятать? Ну, и правильно: зачем хороших людей в обиду давать. Уехали бы ко мне в деревню – у меня бы жили.

– Я, мам, вначале так и предложил. Только потом сообразил, что Семка на каникулы приедет – сразу побежит доносить.

– Уж наверняка: такие ненавистные – вся их семья.

– Нас – меня с тетей и Соколовых Гродовы в тайнике на даче решили прятать. А Юра, если на них донесут, и их арестуют, должен был помочь нам: его в поселке не знали. Мы тогда специально на глазах у Лепешкина ссору устроили: чтобы как-то отвести от Юры подозрения.

Но ведь могло всё кончиться иначе, чем потом произошло – и очутился бы он в тюрьме. Прощай тогда всякая надежда на то, чтобы стать инженером, забрать вас, Марья Егоровна, из деревни – всё прощай. Ведь он знал.

– Вот ты какой у меня, – обняла Юру Катя. – Орел, оказывается.

– Скажешь тоже: орел. Вот он орел: сразу на доктора защитился. Хоть Семка Лепешкин и пытался спереть у него диссертацию, ни черта у него, бездари, не вышло.

– Юрочка, а крылышки и у тебя есть: Б-г таки не обидел. Только помахать ими надо. Я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы ты стал кандидатом, только и вы все не давайте ему покоя: чтобы не откладывал это на потом.

… – Как он с Катей своей живет? Она с его матерью ладит?

– Еще как! Ну, ты ж её видела: она умница, миляга – во всех отношениях. Марья Егоровна в ней души не чает – за её отношение и к Юре, и к ней самой.

И с её родителями у Листика то же самое. Тесть о нем самого высокого мнения как об инженере. А теща – она сама стихи пишет, довольно ничего: так что, понимаешь, они сразу нашли общий язык.

– Страшно за него рада. Конечно, Катя ему больше подходит: наверно, с Аськой у него так не получилось бы. Коля и Фрума Наумовна недаром говорят, что он мудрый. Ну, ладно: ты мне уже всё рассказал – можно идти спать. Завтра соберем всех – расскажем о нем. И раздадим сибирские подарки, что прислал им.

… Перед тем, как заснуть, почувствовал, как Марина берет его руку и кладет себе на грудь. Крепко прижала её к ней – так они и заснули.

---

[1] Шолом-алейхем.

Музыка рабби Израиля Гольдфарба; арранжировка Энди Стетмена.

Ицхак Перлман и Энди Стетмен Клезмер оркестр.

^[2] Лехо Доди Музыка из Еврейской Учебной Группы (Хабад-Любавич Центр Массовой Информации)

[3] «Рабочие Сиона» - общественно-политическое движение, сочетавшее политический сионизм с социалистической идеологией. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13247&query=ПОАЛЕЙ+ЦИОН

[4] Всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России. http://www.eleven.co.il/article/10791

[5] Длинные не подстриженные пряди волос на висках, традиционный элемент прически ортодоксальных евреев

[6] такая красивая девочка (идиш)

[7] Моя бабушка (идиш)

[8] Б-же мой (идиш)

[9] Иди ко мне, мое светлое личико.

[10] моя радость

[11] О, дорогая моя

[12] умник

[13] Слава Б-гу

[14] Хасиды.

ХАСИДИ́ЗМ - широко распространенное религиозное движение, возникшее в восточноевропейском иудаизме во второй четверти 18 в. и существующее поныне.

http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=14462&query=ХАСИДЫ

[15] кантора – ведущего молитву в синагоге

[16] Лицо мужского пола из рода Ааронидов http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12147&query=КОЭН

[17] Левит http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=15287&query=ЛЕВИТЫ

[18] Не являющийся коэном или левитом.

[19] И отец говорит: «Вкусно!» (идиш)

[20] В пятницу вечером. Поет Нехама Лифшиц.

[21] Моя еврейская мама.

Нет лучше нее на свете. (идиш)

Моя еврейская мама. Слова: А. Ратнер. Музыка: Я. Пеллин и Л. Поллак.
В исполнении семьи Малавских.

[22] В печке горит огонь,
И в доме тепло,
А ребе учит маленьких детей алфавиту,
А ребе учит маленьких детей алфавиту.

В печке горит огонь. Марк Варшавский. В исполнении семьи Малавских.

[23] Катарина-молодица, поди сюда. Слова М. Гебиртиг. Поет Нехама Лифшиц.

[24] Святой язык: древнееврейский – иврит.

[25] Давай помиримся. Поет Нехама Лифшиц.

Давай помиримся! Ставь самовар! Давай помиримся! Не будь же дураком!

[26] детки

[27] Люлиньки, моя птичка. В исполнении семьи Малавских.

[28] Еврейская Библия http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=14033&query=ТАНАХ

[29] Свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=14021&query=ТАЛМУД

[30] Крупнейший средневековый комментатор Талмуда и один из видных комментаторов Библии.

http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13466&query=РАШИ

[31] Крупнейший раввинистический авторитет, философ, ученый и врач.

http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12576&query=МАЙМОНИД

[32] Основное произведение каббалистической литературы.

http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11640&query=ЗОГАР

[33] Утреннее моление.

[34] Дополнительная праздничная молитва, произносимая в субботу после чтения Торы.

[35] Давайте все вместе приветствовать жениха и невесту,

И выпьем немного вина.

Еврейская застольная

[36] Тум-балалайка Аранжировка Александра (Аби) Эльштейна. Исполняют сестры Берри.

[37] Как реббе Елимелех. В исполнении Анны Гольдкорн.

[38] Скажи мне, рабби. В исполнении Йоселе Розенблата и Самуила Малавского.

[39] Cватья моя дорогая. Свадебное попурри. Клезмер Консерватори Банд.

[40] Фрейлехс.

[41] Хевейну шалом алейхим.

[42] Поминальная молитва.

[43] Могендовид – щит Давида: шестиконечная звезда.

[44] Каббала — мистическо-философское учение иудейского происхождения. Целью Каббалы является духовное совершенствование личности, которое позволит человеку понять свое предназначение в материальном и духовных мирах. http://www.eleven.co.il/article/11899

[45] Якушева Ада Синие сугробы

[46] Лермонтов «Сашка»

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.