Западный полюс

Глава XX

… и заходит солнце…

1

В отличие от папы, я в будни в синагогу не иду: молюсь дома. Да и как? Лишь читаю благословения и “Шма”, надев талес и тфилин, по утрам; “Шма” перед тем, как ложиться спать после многотрудного дня. А папа идет каждое утро молиться в синагогу.

Зато в субботу идем туда все вместе. Мы с папой и Гриня, он же Грег, впереди, сзади наши женщины: мамочка, Марина и Регина, или Реджина. И, двигаясь то впереди, то сзади, наше самое младшее, шумное, потомство.

Гриня, правда, далеко не всегда там молится по-настоящему – только сидит и слушает, а потом уходит раньше времени: чаще всего, чтобы встретиться с Мишей, тоже уже Майклом, и Алексом. Миша, тот за компанию тоже может явиться в синагогу. А Алекс и Пола, как и многие американские евреи, лишь в пятницу вечером едут в “Темпл Исраел”, большую реформистскую синагогу на Hollywood Boulevard. Туда же могут и повезти малышню всю нашу, которую потом отвозят к нам, и которую в субботу мы забираем с собой в нашу синагогу.

А Розочка тоже идет в реформистскую синагогу, только в другую. Она ведь кто помимо всего? Кантор, синагогальный: о! Папа считает, что в него пошла. Конечно, если бы у ортодоксов было бы тоже принято, что женщина может быть раввином или кантором, она бы смогла петь в нашей синагоге, в которой в качестве одного из добровольных канторов до сих пор поет он.

Не как когда-то уже, но по проникновенности, по-моему, с ним трудно сравниться. А когда он уступает место другому кантору и садится рядом со мной, внуки мои, его правнуки, непрерывно подбегают к нему получить конфету, которых у него для них полны карманы, или чтобы поцеловать его. И он весело и счастливо улыбается. Впрочем, они и меня, деда, тоже не обделяют вниманием.

Самых маленьких мы берем на руки, когда нас вызывают к Торе. Предпочитаю при этом не называть, сколько раз хай[1] дам я за это в качестве пожертвования на синагогу, и говорю, как большинство: “Цдаку (пожертвование)”. Мы с папой обсудили, что мне не стоит точно называть сумму, чтобы не выделяться среди тех, кто много дать не может. Хотя все и знают, что я очень не бедный.

Еще бы! Только как профессор зарабатываю куда больше, чем получал там. Не говоря уже о доходах от консультации фирм. А ведь есть и своя: та, контрольный пакет акций которой принадлежит мне.

Благодаря изобретению, сделанному еще там, на которое я не стал подавать заявку: кроме поощрительной премии я едва ли что-нибудь получил бы – поэтому жалко было тратить почти понапрасну свое время. Ну да: там рассчитывать на внедрение его было трудно слишком. Зато здесь обнаружил полную возможность этого и, главное, очевидность эффективности его использования.

Мыслью поделился с нашими парнями – включая Алекса. И зять сразу оценил ситуацию: овчинка стоила выделки. Первым делом – получить патент. Составлять заявку самому, как я делал в СССР – ни в коем случае! Не надо думать, что в Соединенных Штатах живут одни только честные люди: только нормальные законы и их действительное выполнение не позволяют в открытую воровать идеи друг у друга. Но почему не обойти патент, если заявка составлена не совсем так, как нужно? Поэтому здесь этим занимаются лишь специальные юристы, умеющие составить её так, что не очень-то потом обойдешь.

Потом: получив патент, не стоит продавать его. Зачем? Выгодней создать фирму и производить изделие самим. Он готов вложить в это свои деньги, а недостающие получить, выпустив акции и продав их. Мне деньги в неё вкладывать не придется: мой патент и будет вкладом. Да: зять мой был неплохим бизнесменом.

Мои успехи для папы нашего и его успехи – полон гордости, когда ему говорят “Ваш зять” с добавлением какой-нибудь похвалы в мой адрес. Охотно прощают ему его шуточки, на которые он щедр всё еще.

Кончается шахарит, утренняя молитва, и мы вместе со всеми выпиваем маленькую пластмассовую стопочку водки и едим традиционный чолнт. А потом все вместе, уже не врозь, как утром, не спеша идем домой.

Женщины наши, как правило, остаются с ребятней в парке, а мы с папой идем домой. Ему хочется прилечь до обеда, а мне на полчаса, на час, а потом чем-то заняться, пока не вернулись все наши. Могу и включить свой компьютер, к чему папа относится вполне терпимо.

На обед обычно собираемся в полном своем составе: папа с мамочкой, я с Маришей моей; дети наши, включая Мишу, Алекса и Полу; и вся наша драгоценная мелюзга. И подаются потрясающие блюда, приготовленные старшими нашими женщинами, прабабушкой Рахилью и бабушкой Мариной. И поются песни на идиш, на русском и на английском. Все поют. Лучше всех Рейзеле, но еще замечательно папа. А еще и Пола: на идиш и на английском.

Но наибольший восторг вызывает голосок Беллочки, так во всем напоминающей свою мамочку в том же возрасте. Но и остальные наши – слава Б-гу! Младший братик Беллочки Питер, получивший имя в память моего учителя, Петра Федоровича Щипанова; Николас и Эндрю Грини с Региной. И, конечно, близняшки Хайди и Эмми Миши и Полы: мы с Мариной для них такие же дед с бабушкой, как и Ася с Игорем, которых они видели не часто; а прадед, любимый, и бабушка Рейчел и их – других они знают только понаслышке.

А особенно замечательно – и, кстати, не так уж редко – когда с нами еще и вся наша родня: тетя Дора, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи, пара их ребятишек. Нередко с нами и еще один: Эли, ныне тоже мой студент; я уговорил тогда Изика прислать сына ко мне после окончания школы.

И не меньшую радость дают нам посещения нас дорогих нам людей из Израиля и оттуда – из России. Правда, не все приезжают так часто, как бы хотелось.

Пару раз всего прилетал Саша, и это опять было время почти бессонных ночей, проведенных в разговорах с ним. Чуть больше навестили нас Аарон, которого даже мысленно не звал я уже Антошей, и Сонечка. Внешне она так не походила на ту молодую девушку, когда-то уехавшую в Израиль: седая совсем, но такая же живая, несмотря на свои недомогания и болезни.

– Что, – сказала она Брайану, – ты думал, что если твою жену зовут, как меня, то ты сдержал свое обещание?

– Но ты же сама сказала, что человек предполагает, а Б-г располагает. Нет?

– Конечно. Поэтому она куда лучше меня.

Зато достаточно часто приезжал Исаак – человек, в чем-то заменивший мне Колю. А из России только Ася и Игорь: навестить сына и внучек.

От них и узнали, что стали мужем и женой Ванечка Гродов и их Тонечка. Валентина Петровна, его бабушка тогда сказала, что это теперь фамильная традиция Гродовых: жениться на тех, с кем вместе рос.

Наличие средств дало возможность осуществить мечту, тщетную пока жили в СССР – увидеть мир своими глазами. В течение трех лет, когда наступал мой отпуск, мы вчетвером уезжали в Европу. Побывали в Англии, Франции, Испании, Португалии, Италии, Швейцарии. Только в Германию поездка не состоялась: я не мог преодолеть в себе, кем были убиты все мои близкие.

А потом случилось непредвидимое: заболела внезапно наша мамочка. Стенокардией. И наступило время, когда мы каждую минуту опасались, что лишимся её. Папа не покидал её ни на минуту, днюя и ночуя в её палате в госпитале Seders Sinai: сидел возле и молился, а меня просил заказывать в нашей синагоге “Ми шаберах”. Марина тоже была с ним. Я не реже двух раз в день приезжал туда, остальные – не меньше раза. Алекс предупредил врачей, что мы заплатим за всё, чтобы они нам только спасли её.

И они делали всё возможное и невозможное. Они помогли или “Ми шаберах”, но мамочка наша осталась с нами. Только за короткий срок, который только нам казался страшно долгим, из статной женщины с пышным бюстом превратилась в маленькую сгорбленную старушку. Случайно пришлось мне увидеть, как Марина надевала её ночную рубашку: грудь была как два пустых кожаных мешочка – как у моей бабушки, когда меня водили в баню в эвакуации она и тетя Белла.

Конечно, после этого папа не решался на слишком длинные перелеты с ней за пределы Америки, а без неё не хотел никуда. Но что-то повидать им хотелось. И стали ездить туда, куда возили русские туристические фирмы Golden Star и Шаинских. В Сан-Диего и Санта Барбару; на Гранд Каньон; в Йосемитский парк, посмотреть гигантские секвойи. В Ванкувер – это уже была Канада.

Почему-то после этих поездок заметили мы в них потребность побыть лишь друг с другом – без нас с Мариной, внуков своих и даже обожаемых правнуков. Нет, они не сторонились нас, продолжали проводить почти все время с нами, особенно с ребятками нашими, но с удовольствием шли куда-то гулять вдвоем, держась за руки, или уезжали одни на бывшей Гринькиной Тойоте Корола. Как узнали, на остров Naples в Лонг Биче. Там где красивые дома выходят фасадами к внутреннему кольцевому каналу или берегу бухты с причаленными катерами и яхтами; где весь год невероятная уйма цветов. И, главное, где тишина. Гуляли там часами и потом возвращались какими-то счастливыми и как-то даже помолодевшими.

Мы с Мариной, конечно, понимали, в чем дело. Особенно после очередного посещения кампуса, территории, UCLA, Калифорнийского университета, в котором я преподавал. Папа с мамочкой, держась, как всегда за руки, шли впереди нас с Мариной. И вдруг мы услышали:

– Look: an old couple in love![2] – молоденькая чернокожая студенточка показывала своей белой подружке. Она смеялась: наверно, не понимала еще, что такое любовь на всю жизнь.

А мы с Мариной только улыбнулись, крепче сжав наши руки: может быть, и о нас они могли уже подумать то же самое. Но, хоть имеем внуков, не чувствуем себя старыми. Несмотря на то, что хватает седины в волосах; правда, Марина по настоянию тети Доры, Розы и Регины красит их.

А мамочка – нет: она вся седая, наша мамочка. Но знаем, никого нет на свете красивей её для нашего папы, гордо идущего впереди, держа её руку в своей. Ведь как хорошо, что они есть – родившие Марину и сделавшие сыном меня.

Еще есть: когда многие ушли уже навсегда.

Об этом мы узнавали, получая письма или во время телефонных звонков в Россию и Израиль.

Почти одновременно ушли Сергей Иванович и Менахем. Потом Михаил Степанович, дед Миши, и вскоре Нюра, которая, по настоянию Аси, последние свои годы, всё-таки, прожила в семье сына.

… Умер и Аким Иванович. О смерти его нам сообщила в подробном письме самая старшая из оставшихся в России близких нам, Валентина Петровна.

Примерно за год до того мне довелось говорить с ним по телефону: она позвонила и передала ему трубку. Поздоровавшись, он сказал:

– Понимаешь, какое дело: Андрей Макарович, похоже, помирает. Мало ли что было: напиши ему, прошу очень. Обронил он, что, верно, неладно получилось у него с тобой. И у меня просил прощения: простил я его – он ведь немало хорошего тоже мне сделал. Насколько знаю, и тебе: прости его и ты – успокой.

– Конечно: сегодня же напишу. Тоже помню: многому научил он меня.

Рассказал он мне, каким застал он его, когда, узнав, что с ним, поспешил навестить. Не похожа была комната его на ту, какой была: не было сил у хозяина её создавать прежний порядок. Лежал он, поджав колени, на кровати поверх одеяла, а рядом стояла табуретка с пепельницей, полной окурков. Открыл только глаза, когда Аким Иванович вошел, и спросил:

– А, ты! Чего пришел: посмотреть, как подыхаю?

– Почему ты совсем один? Не нужен оказался этим своим – ”истинно русским” людям – “памятникам”?

– Они – люди? Старая курва Макаровна, что недавно окочурилась? Боров этот, Семка Лепешкин, который мозги мне пытался засрать, что Женя спер у него диссертацию, а не он пытался? Блядь его, Надька? Говно они, и только, – и он стал материться. Потом с трудом сел и закурил один из окурков. Спросил, помолчав: – Слышь, выпить у тебя с собой нету?

– Нет. И не могло быть: не затем пришел. Скажи-ка лучше: на что ты живешь?

– А тебе что? Что подадут, на то и живу. Работы и для молодых нет: они в бандиты поэтому идут. А я ж не могу. Сейчас даже и побираться не смогу пойти: скрутило совсем, мать его. А есть и нечего совсем.

– Ну, так никуда и не ходи. Я тебе сейчас поесть принесу.

Сходил, купил продуктов; сварил ему. С жадностью поел он. И отошел: совсем по-другому заговорил, прощения у меня попросил. И про тебя тогда упомянул.

Пообещал вскоре опять придти и пошел к Валентине Петровне: посоветоваться, как с ним быть. Ведь и его жалко, и козу свою с курами бросить на даче тоже. Надо бы какую-нибудь женщину нанять, чтобы заходила к нему сготовить да убраться. И чтобы продукты ему покупала: ей денег дать, а то ведь может пропить. Только…

Понимаешь, какое дело: своих у меня на это маловато. А ты, я слышал, сейчас имеешь не в пример прошлому: помоги, пожалуйста. Для себя не попросил бы – для него: ведь какой был мастер.

– Ну, что вы, Аким Иванович: no problem[3]. Ой, простите: никаких проблем. Возьмите сегодня же у Игоря: я с ним потом рассчитаюсь. Тысячи долларов пока хватит? Если нет, больше возьмите.

– Много, куда столько?

– Лекарства чтобы все были, сколько бы ни стоили.

– Не помогут они уже: врачи говорят, не жилец он со своими почками.

– Тогда хоть чем-то его побалуйте.

Он еще стал благодарить меня. А я в тот же вечер написал Андрею Макаровичу большое письмо: про всё – как учил он меня всему и опекал, как поставили мы с ним ограду на могиле тети Беллы.

Валентина Петровна сообщила потом, что ходила она сама с Акимом Ивановичем к Андрею Макаровичу. Сумела там договориться с его соседкой, что будут ей платить, если будет та заходить к нему, покупать ему и готовить, убираться у него. Неплохо платить. И она охотно согласилась. А на вопрос Андрея Макаровича, а на какие всё шиши, Аким Иванович и Валентина Петровна ответили, что на деньги, присланные мной, его учеником.

Потом часто приходила проверить, как соседка ухаживает за ним, и приносила ему что-нибудь, что он с удовольствием ел. И не уходила сразу, сидела и говорила с ним – больше всего обо мне, о тете Белле.

Она рассказала ему, как живу я здесь: про мою семью, моих детей и внуков. Про то, какое положение я занимаю, и насколько несравнимо с прежним материально обеспечен. Про собственный дом с бассейном, в котором теперь живу. Говорила и о себе: его поразило, что стал её сын раввином, и она не стала осуждать его за это.

А в какой-то день попросил он, если можно, привести к нему священника. И назавтра умер. Вместе с Акимом Ивановичем они похоронили его по всем правилам – с отпеванием, и устроили достойные поминки потом.

В ту субботу всё было, как обычно. Шли с ним в нашу синагогу впереди всех и говорили о чем-то на идиш. Сзади нас мамочка с Мариной и Региной: тоже разговаривали, но на русском. А ребятня, то и дело обгонявшая нас, исключительно по-английски.

И в синагоге так же, как в любую другую субботу: женщины пошли за перегородку, а я и папа, надев талесы, уселись рядом и достали молитвенники. Ребята же присоединились к другим, носившимся в вестибюле.

Время от времени они забегали в молитвенный зал, где никто не делал детям замечаний, что шумят, и подбегали к папе и ко мне. Целовали, почему-то, больше его, а он, счастливо улыбаясь, доставал им из кармана конфеты. Впрочем, охотно давал и другим детям.

Папина очередь быть кантором была, и когда доставали свиток Торы. Его передали ему и он начал петь, и мы, все присутствовавшие, вместе с ним. Среди наших голосов выделяется звонкий голосок Энди, внука моего, а из-за загородки, отделяющей женскую половину от мужской, Беллочки.

Когда он, произнеся всё положенное, начинает двигаться с Торой, и все спешат прикоснуться к ней – кто цицит[4], кто рукой, а кто прямо губами, я вижу, какой радостью сияют его глаза, когда и правнуки его тоже подходят, чтобы коснуться Её. Он же произносит потом и кидуш, держа в руке серебряный бокал с вином.

Мы выпиваем стопочку водки, едим чолнт, который дома не готовят, и вкус которого я не знал, пока не стал здесь ходить в синагогу. Мальчишки наши уписывают его рядом с нами, а девочки возле наших женщин.

Когда выходим на яркий солнечный свет на улицу, к нам подходят многие, чтобы попрощаться с папой и со мной.

– Ну, что: до завтра! Вы, конечно, будете?

– Ну, а как же!

– Да, что хотел еще вам сказать: сегодня вы пели как никогда.

Да, я тоже это чувствовал, когда он пел молитвы: с той же неизменной проникновенностью, но голос его опять звучал как раньше. Каким пел тогда – на нашей с Мариной свадьбе. Но выглядел он несколько бледным: должно быть, устал.

Во всяком случае, когда пришли в парк, и ребятня разбежалась – кто на качели, кто на всякие горки, он подошел к мамочке:

– Рохеле, я бы охотно пошел и придавил ушко до обеда. Ты не против: управитесь тут с ними без меня?

– Неужели нет? Иди, конечно: отдохни. Только Женя пусть тебя проводит: что ты пойдешь один?

Это меня устраивало как нельзя больше: смогу читать заинтересовавшую меня статью, обнаруженную вчера на интернете. Даже компьютер не надо включать для этого, когда папа ляжет: я распечатал её.

Не терпелось засесть за неё, но папа шел медленно. Пожалуй, даже медленней, чем обычно, хотя ему, из-за его артрита, идти вверх по уклону, который я даже не замечал, было нелегко из-за появлявшейся боли. А на полпути он вдруг остановился, и я увидел, что он еще бледней прежнего.

– Пап, ты чего? Нехорошо тебе?

– Сам не пойму. Сказать, что совсем хорошо, таки не могу. Ничего: сейчас постоим – и сможем идти дальше. – Остальную часть пути я уже вел его под руку.

Но дома от того, чтобы я постелил ему, категорически отказался. Позволил только, чтобы не мять, снять покрывало и улегся поверх одеяла. Я укрыл его пледом и задвинул жалюзи, создав полутьму. Перед тем, как я вышел из спальни, он сказал:

– Ты только не вздумай сказать маме, что я по дороге расклеился. Посплю – и буду, как огурчик. Запомнил?

… Я погрузился в чтение, но через час, наверно, что что-то начало мне мешать: какое-то необъяснимое беспокойство. Оно усиливалось и мешало вникать в смысл того, что читал. Решил сделать перерыв и походить.

Проходя мимо родительской спальни, почувствовал настоятельное желание заглянуть в неё, хотя будить папу никоим образом еще не хотел: обед был нескоро. Осторожно приоткрыл дверь туда.

Он лежал на кровати – спал, и я хотел снова закрыть дверь. Но что-то мне мешало: я не сразу понял, что. То, что я почему-то совсем не слышал его дыхания. И страшная мысль вошла в сознание. Нет: не может быть!!! Хотя страшный мой опыт напоминал, как это происходит.

Я быстро приблизился и поднял руку его: когда отпустил, она упала. Но, может быть… Может быть, он, просто, крепко еще спит, ухватился я за спасительную мысль и, снова подняв его руку, тряхнул. Но когда отпустил, она упала опять – и повисла с кровати. Как у бабушки тогда. Как у Беллы потом.

– Папа!

Скоро придут все они: мамочка, Марина, невестка с внуками. Придут и узнают, что произошло у нас – непоправимое. Мне не скрыть это, как тогда похоронку на Толю. Как скажу я маме и остальным? Как?

Но тут же раздался звук открывающейся двери и затем быстрые шаги. Я вышел из спальни и увидел маму, держащуюся за сердце, за ней Марину. Маме было достаточно посмотреть на меня, чтобы всё понять.

– Арончик! – она глухо застонала.

Она даже не плакала потом, склонившись над ним: плакали мы – Марина и я, осиротевший в третий раз. Потом мы с ней вышли: я пошел в парк, чтобы предупредить Регину; она – должна была созвониться с нашими детьми, чтобы приехали туда и увезли к себе ребят. Они не должны увидеть мертвым его, любимого своего прадедушку: доброго и всегда веселого. Пусть запомнят навсегда только живым!

Проходя мимо спальни, увидел, как мама, взяв руками папину голову, целует его губы.

Я пришел на следующий день в синагогу еще до начала утренней молитвы. На вопросительные взгляды, почему без него, ответил:

– Он ушел от нас, – и поднялся наверх, в офис раббая[5].

Не считался с затратами, поэтому удалось быстро всё организовать: услуги Хевра Кадиша[6], подготовку могилы на заранее приобретенном нами месте кладбищенской земли, автобусы для желающих принять участие в его погребении, ресторанное обслуживание поминальной трапезы после него.

Раббай вышел со мной в молельный зал, когда шахарит уже закончился. Но мало кто разошелся, и меня сразу обступили:

– Когда это произошло? Как?

Сказали, когда рассказал им:

– Значит, не мучился? Он таки заслужил такую легкую смерть. И дай нам Б-г такую же.

…Прощание с папой нашим происходило там же, в нашей синагоге. Гроб с ним стоял на возвышении, и его не открывали. Он лежал там уже обмытый, обернутый в тахрихим (саван) и талес, в котором молился столько лет.

Мы все сидели в первом ряду, близкие его. Тетя Дора рядом с мамочкой, и рядом мы с Мариной, потом остальные наши: внуки его со своими супругами, Миша с Полой, Джуди с Саймоном, Брайан с Софи. И с ними Луи и Рамона. Нет только наших внуков: их оставили с двумя девушками – студентками, соученицами Эли, который тоже здесь.

А в зале много тех, кто пришел попрощаться с ним. Даже больше, чем ожидали: если все захотят ехать на кладбище, придется срочно заказывать еще автобус. И они выходят и говорят о нем: какой он был. О его доброте; о любви, с какой его правнуки целовали его. О его юморе; шутках, порой казавшихся не совсем благочестивыми при глубокой вере его: он считал, что Отец Наш Небесный не накажет за них – Он радуется, когда дети Его веселятся. О его готовности поддержать и словом, и делом. И деньгами нередко тоже.

Конечно, должны сказать и мы: я или Марина. Но не можем: чувствуем, начнем говорить – и разрыдаемся сразу. И говорит тетя Дора, а за ней Розочка.

Какой был он, дедуля! Как прошел он войну, вернувшись увешенный орденами и медалями. Как любил он свою семью: бабушку, маму, её с братом, их детей – правнуков своих. Стал отцом для папы, потерявшего на войне родителей. И закончила так:

– А теперь, дедулька, я спою для тебя, – и запела “Фрайтик ойф дер нахт”.

Когда опускали в могилу его деда, привалился он ко мне, плача, сын мой. Как маленький, хотя за сорок уже, и виски совсем седые у него. И плакала дочь, привалившись к Марине. Мы сами огромным усилием сдерживаем слезы. Только мама не плачет, печально глядя, как скрывается в земле тот, в любви с которым прожила она.

И поет хазн[7], с которым попеременно пел каждый день папа: “Эл молей рахамим”[8].

… Потом мы сидим за столами в синагоге, пьем и едим: поминаем его. Мама старательно подливает в мою рюмку:

– Тебе сейчас надо.

А водка не берет меня: лицо его перед глазами. Удивляюсь, с каким молчаливым спокойствием держит зато себя наша мама.

С таким же видимым спокойствием держала она себя и в последующие несколько дней. Молчала, и мы старались её не трогать.

Но вдруг перестала ходить: не вставала с кресла. Я с Гриней прямо в нем несли её к столу. Но ела она всё хуже, и слабела. По-прежнему молчала и только громко возражала, когда предлагали ей лечь в госпиталь или, хотя бы, пригласить к ней врача.

– Нет, дети. Я сама врач: лучше знаю, что делать. Ни то, ни другое мне не поможет.

– Но, мама, ты же непрерывно теряешь силы, – пыталась уговаривать её Марина. – Что будет, когда ты совсем ослабеешь?

– Уйду – к папе: он ждет меня. – И вскоре тоже ушла от нас.

…Похоронили её рядом с папой. Так же, как и его: обернутой в тахрихим.

А я стал хоть раз в день приходить в синагогу произнести кадиш по ним. И на стене появились и их портреты – рядом с портретами моей бабушки Лии, родителей моих, Беллы и дяди Коли, моих братьев Толи и Коли.

Тетя Дора тоже ненадолго пережила младшую свою сестру.

Боль потерь ушла не сразу, но жизнь брала своё. Шли, уже без родителей, все вместе в субботу в синагогу, и внуки подбегали за конфетами ко мне. И место рядом, на котором сидел папа, никто не занимал.

И в воскресенье я снова шел в парк играть в теннис, пока Марина гуляла там с внуками. Или ехал с Алексом, Гриней, Мишей и Брайаном ловить рыбу: на озеро Биг Бэр либо на яхте в океан. Конечно, если не было гостей издалека.

…Станислав Адамович умер так же внезапно, как и наш папа. И Клава, не желая оставаться одной, вернулась в Москву. Поселилась у Зои: у той были внуки, и с мужем её, Валентином, были прекрасные отношения.

В отличие от жены Толи: что за жизнь с ней имел сын? В оценке этого сходились все: и они, его родители, Клава и Станислав Адамович, и его дочери, полусестры Толи, и Зоя. Ну, что он в ней нашел? Подумаешь, певица: всего-навсего ресторанная.

Но, переживая за Толю, обвиняли и его. Почему взвалил на себя все дела, которые в семье должна делать женщина: покупку продуктов, готовку, уборку, стирку? Чтобы могла она прекрасно проводить время с какими-то своими подругами?

Но когда эти её подруги оказались мужиками, с которыми она тайком изменяла ему, Толя сразу же порвал с ней. А переживал страшно: больно было смотреть на него. Зоя и предложила матери совершить с ним путешествие к нам в Америку, чтобы как-то его отвлечь.

Они приехали – как раз, когда еще гостил у нас Исаак. И произошло невероятное: он и Клава почувствовали симпатию и тягу друг к другу. Понятно было, почему.

Я знал его обстоятельства после смерти Менахема: Фрума Наумовна ушла жить к своим детям, и он очутился один по вечерам. А после того, как отыскались и приехали Ципа и Менахем, он привык, что всегда кто-то есть рядом. И еще, что в доме есть женщина: сначала старшая его сестра, потом, после перерыва, когда Менахем и он жили без неё, Сашина мать – Фрума.

Когда умер Рувим, она ушла жить к детям. Менахем правильно тогда сделал, предложив ей стать его женой: чтобы рядом была близкая ему женщина, дающая тепло своим присутствием. И это не было изменой памяти его сестры, как и для неё не было изменой памяти Рувима.

Он особенно хорошо понимал это сейчас, когда под вечер оставался наедине с собой в квартире, где тишину нарушали лишь звуки телевизора или радио. А он даже не знал ни одной женщины, которую хотел бы видеть рядом. Да и не было сильной потребности в этом, пока жил не один. Женитьба на другой казалась ему изменой Зосе, не умирающей в его памяти. Обходился общением, не только исключительно физическим, с женщиной, удивительно похожей внешне на неё – женщиной предосудительной профессии. Сейчас не было и её.

Он уже сильно не молод, и всё трудней оставаться ночью в одинокой квартире, куда он старается приходить как можно позже после разговоров и ужина у своих, которым кормит его Фрума, игр с её внуками. Наверно, и для него не было бы изменой тоже навеки ушедшей любимой, если бы и для него нашлась такая, вместе с которой ему было бы легче дожить оставшиеся годы.

Он почувствовал очень быстро, что такая женщина есть: наша Клава. Красивая не внешне – внутренне: как любимая племянница его, Эстер.

Поэтому старался побольше быть рядом. Присоединялся обязательно, когда Марина везла её и Толю куда-нибудь; потом стал предлагать самому свозить их в интересные места Лос-Анджелеса.

И Клава сумела быстро разглядеть за его элегантной внешностью и изысканными манерами истосковавшуюся душу. Нравились его ум, его внимание, за которым угадывалось, что ему хорошо от её присутствия. Почувствовала, что и самой хорошо, когда рядом он.

Мы с Мариной и Толя поняли, что что-то между ними происходит, когда Исаак отложил своё возвращение в Израиль. И Толя стал под любым предлогом уклоняться от совместных поездок: чтобы дать им побыть вдвоем.

– Толечка, он тебе нравится? – спросила осторожно Марина.

– Прекрасный человек. Только, наверно, не очень счастливый. – Когда я рассказал ему кое-что об Исааке, добавил: – Маме было бы, думаю, с ним куда лучше, чем как сейчас. Я ведь вижу: им хорошо друг с другом.

– А ты? – спросил я.

– Что: я?

– Останешься один? Не сможешь же жить в семье Зои или других твоих сестер. А так хоть мама была с тобой.

– Но ей же, правда, будет с ним лучше, чем с кем-нибудь из нас. Несмотря на то, что с Зоиным Валентином у неё отношения не хуже, чем были у тебя с Рахилью Лазаревной.

– Ну, а ты? – повторил я свой вопрос.

– Возьмусь за ум: попробую вернуться к Нине. Знаю, любит она меня всё еще: наверно, простит.

– Завели бы вы с ней вовремя ребенка, не сбежал бы ты к этой красотке, – вставила Марина. – Не ушли бы никуда ваши диссертации.

– Не ушли бы. Тем более, что они сейчас в России стоят, наши докторские степени?

Сделал ли Исаак Клаве предложение или нет, мы могли лишь догадываться. С одной стороны, она улетела вместе с Толей обратно в Москву; он – в Хайфу. Но, с другой, в один и тот же день.

Остальное мы уже узнали из письма Валентины Петровны: Исаак таки сделал ей предложение в последние дни пребывания у нас. Но Клава не дала согласия; правда, наотрез не отказала – обещала подумать. Ведь там, в России, её дети и внуки; сын после развода с женой очень одинок – как его оставить одного? Она не сказала, но он и так понял: там могила матери и прежних её мужей.

Рассказала это Валентине Петровне, и та пришла в восторг: Исаак – это же такой человек, такая душа. Сколько делал он для своих, для Саши, а потом для её сына, когда слепым привезли его в Израиль.

“А Толик?”, возражала она. Но сын поделился с ней мыслью снова сойтись с первой своей женой, которая ей нравилась с самого начала. А когда он, радостный, пришел к Клаве вместе с Ниной, и они ей сказали, что снова начнут жизнь вместе, Валентина Петровна рассказала ему о предложении Исаака. Вдвоем сумели уговорить Клаву.

Что её всё еще пугало? Проблема с Толей отпала, но ведь, однозначно, придется уехать к Исааку. Но он достаточно состоятельный, возразила Валентина Петровна, чтобы ты могла, когда пожелаешь, приезжать повидаться со своими детьми и внучатами. Ведь теперь не то время, когда она не имела абсолютно никакой возможности увидеть ни сына, ни внука, ни ближайшую подругу свою. И вызывать их – в Израиль.

– Поверь, Клавочка, твоим детям будет хорошо, зная, что хорошо тебе, – наседала Валентина Петровна. – И тебе, и ему: он, как никто, заслужил это хотя бы напоследок. – Она рассказала Клаве о любви его к польской девушке, трагически потом погибшей от рук оккупантов; об этом Клава уже кое-что слышала.

В общем, уговорили, и она позвонила в Хайфу и сказала: “Я согласна”. И они стали обсуждать, как поженятся. В Израиле существует только религиозный брак, а он, хотя и вырос в традиционной религиозной семье, не будет настаивать, если она не станет менять веру. Она не то, что совсем неверующая, но совсем не религиозная? Всё равно. Они заключат светский брак где-нибудь за пределами Израиля.

Перебрали много стран и городов, и он сумел убедить её остановиться на Кипре: оттуда сразу отправиться в Израиль, в Хайфу. Но он приедет за ней в Москву: познакомиться и с её дочерью, зятем, внуками. Последнее весьма обрадовало Валентину Петровну.

2

Настал момент, когда мы с Мариной решили, что необходимо уже побывать в России. Побудили к этому, в основном, не слишком веселые известия оттуда: всё меньше становилось тех, кого знали долгие годы.

Ушли Новиковы, долгие наши соседи, с которыми отношения у Беллы были вначале не очень простыми. Виктор Харитонович, дядя Витя, последние свои годы из-за усиливавшегося склероза уже мало кого узнавал. Тамара, хоть и была значительно моложе, пережила его ненадолго: скончалась скоропостижно. Родственников у них не было: хоронили их Игорь и Ася.

Не стало и кое-кого из бывших нашей родней благодаря браку Грини с Региной: матери Инны, Елизаветы Михайловны, и Ляли.

…Но та умерла не своей смертью. Подробности того, почему это произошло, я узнал вначале от Игоря, когда он с Асей приехал навестить сына, внуков и нас, а потом и от Виталия, партнершей по бизнесу которого Ляля была.

Общий бизнес их процветал: благодаря обоим. Виталий умело осуществлял управление и техническое руководство. Вместе – внешние сношения фирмы, но не все: Ляля одна – те, где надо было более ловко и достаточно рискованно обходить законы. Конечно, приходилось ей иметь для этого дело с всякими людьми – в том числе и из криминального мира.

Среди них был и бывший муж Инны, Захар Злотный, еще в восьмидесятых, полностью отсидев срок, вышедший на свободу. Подозрительно быстро поднялся он среди тех, кто начал занимать завидное положение, пользуясь тогдашними экономическими послаблениями.

Подозрительно потому, что непонятно было, откуда у него взялись деньги, необходимые для начала. Тех, с кем он вел когда-то незаконные тогда дела, уже мало кого осталось: поумирали. А те, кто еще остался, к тому времени, вряд ли имели возможность существенно помочь ему – не говоря уже и об отсутствии желания делать что-либо для него.

Не исключено, что, скорей всего, из криминальных источников: с его характером и энергией вполне мог завязать необходимые связи, находясь на зоне. Виталий, правда, предполагал, что кое-что мог он раздобыть и из других источников.

Инна, еще когда они встречались, рассказала про тайник в его квартире, где обнаружили достаточно, чтобы получить максимальный срок: бриллианты, золото – и доллары и пистолет. Тайник обнаружили не сразу: подозрительно, что после вызова к следователю Ляльки, которая смогла, почему-то, не быть привлеченной хотя бы из-за родственной связи с её дядей, отцом Инны.

Еще более подозрительным Инне казалось, что Лялька после тех событий стала жить материально гораздо лучше. Наверно, если знала о том тайнике, выдачей которого спасла свою шкуру, могла знать каким-то образом и о другом. Который не стала выдавать: воспользовалась его содержанием.

Еще Виталий допускал, что она вполне могла возместить ему содержание того тайника, которым воспользовалась. К тому времени, благодаря не мелкой спекуляции, наверно, приумножила то, что взяла, многократно. Во всяком случае, что было у неё их более чем достаточно, знал он точно. Ведь именно на её деньги начали они свой бизнес, создав кооператив.

Тем не менее, исходя из тех же предположений, что когда-то Инна, Злотный мог считать Лялю виновницей обнаружения тайника, благодаря которому пришлось отсидеть целых двадцать пять лет. И потому мог иметь отношение к её убийству. Прямых доказательств тому, при всем при том, не было.

Считали, что, она, скорей всего, с кем-то не поделилась – или кинула, как говорится. И с ней расправились очень жестоко: забили – на труп её страшно было смотреть. Перед этим пытали: кроме разбитого лица были многочисленные следы от горящих сигарет, которыми прижигали ей кожу. Рядом молодой парень, любовник или жигало[9], убитый ножом в сердце – ненужный свидетель.

Мать её, Мирра Ефимовна, была в то время еще жива. Находилась в больнице для хроников – со страшным заболеванием, болезнью Альцгеймера. Уже никого не узнавала и ничего не помнила: даже не спросила, почему дочь больше не приходит. А другие – никто долго не переживал из-за гибели Ляли. Единственно, Регина: Ляля, не имея детей, любила племянницу и делала немало для нее.

К сожалению, такое там происходило регулярно. Для меня история её гибели была слишком ярким примером того, что творится в стране, которую мы оставили: этого можно было вполне ожидать в то время, когда бизнес и криминал тесно переплелись.

Ожидали, что встретит нас в Шереметьево-2 Игорь, и никак не ожидали увидеть вместо него Сергея, Ежа. К тому же, против обыкновения, необычно мрачного.

– Опять кто-то умер? Твоя мама? – встревожено спросил я. И он сказал то, что я меньше всего ожидал:

– Нет: Юра.

– Листик?! – Как так: один из нас – уже не предков наших?

– Да. Игорь с Асей летали в Турск на похороны его: сегодня только вернулись. Сейчас поедем на дачу: там все наши.

У него дрожали руки: машину он вел с трудом. Я поэтому отобрал у него руль: права я не забыл прихватить с собой. Но переоценил и свои возможности: страшная новость выбила и меня из колеи. Марине, быстро заменившей меня, каким-то образом удавалось вести лучше нас обоих.

За всю дорогу не произнесли почти ни слова. Страшно, помню, хотелось закурить, хотя бросил уже давно: Марина сумела заставить.

Встретил нас один только Ваня, которому Сережа велел самому заняться разгрузкой наших чемоданов. А сами поспешили в дом.

Застали всех в гостиной, где в студенческие годы провели столько веселых вечеров у камина. Сейчас он не горел: было не до веселья.

Асю нельзя было узнать: вместо по-прежнему красивой, несмотря на возраст, спокойно уверенной, хозяйки процветающего дома моды перед нами была сразу резко постаревшая женщина, жавшаяся, как бы в поисках защиты, к Валентине Петровне. Лишь Игорь поднялся навстречу нам, но выглядел не лучше остальных. Мы уселись в ожидании невеселого разговора.

Но появилась с кухни Люда с невесткой, Тоней, и позвала ужинать. Валентина Петровна велела налить всем водки – помянуть.

– Юрочка, какой ведь он был! Умный необыкновенно, мудрый даже: сколько раз помогал выйти из трудной ситуации. И сколько знал он, выросший в настоящей нищете. – Она еще много других добрых слов сказала о нем.

А мы все молчали: трудно было произнести хоть слово. Тоня только сказала, что завтра, в субботу, должен приехать Толя с женой. Зоя вместе с мужем останутся дома – с детьми: своими и их – её и Вани.

Сразу после ужина Тоня пожелала всем спокойной ночи и увела Ваню: вымыть посуду и потом идти спать. Подошла, перед тем, как выйти, к Асе:

– Мамочка, ты не забудешь принять лекарства, что я тебе дала? Папа, ты проследи, пожалуйста.

– И ты, бабушка, тоже, – добавил Ваня.

– Не забудем: примем. Идите и будьте спокойны, доктора наши.

И мы остались одни – те, кто хорошо знал безвременно ушедшего. Разговор предстоял исключительно о нем. Начался с моего вопроса, как произошло.

Звонок Кати раздался утром: Игорь как раз выходил, чтобы ехать к себе на завод. Но вернулся взять трубку.

– Что? Юра? Умер?! Как? Когда? – услышала из спальни Ася и, выбежав, схватила у него трубку.

– Катя? Когда похороны? Поняла: послезавтра, наверно. Ты держись только: мы прилетим.

И Игорь на завод уже не поехал: стал звонить в аэропорт – заказал билеты на ближайший самолет, пока Ася быстро собиралась. Очень быстро: не умываясь и не причесываясь, побросала в чемодан что-то из одежды, взяла документы и деньги, надела черное платье и черный платок на голову и велела Игорю вызвать такси. Он хотел еще позвонить своему главному инженеру, что срочно уезжает, но она торопила: позвонит по дороге в аэропорт по сотовому телефону.

Уехала, конечно, не завтракая, и не ела почти ничего и в самолете. И всю дорогу говорила о Юре. Почему умер он? Из-за чего? Катя в свой приезд в Москву ничего не говорила, что у него что-то неладно со здоровьем. Она тогда приехала на конгресс детских врачей: приглашение ей организовал Сергей. Одна. А Юра после того единственного раза, когда они приехали всей семьей, больше уже не приезжал.

С трудом узнали его, лежащего в морге, а потом в открытом гробу, стоящем в конференц-зале комбината. Что-то угадывалось в застывшем навеки лице: какая-то не избытая мука.

…Катя, кинувшаяся к Асе, как к самому близкому человеку, не понимала до конца сама, что же с ним происходило все годы после его последнего приезда в Москву. Он так радовался тогда, очутившись среди людей, с которыми был очень близок в свои молодые годы. И которые так же радостно встретили его – как родного.

Как же неожиданно захотел он через несколько дней перебраться в Москву – вместо того, чтобы еще несколько дней пробыть на даче вместе с ними. Почему, не объяснял. А она, видя, насколько он, почему-то, внутренне напряжен, не стала спрашивать. Хотя не совсем поверила, что только для того, чтобы успеть побывать в музеях.

А на следующий день, в Третьяковке, он вообще напугал её. Предпочитал сидеть на банкетке: на картины почти не смотрел. Под конец отстал от неё, и, когда она вернулась за ним, обнаружила стоящим перед картиной Репина “Дуэль”, неподвижно уставившись на неё. Страшно было смотреть на него: бледный, как мел, и в глазах мучительная боль.

Она сразу увела его. На улице он даже не мог сам закурить: дрожали невероятно пальцы – сломал сразу сигарету. Сама достала ему. И когда судорожно выкурил её, захотела повести его поесть куда-нибудь. Может быть, с ним оттого, что почти не ели за завтраком. Но он не захотел: попросился домой.

Ел он совсем плохо – она налила ему спирт, обнаруженный в серванте. Но он и пить не мог: ушел курить. А она осталась на кухне и тоже уже не ела – лишь ломала голову, что же могло с ним произойти.

Какой-то совсем другой вернулся он вчера на дачу после поездки с Асей в Москву, чтобы купить ему зимнее пальто. Почему? Может быть, чем-то повлияла на него встреча с бывшей его любовью? Пойти и спросить его?

А стоит ли? Зачем? Ведь с самых первых дней их знакомства и до сих пор не было ни тени сомнений в его любви – ничем не замутненной. Никогда. Любви к ней, к их детям – сильной очень.

Но ведь прежняя любовь его оказалась такой красивой! Правда, она уверяла, что он её и не любил – это она его. Так ли? Голова такая тяжелая была от всех этих мыслей.

Выпила под конец то, что было в его стакане: отпустило, и страшно захотелось спать. Ушла в одну из комнат и легла на диван: уснула сразу. А когда проснулась, обнаружила его снова в кухне: достаточно пьяного и, как будто, уже более спокойного. Она увела его в спальню, помогла раздеться и уложила. А напоследок он сказал что-то не очень понятное:

– Да, правильно сказано: “Не будите спящих собак”. Не надо.

С той поры что-то надломилось в нем: время от времени ловила она в его глазах что-то, не отпускавшее его. Правда, нельзя сказать, что слишком часто: он по натуре был оптимист, жизнелюб. И рядом была она, его жена, на которую он так же продолжал дышать. Но иногда – да, иногда это было.

И появилось то, чего больше всего боялась его мать-покойница, Марья Егоровна: что унаследует он её болезнь – сердца. До поры до времени казалось, что пошел в этом не в неё, а в здоровяка-отца, и обойдется всё, хоть и немало наголодался он в детстве.

Нет: не обошлось, к сожалению. Не в тяжелой форме, правда, поначалу. Но Катя ведь врач: насторожилась – заставила курить хоть как можно меньше. Бросить совсем он не мог: в моменты тех редких, но продолжавших случаться внезапных приступов настроения, когда старался он прятать от неё глаза, без папиросы обойтись не мог.

А если доводилось выпивать тогда же, веселей не становился. Но, похоже, несколько успокаивался, и Катя поэтому не считала нужным противиться.

Но ведь внешне всё, казалось, шло у него прекрасно. Служебное положение завидное: главный инженер такого крупного комбината. Куча изобретений; кандидатская степень – наверно, при желании, мог бы добиться и докторской.

Но тот запал, который появился благодаря моему настоянию, куда-то исчез: все выходные дни теперь предпочитал проводить с семьей – летом на рыбалке, зимой в лыжных вылазках. Ну, а остальное время в любимом своем занятии чтении стихов: библиотеку они собрали не маленькую. И Катя не настаивала, чтобы двигался дальше: Б-г с ней, докторской степенью.

Росли их детишки. Степа, старший, тоже стал инженером: как отец и как дед. Алеша пошел по стопам матери: врач. А Машенька не по чьим из них: актриса.

А еще регулярно переписывался он с Мишей: связывала их общая страсть к поэзии. Очень уж были они в этом похожи друг на друга. Юра обязательно каждый год дарил Мише на день рождения какую-нибудь книгу необыкновенных стихов: где только доставал он? Миша тоже в долгу не оставался: прислал фотоснимки Сашиных стихов, которые Юра многократно перечитывал. Считал их ценней всего, что имел в своей библиотеке.

Но на предложения Кати снова съездить в Москву, повидаться со всеми обязательно отвечал отказом, и отговорки его, почему, не казались серьезными. Но, щадя его, она не настаивала.

Заметное ухудшение состояния его здоровья произошло в последние несколько лет. Он уже постоянно носил с собой нитроглицерин. Но держался: работал напряженно, как и прежде.

Но всё чаще стал он уединяться, чтобы никто не заметил какие-то мучительные мысли в его глазах. Только она: сразу чувствовала, что с ним. Пыталась как-нибудь отвлечь его, но далеко не всегда удавалось. Он молча слушал, но мысли его, казалось, были где-то далеко. А потом уходил в комнату, где находилось их библиотека, и надолго уединялся там.

Однажды увидела она, как заходит он в церковь, в которой долго находилась одна из библиотек. Это удивило: к религии он ведь не проявлял почти никакого интереса. Несмотря на то, что Марья Егоровна, мама его, держала в своей комнате икону в углу, и настояла, чтобы внуков крестили. Но сын вырос больше под влиянием не её – своей учительницы, благодаря которой был не такой, как все.

Подождав, тоже зашла в церковь – и увидела его, стоящего перед одной из больших икон. Губы его шевелились беззвучно. Неужели молился он? Как: не зная ни одной молитвы?

Не решилась подойти к нему: ушла потихоньку. Но в тот же вечером по глазам угадала, что посещение церкви ему облегчения не принесло: тот же взгляд, ушедший в себя.

А потом опять видела несколько раз, как заходит он в ту же церковь. Она уже следом за ним не заходила.

В тот день главврач сам вошел в её кабинет – передать страшную весть. Забрала его только что “скорая помощь” – с инфарктом! Позвонил ему только что директор комбината: сказать ей.

– Куда его отвезли? – только спросила она. И услышав, что в Первую больницу, как есть, в халате, вышла и побежала туда: та ведь неподалеку от детской поликлиники.

Её знали – поэтому пропустили в отделение реанимации. Состояние его было тяжелым: врачи ничего не гарантировали. Да она и сама достаточно хорошо понимало, что шансы выкарабкаться слишком малы: достаточно было первого взгляда на него. Лицо, совершенно белое, и гримаса боли на нем – невыносимой. Глаза он открыл лишь на миг, когда она коснулась руки его.

…И потекли страшные дни и ночи рядом с ним. Ничего не лезло в рот, спала урывками почти ничего. И всё время заставляла себя верить – вопреки всему – что не уйдет он. Потому что не должен: он же нужен им – ей и детям. “Юрочка, живи!”, кричало всё в ней.

Но настал день, когда утихла боль. Она пыталась уговорить себя, что он прошел самое страшное и теперь уже медленно пойдет на поправку. Давила в себе мысль, что это значит только другое: организм уже кончил бороться – Юра сам когда-то рассказал ей, как умерла Белла.

Она грела под горячей струей из крана куриный бульон в кружке и потом поила его им. Потом он даже съел у неё кусочек курицы, и она радовалась, видя. А силы были уже совсем на исходе: с трудом удавалось не закрыть хотя бы на пару минут глаза и подремать.

– Как ты устала, родная моя, – сказал он. – Напрасно ты не разрешила ребятам сменить тебя, когда сегодня приходили.

– Нет, я хочу быть с тобой – всегда.

– Знаю. За что мне такое счастье, что встретил тебя? Я ведь до тебя никого и не любил. Веришь?

– Конечно, Юрочка, – мысль об Асе даже не возникла: давно убедилась в том, что он только что сказал. И было в тот момент хорошо, и начали непреодолимо слипаться тяжелые веки. Она только слышала начало того, что он сказал:

– Знаешь, я написал письмо… – дальше она не слышала: дрема одолела. Но через несколько минут очнулась и спросила:

– Кому?

А он не ответил. Повторила вопрос:

– Кому написал? – он снова не ответил.

И она увидела, что уже не ответит никогда: исчез пульс, не глядели еще открытые его глаза, в которых навсегда снова застыла мука. Должно быть, оттого, что увидел, что заснула она, и не сможет сообщить ей, кому письмо. Потому, что, значит, слишком важно было это для него.

– Прости, Юрочка, – сказала она, закрывая ладонью ему глаза.

Не смогла сразу позвать дежурных врачей: сидела и смотрела на него, ушедшего от неё навсегда.

…Отказалась от предложения кому-то проводить её домой – пошла одна по ночным улицам. Шла быстро: поняла, почему, только когда дошла до своего дома. Чтобы найти написанное им письмо: можно будет отправить, и душа его успокоится.

Очень тихо вошла в квартиру – так, что дети не проснулись. Письмо нашла быстро – в ящике письменного стола, за которым он работал дома. Коняевой Анастасии Романовне: Асе.

Почему ей? Ведь её он не любил: Ася сама ей сказала. Это она его любила. А он женился почему-то не на ней – красавице. Очень практичной, умелой. Зато муж её, Игорь – тот любит её, сильно: это видно. Как и она его: видно тоже. Наверно, не меньше чем Юрочка любил её, Катю, и она его.

Но не было сил уже ни о чем думать: провалилась в сон – тяжелый, мертвый.

Только спала не долго. Из коридора пробивался свет, и она поняла, что и Алеша, и Маша уже встали. А она укрыта теплым пледом: значит, они, увидев её дома, поняли, почему.

Позвала, и оба почти тут же появились. Маша плакала, Алеша – тот старался держаться. Сказал, что они, чтобы не разбудить её, не стали звонить Степе: едут к нему – он еще, наверняка, дома. Всё необходимое они сделают.

– Может быть, Маше остаться с тобой? – предложил Алеша. Но она отказалась: хотелось остаться одной – выплакаться не на глазах у них.

Протянула, было, им перед уходом письмо Асе, чтобы отправили заказным, но внезапно подумала, что для Юрочки оно было слишком важным, чтобы доверить его почте. Ася должна получить его обязательно: он же, явно, умер с мыслью об этом. Она сама передаст его Асе: поедет к ней – вот только похоронят Юрочку.

… Заснуть после ухода Алеши с Машей не удавалось, и она встала, занялась делом: завешивала зеркала в доме. А слезы катились и катились из глаз: Юрочки, с кем прожила единым дыханием все годы, ушел от неё навсегда. И как дальше жить теперь? С кем поговорить?

С родителями, безусловно. Любили зятя, как собственного сына: Марья Егоровна сказала перед смертью, что не остается он сиротой. Но лучше, наверно, с Асей, когда отвезет ей его письмо.

Умная она – Ася. Хорошая: зла на него не держала, хоть и не получилось у неё с ним. Для неё, для Кати, как сестра родная. Ведь не совсем понятно расстались они в тот первый раз – до сих пор не понятно. Сколько Ася делала тогда им: ей английский костюм скроила, самый модный в её жизни; Юрочке такое хорошее зимнее пальто помогла купить.

И когда приехала, без него, на конгресс детских врачей, в первый же день перетащила к себе от Гродовых – и не могли они наговориться: обо всем. Только о Юрочке, почему-то, не спрашивала Ася, а когда она сама что-то рассказывала о нем, замечала, как как-то напрягались та и Игорь тоже.

Взгляд упал на письмо. Что в нем: тайна, скрытая им почему-то от неё, от которой, казалось, не было раньше ни малейших их? Какая, если да?

Взяла его в руки. Было оно слабо заклеено, и можно было бы легко раскрыть его: никто бы потом не узнал бы об этом. Но подавила в себе соблазн совершить то, что не смогла бы потом простить себе. Пусть сбудется последняя его воля – а она узнает в том случае, если только Ася сама захочет того. Если же нет, значит, ей и не следует знать.

И, наверно, следует позвонить Асе, сообщить о том, что случилось. Да, надо – и немедленно.

Вопрос светился в Катиных глазах, когда передавала Асе то самое письмо. Ушла тут же – на кухню: якобы чтобы покормить чем-нибудь Игоря. На самом деле, конечно, чтобы никто не мог Асе мешать прочесть письмо, предназначенное лишь ей.

Игорь ел, несмотря на уговоры, еле-еле: не помогла и стопка спирта. Сидел и молча курил: Катя разрешила ему в квартире. Почти не говорили: было трудно обоим.

Игорь вскочил, когда услышал Асино сдавленное рыдание: глухой вой, а не плач. Бросился к ней – Катя не последовала за ним.

– Дура я, дура! Зачем врала: он же, все равно, не поверил. И не захотел послушать моего совета: поверить тому, что говорила ему, и успокоиться на том. Так горячо его убеждала, что он сразу всё понял: вру я – не говорю ему правду о его сыне.

Ведь знала же: умный он – не поверит. Ты же предупреждал: я не послушалась. Разве же думала, что так он себя станет казнить за то, что сделал тогда? Г-споди, какая же я дура!

Но полагала ведь, что поймет: раз, в результате, всё хорошо получилось. Не поженились с ним, зато и не разбежались потом. А встретил он Катю, идеально ему во всем подходившую, а я стала твоей женой, которую ты любишь такой, как я есть. Разве не так? Ну, скажи!

– Не совсем: был еще ваш ребенок.

– Ну, и что? Было бы Мише лучше, когда бы мы развелись? А так он жил в нормальной семье: ты был его отцом, настоящим – во всех отношениях. Так что, никто не пострадал. Почему он это не понял? Не смог – или не захотел?

– Знаешь, ты его, действительно, плохо понимала: что он за человек. Расстаться с собственной невестой, лишь понимая, что семейная жизнь с ней не сложится, одно, а что она ждала от него тогда ребенка – совсем другое.

Если бы он знал это наверняка, то, не сомневаюсь ни капли, не оставил бы тебя. Впрочем, ты сама его оставила.

Ты извини: ты его таки до конца еще не простила, когда боялась сказать ему правду про Мишу. Осталась еще капля подозрения, что схитрил он тогда, сделал вид только, что поверил, будто ты только пыталась испытать его. Боюсь, что так.

– Наверно, ты прав. Дед, Антон Антонович, ведь предлагал мне встретиться с ним, чтобы сказать, что не испытывала его, а сказала правду. Но мне тогда же много чего объяснил в отношении его, меня и тебя. И я решила, что так, как получилось, действительно, будет лучше. А теперь: хочешь прочитать его письмо?

– Можно вместе с Катей?

– Конечно. Имеет право: незачем мучиться ей – гадать, что мог он скрывать от неё. Иди к ней: я потом к вам приду.

3

Это письмо дали нам – тоже прочесть его. Решили, что читать его вслух всем должны будем мы – я и Сергей, ближайшие друзья Юры.

Когда-то нас поразил его добровольный отказ от Аси – несмотря на то, что видели, конечно, ощутимое несовпадение их интересов. Но Дед и Коля сочли его тогдашнее решение верным: их брак не сулил из-за этого быть счастливым. Коля даже назвал его поведение мужественным и мудрым – в немалой степени на фоне собственных семейных обстоятельств.

Как оказалось, он не знал всей картины: что Ася в это время ждала ребенка от Юры Листова. Знал лишь Дед – это сказал Игорь, когда мы читали письмо. И мы узнали тайну появления на свет Миши, которого до сих пор считали сыном Игоря.

Юра писал о появлении Аси в его убогом жилище сразу после своего возвращения из больницы. О том, как преобразилось оно благодаря её уборке; об обеде, приготовленном ею – потрясающе вкусном после больничной еды. И было так хорошо, что забыл он тогда обо всем, что мешало ему сделать то, что ждала она – предложить ей стать его женой. Так произошло то, от чего мог появиться на свет Миша.

Казалось бы, дальше поначалу шло прекрасно. Появилась, наконец, возможность улучшить значительно свое положение: перейти на номерной завод, где и платить будут больше, и жилье могут дать.

Но вскоре желание осуществить принятое в тот день решение стало как-то уменьшаться. Она, конечно, была куда практичней его, но то, что – уже более уверенно – начала подсказывать ему, что и как должен он делать, не всегда было по душе. Но надеялся, что эти колебания пройдут через некоторое время: справится с ними.

Но не успел. Шли тогда к Жене, и о чем-то говорили, но он одновременно думал как раз о той проблеме в их взаимоотношениях. Она застала его врасплох своими словами о том, чего он не ожидал: о том, что она ждет от него ребенка. И вместо радостных слов, которые ожидала услышать, увидела выражение его лица. Оно не смогло не выдать его испуга: новость никак не вязалась с еще не преодоленными колебаниями в нем.

Он не сразу пришел в себя и после того, как она сказала, что это было лишь её испытанием его. Которое он не выдержал, а значит, не любил её, и потому “незачем дальше головы друг другу морочить”.

“Ты так сказала мне и исчезла. А я потом отправился домой. Думал о случившемся и в электричке, и всю бессонную ночь. Почему вздумала ты испытывать меня: лишь потому, что устала ждать предложения: не откладывая, идти в ЗАГС? Надо завтра поехать к тебе, раз не рванул за тобой сразу.

Но, наверно, не был бы честен с тобой, если бы не сказал, что было еще. А была мерзкая мысль, где-то в самой глубине меня: неужели всё позади? И даже облегчение оттого, что ты сама так решила – сама. Старался отгонять её, но безрезультатно.

А утром еще хозяйка моя, Алевтина, мне добавила:

– Ты, милок, не шибко переживай: и другую найдешь. Подумаешь: красивая! Да разве в этим дело? Главное, жить вместе душа в душу. – Она попала в точку: ведь именно неуверенность в том, что с тобой это удастся, и заставляла меня всё время колебаться.

И я не поехал уже в тот день: после бессонной ночи заснул, когда прилег ненадолго, но проснулся, и уже было темно. Не поехал и в остальные дни. Так и не смог еще окончательно решить для себя.

Игорь, благородная душа, счел необходимым дать мне шанс вернуть тебя, когда вы подали заявление в ЗАГС. По его просьбе Женя организовал мой вызов в Москву, чтобы сообщить эту новость. Наверно, не ожидал, что я не воспользуюсь предоставленной мне возможностью.

Но я слишком понимал, что Игорь подходит тебе куда больше, чем я. Неужели не видел, что любит он тебя: такой, какая ты есть – в отличие от меня? И так будет лучше потом нам всем: тебе, ему – и мне тоже.

Понимал, конечно, и что не очень красиво буду выглядеть при этом – и не только в глазах других. Но, несмотря на это, был в тот момент уверен: так надо – как это ни трудно. Нелегко было и потом – до самой вашей свадьбы: не дать себе броситься к тебе в последний момент и всё переиграть.

Смог: хотя и приехал я в тот день в Москву, своим появлением у него на работе встревожив Женю. Выяснил, что смогу переночевать у него: вы устраивали свадьбу на даче у Антона Антоновича. Причем ночевать там буду не один: вместе с Николаем Петровичем, сбежавшим из дома после очередной ссоры с женой. Он мне прямо обрадовался: моя компания ему в тот день подходила, как никакая другая.

В шашлычной на Арбате, выпив, выложил я ему всё. А он сказал, что так и надо было: он вот только не смог так когда-то. Напоил меня, чтобы забылся я побыстрей. А на следующий день приводил в порядок.

И чудо случилось со мной в тот день: встретил я её, Катю мою. Такую, какую неосознанно ждала душа всю предыдущую жизнь. Прости: даже когда встречался я с тобой. Под конец того дня зашли мы с Николаем Петровичем в кинотеатр, и там в тире оказалась она.

Я уже не расставался с ней: стала она моей женой, родила мне трех чудесных ребят. И жили с ней душа в душу: счастливо. Все мы: и мама моя, которую забрали мы с ней к себе; и Катины родители.

Материально жить, наконец-то, тоже стал нормально. Вскоре после приезда в Турск сделали меня руководителем бюро в отделе главного конструктора комбината и квартиру мне с семьей выделили. А потом приехал в командировку к нам Женя, насел на меня, чтобы я взялся за диссертацию: Катя его поддержала. И когда защитился, стал главным технологом на комбинате.

А к этому еще и дивные места тут: река, тайга. Туда с тестем или сослуживцами на охоту; с женой и детьми на рыбалку и в турпоходы по реке на лодке с мотором. Чудо просто!

А про тебя не забыл совсем: нет. Рассказал о тебе Кате: какая ты была красивая. Про то нелегкое решение, правда, не вспоминал и вины перед тобой тоже не чувствовал: знал – от Жени – что живешь ты с Игорем хорошо, и что стал он инженером. Что родился у вас сын, а потом и дочь. И, значит, всё прекрасно”.

Радостно предвкушал он, как снова очутится среди этих милых людей из своих студенческих, а потом первых инженерных уже лет, когда, взяв путевку, повез проездом через Москву. И встреча оказалась, какой ожидал. Валентина Петровна бросилась навстречу и расцеловала его. А потом она, Ася, красивая, но уже по-иному – красотой зрелой женщины, тоже: не держала на него обиды.

Как же сладостно – трудно найти другое слово – было оказаться там, где тебя все, без исключения, любят и восхищаются, считая умным и блестящим. И он смотрел, находясь среди них, на себя их глазами.

Таким себя и чувствовал, упоенно разглагольствуя: убеждал Клаву пойти навстречу новому счастью. Убедил таки – и тем подтвердил собственную репутацию в глазах других – и своих тоже. Аж почувствовал ореол над мудрым челом.

Лишь маленькая заноза появилась: чуть ли не сразу. Игорь, почему-то напрягся, сказав, что Миша, его с Асей сын, любит поэзию. Он бы не обратил на это особое внимание, если бы потом об этом же не сказала в их ночном разговоре и Валентина Петровна. Добавив: “Так знает её – ну, прямо как ты. Уж не думала ли она еще о тебе, когда зачинали они его?” И Клава потом повторила её слова.

Он в этом убедился при первом же разговоре с их сыном. Странным показалось, насколько, почему-то, оказались сходны его и Миши поэтические вкусы. И еще: что не походя ни на кого из родителей, напоминал кого-то другого.

Кого, понял вскоре. Дядю своего, брата матери – единственного из братьев, вернувшегося с фронта безногим инвалидом. Спившегося совсем и погибшего под колесами машины на ночной дороге. Еще одно непонятное совпадение.

Сопоставил еще кое-какие факты. Миша, как ему сказали, родился прежде времени, семимесячным. Но если предположить, что Ася родила его не семимесячным, а нормально – девяти, то зачат он был именно тогда, когда приезжала она к нему: тогда произошла их единственная физическая близость. И значит тогда: это его – не Игоря – сын. И не испытывала Ася его в тот последний их вечер – сказала правду. А он… Ну, да: испугался – и она ушла.

Да, но так ли это? И приписываемая ему мудрость изменила ему: своим прямым вопросом ей окончательно “разбудил спящих собак”.

Зачем? Ведь отлично понимал, что в любом случае изменить что-либо было слишком поздно. Отец Миши Игорь, даже если родился он от него. Но…

Если б Ася убедительно доказала, что всё не так, то ведь можно бы ведь было спокойно жить дальше. Не виня себя. Не тая от жены, от любимой Кати, неприглядную тайну о себе.

“Я задал тебе этот вопрос, когда мы одни сидели в кафе-мороженое. Вели задушевную беседу, вспоминали наше прошлое. Я попросил у тебя прощения за то, как мы тогда расстались. Ты ответила – по-моему, вполне искренне – что ни о чем не жалеешь, потому что все, зато, удалось и у меня, и у тебя, и потому смогли мы сейчас встретиться не врагами.

Наверно, не надо было задавать тебе тот вопрос, и всё осталось бы прекрасно между нами: по крайней мере, видимость этого. Но я не удержался – спросил: Миша не мой ли сын?

Мой вопрос застал тебя врасплох, как меня твои слова когда-то: я видел, как ты сразу напряглась. А я изложил, почему я так смог подумать.

Ты на это ответила своими аргументами. Старалась говорить спокойным ровным голосом, улыбалась даже. Но я слушал и понимал, что ты просто стараешься уговорить меня, а правду не скажешь никогда. Ты ведь выдавала себя тем, как излишне много и подробно говорила. Как порой дрожали у тебя губы, и страх мелькал в глазах.

Я сам прервал разговор на тему, мучительную для обоих, и мы ушли оттуда. По дороге домой мы еще пытались о чем-то разговаривать. Но я слишком отчетливо понимал, что возвращение в прекрасную мою молодость кончилось: вместе находиться нам будет неимоверно тяжко. И мне, и тебе, и Игорю тоже. Поэтому уговорил Катю перебраться на оставшиеся дни в Москву.

Она сама пошла сказать об этом Валентине Петровне и тебе, а сам сидел у бунгало и курил. Пришел Игорь и сел рядом со мной. Ты, конечно, уже рассказала ему, и он знал: потому что, как и я, молчал и только курил.

С тобой мы больше не виделись. Накормить нас завтраком встала Валентина Петровна. А ни тебя, ни Игоря уже не было.

Я понимал: ты рада, что я уехал с дачи – главным образом, из-за того, что там находился Миша. Ты боялась – ты не верила мне полностью. И значит, ничего не забыла – не простила, все-таки, до конца.

Боялась, наверно, больше всего того, что мы на много дней окажемся вместе на Юге. Понял по тому, как постаралась воспользоваться моей просьбой оставить у вас палатку до приезда оттуда – для того, чтобы Миша захотел поехать с Гриней и девочками совсем в другое место: не с нами.

Катя повела меня в Третьяковку, но я почти не смотрел на картины. Пока не очутился перед “Дуэлью” Репина. Поразила меня сходством того, что испытывал стоящий на переднем плане смертельно бледный офицер, смертельно ранивший только что другого, и я: ощущением непоправимости совершенного”.

В тот день пришлось ему, припоминая всё произошедшее много лет назад, взглянуть на себя другими глазами. Как он, которого почему-то считали особо умным, легко и сразу поверил, что Ася, только испытывала его, потому что надоело ждать, – не более того. По недомыслию?

На деле оказалось, что не он – они были мудрыми: Ася, носившая в себе его ребенка; Игорь, немногословный, предельно благородный. Всегда предпочитавший больше слушать, чем говорить.

Она права была: зачем её ребенку иметь отца, который испугался известию о его возникновении? Подумав, поняла, и что не удастся создать прочную семью с человеком, интересы которого так не совпадают с её. Предпочла создать её с Игорем, безответно любившим её до того – такую, как она есть. В отличие от него – умника, смотревшего тогда на них, если до конца быть честным хотя бы с собой, с чувством своего превосходства. Еще бы: они уступали в эрудиции им – ему и остальным.

А ведь это грех: ощущение своего превосходства над другими. Так сказал тесть Жени, Арон Моисеевич. В свой праздник Йом-Кипур, когда на небесах утверждается приговор, вынесенный каждому, многократно повторяют сохранившие веру евреи о прощении своих грехов, в числе которых упоминается и этот.

Еще страшно было, что появилась в его жизни тайна, которую надо скрывать от Кати, от жены своей. Как изменятся их до тех пор прозрачные во всем отношения, если она каким-то образом узнает, как поступил он? Что в результате вдали от него рос его сын, о котором он не знал, и на которого не потратил ни копейки, ни минуты.

А потом жизнь взяла своё. Напряженная работа, растущие ребята, их болезни и болезни мамы и родителей Кати – всё это привело к тому, что стал реже и реже вспоминать о свое вине перед Асей.

А Миша, хоть и был далеко, уже не исчез из его жизни. Они регулярно переписывались. И в письмах обсуждали многое – не только стихи.

Заметное место в их обсуждениях занимал мало кому известный в СССР поэт Бен-Реувени, о котором многое поведал в письмах он. Миша выполнил свое обещание: прислал рулончики пленки, на которую были пересняты все Сашины стихи, найденные ими в тайнике.

Знала ли Ася и об их переписке, и о стихах Саши? Конечно: зачем Мише было что-то скрывать от матери? Но Игорь ведь мог и предупредить его, что не обязательно, чтобы она знала. Чтобы не волновалась из-за возможного риска, тогда еще небезопасного.

Но напрасно она боялась другого: попыток раскрыть Мише, кто он ему, он не делал. Не считал допустимым для себя: не было права на то.

Не часто, но, все же, накатывали снова мучительные воспоминания о том. На осторожные вопросы Кати приходилось придумывать ответы, казавшиеся более или менее убедительными. Но приходилось, чаще всего, прятать при этом глаза. И верила ли она им или просто щадила его, не знал. А это было тяжело: таиться от неё – самого близкого человека на свете.

Они, эти воспоминания, участились, когда резко ухудшилось здоровье. Уже трудно было врать каждый раз, и он старался тогда прятаться от Кати, которая, увидев, старалась всеми силами чем-то ему помочь. А она уже не могла это: потому что не знала, что мучает его.

А что могло? Стихи? Но воспринимать он мог уже только такие, где была такая же острая боль, как в душе у него. В том числе и Сашины: Игорь неожиданно прислал посылку с его книгами и письмом, где сообщал о смерти Акима Ивановича.

Что еще? Пришла мысль о том, что делали прежде в подобных ситуациях: обратиться к религии. До этого был далек от всего этого: мама больше по традиции держала у себя икону, но в церковь почти не ходила. Он сам заходил туда лишь из любопытства либо как экскурсант. Молитв, соответственно, не знал ни одной.

Пытался, зайдя в церковь, молиться по-своему: произнося про себя те же слова, которые должен был, но не мог сказать Кате. Почему-то сразу не помогло. Думал, поможет в следующие разы. Снова заходил в церковь и пытался молиться таким же образом. Стало помогать, но не настолько, насколько надеялся.

Может быть, для этого надо было уйти в монастырь – полностью в это погрузиться. Но такое же было совсем невозможно: как смог бы он нанести подобный удар Катеньке своей?

“Врач предупредил меня о возможности инфаркта, и я тогда решил написать тебе это письмо. Катя пошлет его тебе, только если он случится, и я не переживу его.

Зачем я пишу тебе его? Для того, чтобы знала, что то, что совершил я тогда – как говорится не по злобé, а сдуру – не прошло безнаказанным. И поделом: нечего было считать себя таким уж умным – даже смотреть с чувством своего превосходства на тебя и Игоря, не успевших прочитать столько, сколько я. Ведь это грех, как объяснил мне Арон Моисеевич.

Еще для того, чтобы просить твоего прощения. Да: виноват! И себе я прощения за то дать не могу. Потому что ты ведь так сильно любила меня: ты – такая необыкновенно красивая.

И попросить прощения за всё у Игоря. Ведь единственное хорошее, что я сделал тебе своим поступком, это то, что твоим мужем стал он – добрый и надежный, а не я – легковесный. Он же благородный до предела. Любя тебя, уговаривал меня скорее пожениться с тобой: думал не о своем – о твоем счастье. Потом просивший Женю сообщить мне о том, что вы подали заявление в ЗАГС, чтобы дать мне возможность вернуть тебя. А то, как он поспешил предупредить Женю о готовящемся выселении евреев? Подслушал бы кто-нибудь случайно, загремел бы на много лет в лагеря: знал ведь.

Не могу забыть, с какой сердечностью встретил он меня в тот мой злосчастный приезд. Я слишком скоро понял тогда, как по всему сравнялся он с нами, когда-то обгонявших его. Поняв, что Миша мой сын, увидел, каким вырастил он вместе с тобой его. Ведь я сам не сделал для него абсолютно ничего.

Я не смог стать по-настоящему верующим: не получилось у меня. Но если есть Б-г, пусть Он благословит вас за то, что вы такие. Верю, что в трудную минуту Катя моя сможет обратиться и к вам за поддержкой.

Надеюсь на ваше прощение за совершенное мной по недомыслию. Хотя об этом я уже не узнаю.

Прощайте,

Юра, кающийся грешник”

4

– Какая же я сука: это ж по моей вине мучался он и рано ушел из жизни.

Ну, зачем, спрашивается, не послушала я Игоря? Уговаривал же он меня: всё равно, поймет он, что его Миша сын. А я боялась, все-таки, а вдруг и скажет ему.

Правда: не верила ему. Думала: зачем ему знать – ведь никто не знал, кроме нас с Игорем и дедушки, Антона Антоновича. Пусть тоже думает, как все: что Миша Игоря сын.

А когда спросил, стала врать ему и уговаривать поверить тому, что ничего такого не было. Ну да: нашла дурака! Быстро раскусил меня.

– Правда: нам ведь и в голову никогда не приходило, что Миша Юрочкин сын. Удивлялись лишь, насколько похож Миша на него в увлечении поэзией. Я даже думала, не о Юре ли ты еще думала, когда сотворили вы его с Игорем. А что на самом деле не догадывалась даже. Да и никто.

– Нет: была одна, – возразила Ася Валентине Петровне. – Мерзкая баба, Макариха – ну, мать Васьки, который чуть Женю не отправил на тот свет. На поминках после похорон Васьки, когда стала она всячески обзывать бедную Зину, а я вступилась, бросила она мне, что больно быстро я родила: только поженились. И еще: от Игоря ли – не от другого ли Жениного дружка? Догадалась ведь, гадина.

– Я тоже хорош, – вступил и Игорь. – Мать годами не пускать жить с нами мог, а с Юрой сделать так, как нужно – не сделал. Уступил: не пошел наперекор.

А чего, спрашивается, она боялась? Да никогда он этого бы не сделал: голову даю на отсечение. А сказали бы мы ему правду, понял бы, что ни в чем не виним его – и не страдал бы так. Мы – мы с ним жестоко поступили: натворили непонятно что. Зачем? Хуже разве было бы, если бы и дальше могли бы общаться: как рад был он, снова среди нас оказавшись. А я: как мне было радостно снова его увидеть, поговорить с ним.

Ведь удивительно, как он смог таким стать. Я ведь знаю, какое голодное детство у него было. У меня тоже всего хватало, но этого – нет. Чего, чего, а кормить отчим нас – кормил. Зато мать у него была лучше: видела, какой он способный, и не дала пойти работать раньше времени, чтобы меньше нуждаться. Делала всё, лишь бы сын получил образование и смог выбраться из кошмара деревенской жизни.

Вот он восхищался, что не побоялся я Жене сообщить, что собираются выселять евреев, как раньше чеченцев и других. А сам он не рисковал тогда еще больше? Я в случае чего еще мог надеяться, что отчим постарается меня как-то отмазать: ради матери хотя бы. А он? Кто бы его защитил? Ведь ставил на кон всё своё будущее – и нормальную старость для матери в том числе.

Помню, я повел их на чердак, где говорить было безопасней всего. Хотя и там мог быть кто-нибудь из дворовых пацанов, который потом растрепал бы новость другим, и дошло бы до кого не надо. Я спросил тогда: “Я могу всё говорить при нем? Он тоже еврей?” Он сам ответил: “Да”, хотя на еврея ничуть не походил.

– Я потом спросил его, почему он назвал себя евреем? – добавил я. – И он ответил: “Раз вам грозит беда, я тоже еврей – я с вами”. И предложил спрятать меня и тетю Беллу в деревне у своей матери. Но потом спохватился: Лепешкин из той же деревни, что и он – приедет и донесет сразу.

– Тот, из-за которого сын мой чуть на всю жизнь слепым не остался?

– Он. Потом мы с Юрой инсценировали перед ним ссору “на национальной почве”. Потому что Юра должен был быть вне подозрений, чтобы в случае ареста Гродовых помочь нам выбраться из тайника. А шестого апреля он первый мне сообщил об освобождении арестованных врачей.

– Ох, страшное время было, – вздохнула Валентина Петровна.

– Сейчас страшней вспоминать, чем тогда нам было: по молодости. В институт продолжали ходить; и в Большой зал консерватории, в кино, на каток.

– Так мог такой человек предать тебя, как ты тогда подумала? – вернулся к прежнему Игорь. – Нет же!

– Конечно, нет. Взял всю вину за произошедшее на себя, а я ведь виновата перед ним куда больше.

Ну, да: любила его – страшно. Именно, страшно: для него – что могла я дать ему? Красоту, заботу, уют и чистоту – могла, да. Только: потому, что ему и другое было обязательно – полное взаимопонимание. Чтобы, как написал он, могли “жить вместе душа в душу” – это главное. И тут я – пас: потому что наши интересы здорово не совпадали. Неужели же не видела?

Он-то слишком хорошо понимал. Если бы не мой к нему приезд, когда только вышел он из больницы! Я ж невольно завлекла его в ловушку: слабого в тот момент. Старалась изо всех сил: навела у него чистоту, соорудила обед, какого он давно не имел. И посчитал он это главным – забыл, что еще не могла я ему дать.

Решился он на то, чему до того так противился. А я – рада стараться: стать его. Вместо того, чтобы его остановить: он же не стал бы настаивать.

И всё: посчитала, что капкан захлопнулся – мой он теперь. И заодно, что могу, как уже почти жена его, что, считая, что забочусь о нем, могу нет-нет да командовать им. На что и напоролась: он в письме ясно сказал об этом.

А ведь могла понять: видела, как жили Коля и Лариса. У нас было бы похожее – в том числе, и финал. Та любовь моя ослепила меня: думала только о себе, о своем счастье с ним – не о том, будет ли хорошо ему.

Дедушка, Антон Антонович, многое мне объяснил: что к чему. Что не могло у нас получиться: слишком мы разные. Ведь так и было. А с Игорем получилось, хоть он быстро стал обгонять меня в том, что ценилось у вас.

– Но таким, как Юра я стать, всё равно, не смог. Он же просто поражал меня: откуда в этом деревенском парне столько внутренней элегантности. Что тебя и привлекло в нем. А его это же в Кате его: поэтому выбрал её, а не тебя.

– Катя… Ведь не сказала она ничего, когда Игорь прочел ей письмо его. Почему? Не простила мне муки его, наверно.

То, что я не захотела поверить: не воспользовался он просто моими словами, что лишь испытывала его, чтобы избавиться от меня. Затаила подозрение вместе с обидой, и не сказала ему правду, когда догадался он: вместо того, чтобы сказать её.

Велика вина моя: как заслужить мне её прощение? Чем? Может быть, хоть материально ей помочь: ведь как она будет без него? На нем же всё держалось: главном инженере комбината.

– Не понятно только, в чьи руки попадет этот комбинат в скором времени: директор его сказал мне. А у детей Юры материальные дела не ахти. Степа три месяца не получает зарплату. Алеша из-за этого не решается жениться на своей девушке. У Маши тоже: не ясно, что будет с их театром.

Надо подумать, не перетащить ли их к нам? Здесь легче помочь им: просто получать от нас материальную помощь они не согласятся. Захотят ли только покинуть Турск: там его могила и могила его матери и Катиных родителей.

– Степу ты возьмешь к себе на завод? – спросил Игоря Еж.

– Да. Это и имею в виду.

– А я возьму на себя устройство Кати и Алеши. С Машей, я думаю, тоже сумеем что-то придумать.

– А мы с Женей пришлем деньги приобрести им жилье, – сказала Марина и посмотрела на меня. Я кивнул: конечно.

– И Миша не должен в стороне остаться: он же брат им, – произнес Игорь. – Только пока не знает это.

– Мы ему скажем? – спросила Ася.

– Да, – тоном, не терпящим возражений, ответил ей Игорь. – Я пообещал Листику, когда его опускали в могилу. – Ася покорно опустила голову.

– Вы отпевали его? – спросила напоследок Валентина Ивановна.

– Заочно, – ответила Ася. – Я сказала, что надо, и мы сходили с Катей. Прощание с ним было в конференц-зале комбината. Много было речей: как много знал он, сколько сделал изобретений. Только Игорь мой сказал, что и какой необыкновенный знаток и любитель поэзии был. А перед тем, как закрыть гроб, я поцеловала его холодный лоб и, сказав, что давно его простила, сама попросила у него прощения.

Похоронили его на том же кладбище, где похоронена бабушка Жени. Нас водили к её могиле: Леня – который сказал, что вы жили у них, когда были в эвакуации.

– Мальчики – мальчики вы мои седые, деды все уже! Вот и не стало одного из вас – не меня, которая до сих пор, почему-то, живу. Людочка, принеси-ка им что-нибудь: пусть выпьют. И мы с ними.

– Не надо, баба Валя: не хочется, – возразил ей Игорь.

– Ладно. Но тогда хоть закурите. И мне дайте.

Курить захотелось и мне, и я спросил Марину:

– Можно тоже? Только одну.

– Кури, кури, – не возражала она.

Мы курили, и я смотрел и вспоминал. Та же большая комната с камином, перед которым, запалив в нем веселый огонь, столько вечеров сидели мы на шкуре белого медведя, облезшие остатки которой всё еще лежат на полу. Комната, в которой был наш “мальчишник-девишник”, блестящая выдумка безвременно ушедшего Юры Листова – нашего Листика. А потом и свадьба его бывшей девушки с одним из его друзей.

А за окном бесился проливной дождь. Небо тоже лило вместе с нами слезы свои по нему.

5

Толя, приехав, стремглав вбежал в дом; Нина и Зоя, не торопясь, шли за ним. А он кинулся к нам.

– Женя! Марина! – и крепко обнял обоих. Видно было, как соскучился он по нам. Наверно, мы не меньше.

Близкий, неимоверно родной человек! Которого знал я с самого его рождения, и Марина носила на руках, чтобы уснул, в новогоднюю ночь, когда мы с ней опять повстречались. Заботливый опекун и вождь всего нашего следующего поколения; один из лучших моих студентов, затем работников в моем отделе. Настоящий младший мой братик, любивший маленьким забираться ко мне в постель, и для которого мой авторитет был непререкаемым с того же времени.

Сколько времени уже прошло с той поры, как Клава протянула его, новорожденного, Белле со словами: “Это наш Толя”. Уже не слишком молод он: под пятьдесят ему. И полнеть начал: наверно, Нина рада опять кормить повкусней его – своего мужа. В отличие от той, которая сумела когда-то увести его от неё, соблазнив смазливым лицом и восторженно влюбленным взглядом ему в глаза.

Просто, Нина, тоже одна из моих студенток, из одной с ним группы, была совершенно другого типа. Тоже способная, как и он, весьма трудолюбивая – но не из разряда красоток, способных кому-либо вскружить голову. Одинаковые интересы сблизили их – они подружились.

Было похоже, что не более того – во всяком случае, с его стороны. Но, видимо, за годы учебы, очень привыкли друг к другу настолько, что решили и дальше быть вместе. Для меня, надо сказать, это их решение было несколько неожиданным.

А вот и она, и с ней Зоечка, которая сразу бросилась мне на шею.

– Дядя Женя! – и затем обняла Марину.

– Зайка, ты? А нам сказали, ты не приедешь: из-за детей.

– Но я так соскучилась, что Валечка предложил остаться с детьми без меня: он у меня добрый. Вот увидите, когда познакомлю с ним.

– Это не тот ли белобрысый, что довелось один раз увидеть с тобой в театре?

– Он самый: белобрысенький.

А Нина лишь протянула с серьезным видом руку для пожатия: я для неё так и остался бывшим её профессором. Серьезность, надо сказать, её главная отличительная черта. Во всем: в учебе в институте еще, затем в работе и учебе уже в аспирантуре. И в домашних делах также: достаточно хорошая хозяйка, хоть и без умения создавать уют в доме. Зато вкусно готовит всякие не слишком замысловатые блюда.

Но к этому еще добавляется некоторая занудливость. Из-за неё, собственно, я несколько и удивился, когда он заявил, что они женятся. Тем более что на любовь их отношения как-то не походили: не заметно было какой-либо романтичности в них. В результате брак их развалился уже после того, как прожили вместе не так уж мало лет.

История его с женщиной, к которой он ушел довольно внезапно, началась с одного банкета в ресторане после защиты диссертации одного из его коллег. Нина на него придти не смогла. Он сделал комплимент в адрес певшей там привлекательной молодой женщины, и сидевший рядом с ним предложил пригласить её за их стол, когда она освободится. И их приглашение она приняла.

Постарались усадить её рядом с Толей, который к этому времени был уже достаточно под этим делом. А потому в несколько восторженном восприятии внимания, которое она обратила почти сразу именно на него. В ней было для него эдакое одуряющее очарование – от всего: яркой внешности, длинных ног в туфлях на очень высоких каблуках, умело приоткрытых чуть-чуть соблазнительных мест, запаха духов. То есть, того, что напрочь отсутствовало в супруге его.

Надо думать, что и он произвел на неё впечатление: надо сказать, что Толечка наш внешностью пошел в своего действительного отца, Станислава Адамовича, мужскую стать которого когда-то оценила многоопытная Тамара. Когда расходились, спросила, не проводит ли он её, и он не стал отказываться. Про Нину, уже ждавшую дома, почему-то забыл.

Когда вышли и сразу не смогли поймать такси, предложила пойти пешком. А погода была прекрасной, и они шли не спеша. И в полутьме так дивно блестели её глаза, окруженные наведенными темными тенями, когда поворачивала к нему голову, что его собственная кружилась. Тем более что она иногда что-то негромко пела для него. Жутко приятно было, оборачиваясь, видеть идущую рядом женщину, опирающуюся на его руку: модно одетую, с прекрасной фигурой.

Всё было так романтично: как никогда прежде. И в общем, как понимаю, похоже на новогоднюю историю Саши когда-то. Но закончилась, все-таки, иначе: ограничилась лишь поцелуем её руки на прощание.

Но на том закончилось не всё: через несколько дней он снова явился в тот ресторан. Она, кончив петь очередную песню, сама подошла к его столику. И потом подходила во время каждого очередного перерыва. Предложила подождать её и снова проводить домой, и он снова не отказался. Как оказалось, она уже знала, что он кандидат технических наук: наверно, он её сам сказал прошлый раз.

И пошло, и поехало: Толечка влип – что называется, как муха в варенье. Понятное дело: надоела пресные взаимоотношения с Ниной, а здесь обещали внести нечто пряное в его жизнь. И он сбежал от Нины к Тине, как она себя называла.

Что не вызвало ни малейшего восторга ни у Клавы и Станислава Адамовича, ни у нас всех. Быстро разобрались, что Нине она не чета слишком во многом. Он и сам рассказал, какой беспорядок – артистический – у неё в квартире, и что предпочитает ужинать с ним в ресторанах, чтобы не готовить дома. Умение подать себя превосходило сильно то, что знала: хватало лишь, чем блеснуть для начала.

Но: любовь зла – полюбишь и козла. Ослепила она таки Толечку: боюсь, что исключительно тем, что была более искусной с ним в постели. Все годы, пока жили, буквально все домашние дела были на нем – не на ней, хотя жили почти исключительно на его заработок старшего научного сотрудника. Он это терпел, но не очень терпели мы, его близкие – в первую очередь, родители.

Она же предпочитала заниматься лишь тем, что ей нравилось: приобретением модных “шмоток”, как она выражалась, уходом за собственной внешностью и частым участием в бесконечных компаниях: с обильным возлиянием. Нередко без него. Нравилось ей, к тому же, изображать себя несчастной. Не повезло ей в жизни, видите ли: прочили ей, с её голосом, блестящую будущность – певицы, если не оперетты, то эстрады, а очутилась всего лишь в ресторане. Чушь, конечно: голосок у неё был небольшой – тем более что она могла достичь при её лени?

А бедный дурачок наш всё терпел, но зато гордился успехом, каким пользовалась его жена в компаниях, считая, что многие непременно ему завидуют. И, будучи сам верным ей, не видел и не подозревал, что не такой уж невинный характер носит её кокетство и флирт с другими.

Она-то уже считала, что он и дальше ничего не заметит никогда, на чем и нарвалась. Ему еще, считаю, повезло, что квартиру не пришлось разменивать при разводе: она оставалась прописанной в собственной квартире, которую, перебравшись к нему, сдавала – почему-то кроме одной комнаты в ней.

… Встретился вновь с Ниной незадолго до того, как должен был улететь с Клавой к нам, в Лос-Анджелес. Удивило, что обрадовалась она их не неожиданной встрече: захотелось увидеть её – он позвонил. Знал от мамы, которая предпочитала общаться с ней, а не его второй супругой, что она оставалась все годы одна, и спрашивает про его дела – не забыла его. Сравнил жизнь с ней с той, которую вел с Татьяной, и понял лучше достоинства первой своей жены. Потому и услышали мы от него о его намерении, вернувшись в Россию, просить у Нины прощения и снова к ней вернуться.

Толя знал уже о смерти Юры, которого прекрасно помнил: особенно после веселого представления перед нашей свадьбой, на котором ему дали роль мальчика-с-пальчика. Но хотелось узнать от Коняевых и, как и почему.

Одного взгляда на Асю было достаточно, чтобы понять, что её трогать не стоит. Предпочел просить Игоря пройти для разговора к “нему”: в бунгало. С их разрешения я тоже пошел: главным образом, хотелось курить.

Пришлось затопить: после шедшего всю ночь дождя там было сыро. Оно, вообще, казалось каким-то заброшенным, опустевшим. Ну да: новое поколение, появлявшееся лишь летом, не спешило прибрать его к своим рукам. Книг тоже не было: наверно, унесены в дом для лучшей сохранности. Или увезены в Москву: настали времена, когда хранить их у себя стало безопасным.

Мы курили, и Игорь негромко отвечал на вопросы Толи. Пораженный новостью, чьим сыном был Миша, сказал:

– Почти как со мной. Только я не думал об этом, хоть и помнил, что вначале называл папу дядей Колей. Он, все равно, остался для меня папой: он, а не Станислав Адамович. Того я очень уважал, но как папу – так не любил. И называл не “папа” – “отец”. Я думаю, ты так и останешься отцом и в Мишиных глазах, если узнает.

– Узнает: обязательно. Я это твердо решил. И Ася больше не станет препятствовать.

– Вы сами скажете – или это должен сделать я? Мне, наверно, легче. – Может быть: для наших детей он значил не меньше нас, родителей. Таким и оставался – общим старшим братом.

– Только сами. Но тебе спасибо, Толик. Ну, что: поговорили, покурили – и пошли обратно? – он не предлагал выпить. У нас ведь принято пить лишь по хорошему поводу.

Вернулись к остальным, и мне сразу бросилось в глаза, как изменились по сравнению с прежними его и Нины отношения. То, что, сразу увидев, насколько расстроен он после разговора с Игорем, подошла и спросила:

– Что, Толенька: не по себе тебе? Давай дам тебе что-нибудь: примешь – и пройдет.

– Да нет, Нинуль. Это другое: я тебе потом расскажу.

Марина заметила тоже. Порадовались за них. И поразились повторению истории, произошедшей на наших глазах: с давними нашими соседями, Новиковыми – Виктором Харитоновичем и Тамарой, резко изменившимися после вынужденной разлуки. Похоже, и для Толика и Нины тоже: отношения их стали куда теплей, чем прежде. Тогда Татьяне, все-таки, можно и спасибо сказать.

… О Юриной смерти больше старались не говорить. Только о другом. Валентина Петровна рассказала нам о последней своей поездке в Израиль. Подробно и обо всех.

О любимом Нахумчике и его девушке, с которой никак не поженится. О сыночке своем, рабби Аароне, и о Сонечке: её здоровье продолжает сильно всех беспокоить. О Фруме Наумовне, с которой не могли наговориться. О Саше и Эстер и их дочерях. Об Эстер очередной раз сказала, что непонятно, как эта замечательная женщина могла кому-то когда-то казаться некрасивой. О Саше: что всё такой же, и что вышел из Ликуда и вошел в партию Исраель Бейтену – ну, Наш дом Израиль, если непонятно. О его и Эстер старшей дочери, Малке, и её муже Цви, что значит “олень”; его родителях – отставном полковнике Шломо, разочаровавшимся в своем прежнем кумире, генерале Ариеле Шароне, из-за политики уступок арабам, совершенно непонятной и ей; о его жене Ревитали – когда-то, говорят, ярко рыжей. О многих других там. Без конца вставляла слова и выражения на иврите: кен, ло, беседер, бейт кнессет.

– Предлагали перебраться туда, но для чего? И тут ведь сын и внуки. А еще и могилы Сережи и Антона Антоновича. Ничего, и тут проживем как-нибудь: не пропадем.

– Сергей сейчас нормально зарабатывает?

– Не сказала бы. Но пока у нас что-то есть: после того, как мы продали дачу.

– ?? Но мы ведь здесь!

– Потому что Игорю с Асей. Купили, но оформили сразу на Тонечку с Ваней. Смешно, да? Фактически, просто подкинули нам довольно значительные деньги. Слава Б-гу, что у них дела так обстоят.

Еще кое-что, небезынтересное для нас, узнали из разговора Игоря и Толи об их делах и заводе. Толя, оказывается, работал давно у Игоря, и они обсуждали возможную покупку у Виталия Стерова его бизнеса – бывший совместного бизнеса его и Ляли.

– Чего вдруг? Пошатнулись дела?

– Наезжают те, кому Ляля осталась должна, – ответил Игорь. – Могут сделать с ним, что и с ней.

– Инна Марковна требует, чтобы отдал им всё: лишь бы оставили его в покое. Говорит, что не может дальше жить в постоянном страхе за него, – добавил Толя.

– На что же будет жить, когда останется безо всего?

– Что-то тогда постараемся ему подкинуть – так, чтобы Злотников не пронюхал.

– Злотников? Захар? Жив еще?

– Да: и не угомонился. Крутит крупными делами, и никакой черт его не берет, волчару.

6

С мехутоним[10] нашими, Виталием и Инной, мы увиделись уже на следующий день: они сами приехали на дачу, чтобы никто другой не успел забрать нас к себе.

Зная их, можно было ожидать, что встреча с нами была необычайно для них важна. Недаром же они к ней так готовились, судя по столу, который ожидал нас – ломившемуся всем, что когда-то доставал он у своего отца, директора большого гастронома.

О смерти Юры Листова они знали – от Толи, наверно. Об этом и поговорили, выпив за его память. Но чувствовалось, что им не терпится поскорей перейти к своим проблемам, в решении которых я мог чем-то помочь. Я не стал испытывать их терпение: сказал о том, что стало известно об их делах.

– Всё так, – подтвердил Виталий. – Но мне трудно решиться это сделать: столько сил, времени и труда ведь это стоило.

– Ах, ему трудно решиться! А он, ты думаешь, станет ждать? Как же!

Досомневаешься, пока с тобой не сделают то же, что с Лялькой. С ней – хоть за дело: натворила немало – мне её даже не жалко, пусть сестра двоюродная мне.

А тебя – тебя жалко: я не моя покойная мама, которая подвергала папу немалой опасности – особенно, когда поддерживала Захара. Нет: я твоя жена и не готова стать твоей вдовой.

Да пропади оно всё пропадом, лишь бы знать, что можно спать спокойно, не опасаясь, что они с тобой в любой момент могут расправиться, – Инну нельзя было остановить.

Кажется, она, действительно, любила его. Я мог сколько-то сомневаться в этом, случайно видя её то с одним, то с другим мужчиной. Но доводилось встречать и Виталия с какой-нибудь женщиной – иногда в компании со Стасом, давним его приятелем. Когда заговорил с ним однажды об этом, он сказал: “Понимаешь, дурные привычки бросить ой как трудно”. При этом жили дружно, без скандалов: скорей всего, делали оба всё шито-крыто.

Но пожертвовать всем – лишь бы закрыть его от страшной опасности! Этого я от неё, какой знал в молодости, честно говоря, ну никак не ожидал. И потому сказал:

– Раз так, продавай: Игорь пообещал, что не все деньги пройдут по бухгалтерским документам. Получишь в тихую тоже кое-что.

– Только успокоится ли Захар, получив эти деньги? Не старается ли отыграться на нем и из-за меня? – высказала тем ни менее сомнение Инна.

– За что?

– Что не стала ждать его: бросила, когда был за решеткой? Если решил мстить всем?

Ну, отомстил Ляльке – и успокоился бы на этом: ей-то было за что. Ведь успела попользоваться тем, что он припрятал. Да, не сомневаюсь, она именно, спасая шкуру, и выдала следователю сейф, в котором у него обнаружили и драгоценности, и доллары, и пистолет.

А ведь спала с ним, сука подлая. Сама же мне и сообщила – прямо в лицо: чтобы уколоть, когда я чем-то разозлила её.

И про то, – обернулась она к мужу, – с тобой, вот – нет! Потому, что такое, как ты – это самое не для таких, как она, а лишь для меня. Так это? – спросила грозно.

– Нет, – ответил он недоуменно.

– Ах: значит, тоже спал с ней?

– Да нет же – нет! Чего не было, того не было. Чем хочешь, поклянусь.

– Хорошо: верю. Но что, все-таки, делать? Вы, свекор и свекровь нашей дочери, не подскажите ли что-нибудь?

– Знаете, что? – сказала Марина. – Коли так, то лучше вам исчезнуть. К нам, в Америку.

Без подачи документов на въезд на постоянное жительство: оно займет не так мало времени. Приедете, а там придумаем, как вам остаться и получить green card[11].

Но деньги отдать придется, если не хотите рисковать, что они и там сумеют найти вас. Работу, конечно, в вашем возрасте едва ли найдете – кроме, разве только, такой, как уборка у кого-нибудь или уход за престарелым или больным человеком.

Но думаю, это не потребуется: зять и дочь ваши вполне в состоянии обеспечить вас до легализации. Зять – программист; дочь – аккомпаниатор успешной певицы, нашей дочери. Сват еще состоятельней.

Устраивает? Сколько дать вам на обдумывание?

– Неделю, хорошо? – попросил Виталий.

– Неделю? – снова набросилась на него Инна. – С дерьмом своим расстаться не решишься: жизнью лучше рисковать? Да пойми, где мы сейчас живем. Где рвут вовсю глотки друг другу из-за чего только можно. Где убивают людей без конца. Не видишь, что ли? Почему я понимаю, а ты – нет?

Да: это была совсем другая Инна. Не та: избалованная с детства, не привыкшая к заботам.

– И вспомни еще, – добавила она. – Кто у нас здесь остался? А там дочь, там внуки наши. Ну, так и провались оно, что имели здесь: и без этого проживем.

– Проживете, – подтвердил я. – Сватья ваша высказала всё, что собирался я – только более четко и конкретно. Вообще, дорогой, женщины проявили большую активность и решительность, чем успел я, и оказался способным в данную минуту ты.

Решайся. Или ждешь от меня приказа, как от бывшего начальника?

– Ладно, ладно, – начал сдаваться Стеров. – Но до завтра я, все-таки, подумаю, – последнее произнес он твердо.

… Только Инна решила, что он уже почти согласился: завтра скажет да. Марина мне утром рассказала, что когда мы, мужчины, отягощенные выпитым и съеденным, спали глубоким сном, Инна еще долго обсуждала с ней конкретные действия, которые надо, не откладывая, начать.

В понедельник сразу после завтрака поехали в Востряково. На машине Инны, хотя она сама осталась дома.

У ворот кладбища уже ждали Валентина Петровна и Ася, которая сразу уехала: спешила в свой дом моды. А мы пошли по до конца не просохшей после прошедших дождей дорожке к дорогой нам могиле.

Она так и осталась одной из самых скромных среди других. Я, даже когда уже мог, не стал ничего менять: та же мраморная плита с именами лежащей здесь Беллы и всех остальных, поставленная совместно Гродовыми и Соколовыми; незамысловатая ограда, сваренная и установленная мной вместе с очень не простым Андреем Макаровичем. Дверка её открывается не полностью: мешает ограда расположенной впереди могилы с дорогим гранитным памятником.

Когда, приехав вместе с Андреем Макаровичем, обнаружили это, он предложил мне привезти ножовку и вырезать часть, мешающую нам открыть дверку полностью. Но я, подумав, решил, что так будет меньше соблазна у кого-то забраться внутрь, и Макарыч со мной согласился.

И все-таки, большую ветвь липы, простиравшуюся над могилой, когда покидали Россию, кто-то ухитрился обломать. Недавно совсем: она, с еще ярко-зелеными молодыми листьями, валялась рядом с оградой. И ограду следовало покрасить.

Чем я первым делом и занялся после того, как смели и убрали старые перепревшие листья: Игорь прислал всё необходимое – банку кузбасслака и кисть. А Марина, пока красил, вымыла плиту и уложила дерн, тоже присланный Игорем. Когда-то мы сажали на могиле цветы: оранжево-коричневые бархатцы; но я давно знал, что у евреев цветы должны быть лишь для живых. А Валентина Петровна лишь смотрела, уже не имея достаточно сил помогать.

Потом я стал читать “Эл молей рахамим”, по очереди называя каждое из дорогих имен. И закончив и постояв в молчании сколько-то минут, пошли к другим могилам: бабушки Фиры и, на другой части кладбища – через дорогу, Коли, Сергея Ивановича, Акима Ивановича, Андрея Макаровича, Новиковых. К последней вплотную подойти не удалось: низко расположенная, она утопала в воде.

… – А там, в Израиле, еще и могила Рувима, – говорила Валентина Петровна, когда везли её на московскую квартиру Гродовых, где по-прежнему жила со старшим сыном и невесткой. – Скольких уже не стало.

На что Марина ответила стихами Жуковского:

  О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
  Не говори с тоской: их нет;
  Но с благодарностию: были.

Виталий, конечно, сказал “да”: вернувшись к вечеру, мы застали Стеровых за заполнением необходимых форм. Уже приезжали в Штаты: знали, что и как. Еще Виталий сообщил, что обо всем успел договориться с Игорем.

Инна была довольна: добилась! Сказала, когда мы уселись за стол:

– Главное: принять для себя решение – остальное, как бы не было трудно, уже проще. Но еще: как вовремя вы появились – я одна его бы не уговорила.

– Слушай, но я тебя просто не узнаю: ты – и не ты, – не удержался я.

– Что ты хочешь? Знал же меня молодой дурой, вдребезги избалованной моей мамой. Счастье еще, что папа снова появился и уже не дал мне сделать то же самое с Региной; еще и попала она в компанию ваших детей. А так могло бы быть не лучше, чем со мной. Это ж я сейчас уже набралась кое-какого ума-разума.

Как узнал много позже, уже в Америке, Виталий с Игорем приняли все меры предосторожности, чтобы о подробностях их переговоров никто не пронюхал. Опасаясь подслушивания, писали записки – причем в заведомо безопасных от каких-либо тайных камер наблюдения. Их передавал потом Толя. В таких же местах их читали и сразу потом рвали, а затем спускали в унитаз в туалете. Хотя и это не могло гарантировать стопроцентную надежность. Но какая-то надежда была, и настроение у Стеровых улучшилось.

Что нельзя было сказать про нас. Отвезя после кладбища домой Валентину Петровну, решили отправиться в Третьяковскую галерею, и там, не сговариваясь, пошли сразу в зал, где висела картина, о котором упоминал Юра в письме своем.

И увидали то, что поразило его – остекленевшие глаза того, кто только что смертельно ранил другого. Сильней передать ощущения непоправимости совершенного трудно. Мы сразу почувствовали, что он чувствовал в те минуты ужаса. Не сразу отошли и ничего больше смотреть не стали.

Впечатление это не оставляло: состояние было подавленным. Извинившись перед Виталием и Инной за то, что, якобы, устали, ушли в отведенную нам спальню. Но так и не легли: сели рядом и молчали. Прижались друг к другу только: так становилось легче.

Продолжение

---

[1] 18 долларов.

[2] Смотри-ка: влюбленная пара стариков!

[3] Нет проблем. (англ.)

[4] кистями талеса

[5] раввин

[6] ХЕВРА́ КАДДИША́ – погребальное братство.

[7] кантор

[8] «Г-сподь, исполненный милосердия»

[9] Мужчина-проститутка, альфонс.

[10] Сват и сватья (идиш).

[11] Зеленая карточка: постоянного жителя Соединенных Штатов.

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.