Западный полюс

Глава IX

Николай

1

Женя спустил вниз оба чемодана и услышал:

– Женя! – к вагону быстрым шагом шел тесть. – Здравствуй, дорогой! Как доехал?

– Прекрасно! А что у вас? Уже?!

– Нет, нет! Маришка же обещала – без тебя не рожать. Пошли, давай: начальство мне машину предоставило – отвезти тебя домой.

… Дорогой спросил о новостях, о которых еще не знала Марина.

– Игорь сдал последние экзамены: получил аттестат зрелости.

– В какой институт подал?

– Ни в какой: не осилит сразу и работу, и ребенка, и институт. Решил повременить пока.

– А Виктор, сосед твой: был суд?

– Был. Пять лет ему дали: адвокат помог. Тамара что только не продала, чтобы взять хорошего, – про то, что не только адвокаты помогли, промолчал. Тем, наверно, она платила не только деньгами: приходили к ней, пили и нередко оставались до утра. Подтвердились слова дяди Вити: “Верная она мне: не передком – душой”.

Другим ведь дали куда больше: Марку Анатольевичу – двенадцать. А Захар получил все двадцать пять: кроме всего, что нашли у него в квартире, узнали и про какие-то тайники, где обнаружили еще и валюту и пистолет. Кроме своих, Елизавета Михайловна потратила и то, что дали ей деловые друзья Марка Анатольевича. Они вынуждены были дать деньги и на защитника для Захара – только чтобы, спасая себя, он не заложил никого из них. Всё это Тамара, как всегда, рассказала лишь Жене.

Но рассказывать это тестю тоже не стал: тот, кроме Виктора Харитоновича, никого больше не знал, и рассказ мог получиться долгим. А сейчас хотелось говорить только о хорошем, и Женя перевел разговор на другую тему:

– Я ведь вас еще с именинницей не поздравил.

– Спасибо, дорогой. Как ты точно угадал приехать на день её рождения! Представим тебя нашим друзьям: сегодня придут к нам. Правда, не все: для Маришки было бы слишком шумно сейчас. Ты из них только Мишу знаешь.

– Какого?

– Да Игоря отца: Михал Степаныча. С женой придет. Ты, Паша, как нас довезешь, за ними поезжай сразу. А потом уже обратно на работу.

– Да не беспокойтесь, Арон Моисеевич: мама и дядя Миша и так дойдут. Что тут идти-то?

– Привези, говорю: сделай им приятное.

– Далеко еще? – спросил Женя.

– Что: не терпится? Сейчас, сейчас увидишь свою женушку, - засмеялся тесть.

– Женька! – Марина спешила от калитки. Он бросился навстречу, осторожно прижал к себе: она дохаживала последние дни – вот-вот уже должна была родить. Глаза её радостно сияли. А из дома уже спешила и теща:

– Женя приехал! – она крепко обняла его. – Ну, какой же ты молодец: так угодить мне – приехать сегодня, – повторяла она, целуя его.

Паша помог занести в дом чемоданы и укатил. А Рахиль Лазаревна спросила, не голоден ли Женя, и узнав, что еще нет, погнала мужа затопить колонку, чтобы Женя помылся с дороги под душем. Пока она нагревалась, Марина увела его в свою комнату.

– До чего я соскучилась! – она прижалась к нему.

– Я тоже по вас, – он положил руку на её живот: туда, где она клала её, когда ребенок начал биться внутри у неё. И через какое-то время почувствовал толчок: она это поняла по улыбке, сразу вспыхнувшей на его лице.

– Как ты вела себя без меня? Упражнения делала?

– Делала, делала: не ленилась.

Они так и сидели бы, обнявшись и почти не разговаривая, если бы не позвал тесть: колонка уже достаточно нагрелась, чтобы помыться одному человеку. Женя вытащил из чемодана чистое белье и, заодно уже, коробку с духами – подарок теще, который купили в Москве еще вдвоем, но решили, что вручит его он.

Душ находился в саду, сбоку от беседки, оплетенной виноградом. Марина сидела в ней, пока он мылся, но почти сразу ушла, когда он вышел. Сказала, что хочет помочь маме, а его помощь сейчас не требуется. Пусть посидит в беседке, отдохнет с дороги. Чтобы не скучал, может и покурить: только потом чтобы прополоскал рот. А она пришлет ему для компании кого-нибудь.

И вскоре появился Михаил Степанович. Выглядел совсем иначе, чем тогда: исчезла пугающая худоба, даже морщины сколько-то разгладились. Волосы, конечно, не стали менее седыми, зато были аккуратно подстрижены, и костюм приличный, тщательно отутюженный.

– Здравствуй, Женя. Здравствуй, дорогой, – подошел он к Жене. – Страшно рад видеть тебя.

– Я вас тоже, Михаил Степанович. А вы изменились очень.

– Еще бы: я ж теперь живу по-человечески. И для меня самого счастьем ведь оказалось, что дружит мой Игорек с тобой. Такие друзья у меня теперь: твои Рахиль Лазаревна и Арон Моисеевич. Без них разве попал бы сюда, познакомился бы с моей Серафимой Матвеевной?

– А здоровье как ваше, Михаил Степанович? Игорь всё беспокоится.

– Много, много лучше. Благодаря Рахили Лазаревне и Серафиме Матвеевне моей. Пусть Игорек не беспокоится: поправлюсь постепенно. Ты мне лучше расскажи, как оно получилось, что Ася за него пошла – не за Юру. Вроде такая любовь была!

– Да как сказать: только с её стороны, насколько я знаю. Юра сам отказался от Аси, когда я – по просьбе Игоря – сообщил ему, что они подали заявление в ЗАГС. Сейчас расскажу подробней, только закурим сначала.

– Да я уже не курю. Бросить пришлось: теща твоя заставила – легкие не в порядке у меня были. А ты кури.

– Понятно, – сказал он, когда Женя закончил рассказывать. – В том смысле, что вы тоже не совсем знаете, почему. Ладно, когда-нибудь скажут всё, если захотят.

– Он письмо вам просил передать. И тетя Нюра и Зина вам тоже написали.

– Они и не знают, что Игорек женился? У ведь него на свадьбе не были.

– Почему? Знают: он тете Нюре еще до свадьбы сказал – только чтобы она мужу и Ваське ничего не говорила.

– А Асю хоть раз видели?

– Вскоре после свадьбы. Игорь их привел к нам, чтобы специально познакомить. Посидели вместе, немного выпили. Ася им очень понравилась: тетя Нюра Игорю потом сказала.

– И всё?

– Еще тетя Нюра Асю встретила, когда она шла к нам. Попросила зайти к ней: муж с Васькой куда-то ушли надолго.

Уже видно было, что Ася беременна, и тетя Нюра спросила её, не хотят ли начать жить у них хотя бы после рождения ребенка. В крайнем случае, Зина с Васей могли бы перейти жить к его родителям.

Но Ася сказала, что Игорь категорически против этого. И тетя Нюра согласилась: от их мужиков всего ожидать можно. Ася потом говорила Игорю, что ей понравилось у его мамы: необычайно чисто.

– Да, Нюра всегда такой была.

– Только Кузьма Игнатьевич, всё равно, скоро узнает. Придется Игорю сказать: нужно же Асю прописать. Чтобы и к районной женской консультации прикрепить, и к детской после рождения ребенка.

– Ребенок – это хорошо: внук либо внучка мои. Только как Игорек сможет тогда в институте еще учиться? Небось, Асе ведь помогать надо будет, – и когда Женя сказал, что институт Игорь решил пока отложить, похоже, сколько-то расстроился. – Ладно, не маленький уже: сам разберется.

– Конечно. Вы не волнуйтесь, Михаил Степанович: раз он задумал, институт кончит. Можете не сомневаться.

– Поживем – увидим. А Витя как, сосед твой? Его, мне сказали, арестовали.

– Да: уже судили. Пять лет дали.

– Жаль Витю: неплохой он мужик. Я-то знаю, как там, в заключении быть. Да… А нас, по-моему, уже кличут.

… – Одевайся-ка быстро: гости вот-вот придут. А пока с Серафимой Матвеевной познакомься, – приказала теща, когда Женя вошел.

Внешне нынешняя жена Михаила Степановича чем-то напоминала Нюру: тоже довольно полная. Только глаза осмысленные – не то, что у той.

– Я о вас, Женя, много наслышана от Михал Степановича моего: как вы его приняли у себя. Спасибо вам за это от меня большое, – сказала она, знакомясь.

Гостей было, если сравнивать с тем, сколько собирали у себя Соколовы или Гродовы, не много: кроме Михаила Степановича и Серафимы Матвеевне еще три пары. Пили домашнее вино, ели приготовленное тещей вместе с Мариной и Серафимой Матвеевной. Много говорили, и было весело.

Но Рахиль Лазаревна сочла, что для дочери это может оказаться утомительным: предложила Жене увести её погулять перед сном. Дала им с собой фонарик и велела далеко в горы не уходить. Марина повела его в проулок, который кончался небольшим подъемом, после которого они очутились на дороге ведущей в горы.

Было тепло и необычайно тихо, только в траве стрекотали какие-то насекомые. Небо было всё в звездах, которые, почему-то, казались ярче, чем в Москве. Они медленно шли, изредка подсвечивая себе фонариком. Марина опиралась на его руку, и иногда клала её себе на живот, и он ощущал, как внутри толкает ножкой их ребенок. Он тогда наклонялся и целовал её, а она гладила его лицо. Обоим казалось, что не виделись вечность, хотя со дня, когда Марина после окончания сессии уехала из Москвы, прошло чуть больше месяца.

– Что там слышно после того, как я уехала? – заговорила она, когда они уже повернули обратно. – Аська как?

– В порядке: она же более дисциплинированная. Делает упражнения, гуляет, ест много овощей и фруктов: Игорю её совсем заставлять не приходится.

– Тебе разве приходилось меня заставлять?

– Изредка – да. Не очень.

– То-то! А что она сейчас делает? В Челябинск к родителям не поехала?

– Ездила вместе с Игорем вскоре после твоего отъезда. Но быстро вернулись. Там же в пятьдесят седьмом году был взрыв реактора на атомной электростанции: нет ни молока, ни свежих ягод. Сейчас в Москве: живут у нас, пока меня нет.

– Ну, и хорошо. А Юрка не прорезывался больше?

– Прорезался - крупно. Вскоре после твоего отъезда позвонил и попросил разрешения придти ко мне не одному. Если можно, чтобы и Николай Петрович был при этом. И, конечно, при отсутствии у меня в это время Аси.

– И как? Что он нашел вместо Аськи? Неужели красивей?

– Красивей? Да его новая девушка по сравнению с Асей совсем невзрачная: маленькая, худенькая – настоящая коза.

– А остальное?

– Боюсь, именно то, что Листику требовалось. Живая, умненькая. Интересуется многим. Похоже, с Юркой у неё много общих интересов.

– Честно говоря, про Асю, к сожалению, это всё не скажешь. Оттого-то они, наверно, и не могли договориться. Она – та – и Николаю Петровичу понравилась?

– Да он её видел уже раньше, оказывается. Спросил её: “Поразили таки мишень?” А она: “Спасибо за пульки. Он мне их отдал, и потом мы разговорились”. Что они имели в виду, узнать потом, однако, точно не удалось. Зато оказалось, что она из Турска: представляешь?

– Где вы были в эвакуации, да?

– Ну, да. Там же бабушка похоронена. Тетя Белла обменивалась раз в год письмами с нашей квартирной хозяйкой, тетей Дашей. После её смерти – я.

– Интересно, конечно. Но понравилась Николаю Петровичу? Ты ведь не сказал.

– Да. Он считает, что Листик мудро поступил, что не пытался вернуть Асю.

– Это выглядело не слишком-то красиво.

– И поэтому было трудно сделать – но нужно. Так Николай Петрович мне и сказал. Возможно, он прав.

– Сам-то он как? Наладилось у него с Ларисой Алексеевной? Слишком часто пропадал он у нас последнее время. И почему-то перестал играть с Толиком у нас с тобой: уходит почти сразу к Клаве и сидит там часами.

Ему, наверно, с ними лучше, чем со своей женой. Клава ведь человек – хоть и некрасивая по сравнению с Ларисой. Ты знаешь, тут возможна какая-то аналогия между его ситуацией и Юркиной.

– Мне тоже кажется.

– Но Лариса пока ничего не подозревает? Или не совсем?

– Она уже приходила и устроила Клаве скандал.

– По поводу того, что часто у Толика пропадает?

– Нет: у неё.

– Я пришла выяснить, в каких отношениях вы уже с Николаем. Не отпирайтесь: я знаю.

– Простите: что?

– Вы заманили моего мужа вашим ребенком, чтобы увести его от меня.

– Что за чушь! Мне приятно, что Николай Петрович любит моего Толика, но со мной у него никаких таких отношений, о которых вы думаете – не было и не будет.

– Правда ли? Вы думаете, я такая наивная, чтобы поверить вам. А почему он раньше лишь играл с вашим ребенком у соседей, а теперь предпочитает это делать в основном у вас? Едва ли, чтобы только мило побеседовать с вами.

– Мы, действительно, разговариваем с ним, но и только. Вы напрасно что-то подозреваете, уверяю вас. Он же ваш муж: неужели я стану строить свое счастье на чужом несчастье?

– Кто знает! Есть основания не считать вас женщиной строгих правил: вы же смогли завести ребенка неизвестно от кого. Смешно: мне и в голову не могло придти, что он обратит внимание на вас. Скорей уж думала на Тамару – тем более, сейчас без мужа: она хоть как-то привлекательна внешне. А оказалось, он с вами предпочитает время коротать. Да: ловко вы – ничего не скажешь.

– Послушайте: я не намерена позволять вам и дальше оскорблять меня. Думайте, что хотите: мне перед вами оправдываться не в чем. И – до свидания!

– Я уйду. Но только предупреждаю, что, если узнаю, что эти встречи в вашей комнате повторились, вы от меня подобным разговором не отделаетесь. Я сказала всё!

… Клава вечером спросила Тамару:

– Это вы сказали Ларисе Алексеевне, что Николай Петрович сидит у меня, когда играет с Толиком? – Тамара отрицать не стала:

– Ой, прости, Клавочка: разозлила она меня. Встретились с ней случайно – я поздоровалась, а она, смотрю, морду воротит.

– Лариса, – удивилась я, – что случилось? Какая кошка вдруг между нами пробежала?

– Ах, вы не знаете: как же! А с кем мой муж развлекается, спрашивается, под предлогом посещений своего обожаемого Толика? Не с этой же сарделькой, его мамочкой.

– Кто вам мог про меня сказать подобную гадость?

– Ах, ах, ах! Кто сказал? Да никто: не этот же бедный сиротка, облагодетельствованный Николаем. Сама догадалась: не дура. Не трудно было: по вас сразу видно было, какого вы пошиба. Тем более, пока муж сидит за какие-то махинации, что вам мешает развлекаться?

– Вы не дура? – не сдержалась я. – Ошибаетесь, милочка. Если хотите знать, он со мной только здоровается и иногда о Вите моем спрашивает. А беседовать предпочитает не со мной, а таки с Клавой. Которая хоть и чересчур не привлекательная с вашей точки зрения, всё-таки, в отличие от вас, нормальный человек.

– Да? И что: они только беседуют? – она была багровая.

– А это вы её спросите. Откуда мне знать: я в чужие дела не лезу – своих проблем слишком уж хватает.

– Слушай, Жень, а Николай Петрович уже знает об этом визите?

– Не могу сказать: когда уезжал, он еще в командировке был. Я, вообще-то, должен был ехать, а поехал он. Наверно, чтобы я скорей пошел в отпуск: знает, что ты вот-вот должна родить. Если бы не это, я бы туда с удовольствием съездил: чтобы увидеться с Аней.

Они уже подходили к дому. Там было тихо: гости уже разошлись.

– Как погуляли? Надеюсь, не забирались слишком высоко? – встретили их родители у калитки.

– Нет, мы просто шли медленно. Помочь чем-нибудь не надо?

– Нет, ребятки: мы с Симой всё уже перемыли. Уже и проводить их успели. Сейчас спать пойдем: пора. Вы отдельно будете спать или вместе? Если хотите вместе, ложитесь в нашей комнате: твоя кровать узка для двоих.

Жене хотелось вместе, но он стеснялся сказать. И потому обрадовался, когда Марина ответила:

– Спасибо: мы ляжем у вас.

… – Когда ты рядом со мной, мне так спокойно, – сказала она, положив голову ему на плечо. Она вскоре заснула, и он боялся пошевелиться, чтобы не потревожить её.

2

Утром теща подняла Женю вместе с мужем, накормила завтраком и отправила на пляж:

– Отец покажет, где тебе лучше сойти. На всякий случай, находись на том же пляже всё время. И дома будь не позже двенадцати – до моего ухода на работу: Марину уже не стоит оставлять одну.

Тесть дорогой подробно объяснил, как добраться обратно домой. Народу на пляже было еще не много.

… Женя впервые в жизни купался в море: плавать было легче, чем в реке. Поначалу не заплывал далеко. Вода была прозрачная, и когда он нырял, видно было дно, поросшее водорослями, и ярко окрашенные рыбы, плывущие среди них.

Вылез и растянулся на свободном лежаке. Солнце грело, и состояние было потрясающее. Но вспомнил предупреждение Марины и тещи о том, как легко обгореть с первого раза, и ушел под навес в тень.

И вскоре опять потянуло в воду. Но народу уже прибавилось – вода стала мутной, и вместо того, чтобы нырять, уплыл далеко от берега. Когда вернулся, пляж был полон: яблоку негде упасть – он с трудом прошел к своему месту под навесом. Улегся, отдыхая, в предвкушении еще одного захода: времени до двенадцати было еще, хоть отбавляй.

Но когда обсох, это желание исчезло: захотелось домой, к Марине. И вдруг кто-то окликнул:

– Женя! – над ним стоял Паша, сын Серафимы Матвеевны. – Женя, вашу Марину в роддом забрали. Рахиль Лазаревна поручила вас отыскать и отвезти туда: она там ждет.

И Женя мигом вскочил, натянул брюки на мокрые плавки. Остальное надел на ходу. Паша вел машину на предельно возможной скорости.

Рахиль Ароновна ждала его возле роддома. На его вопросительный взгляд отрицательно мотнула головой: нет еще.

– Непонятно: позавчера только были у гинеколога – она сказала, что ложиться в роддом пока рано. И на тебе: завтракаем, и у неё вдруг начались схватки. Я уже приготовилась к тому, что родит прямо дома, но схватки прекратились. Я не стала звонить в скорую – могут не слишком быстро приехать, а позвонила Арону, и он прислал Пашу. Её тут сразу поместили в родильное отделение, но пока больше ничего не происходит. Можем ехать домой.

– Нет: я здесь буду ждать.

– Нет никакой необходимости.

– Всё равно.

– Ладно, как хочешь. Только мне на работу скоро надо.

– Хорошо, я один останусь.

– Тогда сходи, поешь, а я еще тут побуду. Только как следует, если не хочешь потом отлучаться: Арон не скоро освободится, а я еще позже – кто тебе поесть принесет? Пашенька, подкинь его куда-нибудь, а? Да, Женя: ты ведь на пляж денег с собой мало взял – на-ка еще.

Даже вкуснейший шашлык из барашка плохо лез в горло. Женя, наверно, оставил бы большую часть на тарелке, но Паша сообразил – завернул в лаваш, затем в бумагу, чтобы Женя смог поесть потом. Заодно, пока Женя ел, съездил и купил ему две пачки сигарет. Привез его обратно к роддому, забрал Рахиль Ароновну и укатил.

Потянулись томительные часы ожидания. Когда надоедало сидеть неподвижно на скамейке возле родильного дома, вставал и шел по улице, но вскоре возвращался, входил внутрь и подходил к справочному окошку.

– Нет: не родила еще. Шел бы ты, милок, домой: чего мучаешься. Да родит твоя жена, не бойся: молодая, – уговаривала его старушка-дежурная.

Курил почти непрерывно – к тому моменту, когда Паша привез тестя, выкурил целую пачку. Там осталась только одна сигарета, которую забрал тесть. Он предложил Жене сходить куда-нибудь поесть, а потом сходит и он. Женя протянул ему сверток с холодным шашлыком, к которому так и не притронулся. Тесть заставил поесть и его.

К вечеру появилась теща. Мужа прогнала домой: ему завтра с утра на работу. А сама осталась с Женей и не давала ему курить без конца.

… Начало темнеть. Теща ненадолго оставила его одного, и он снова курил беспрепятственно. Потом она появилась и стала кормить его тем, что принесла из магазина. Он пытался сопротивляться, но она заставила.

Совершенно стемнело. Было тихо, и небо всё в ярких звездах – как вчера, когда Марина медленно шла рядом с ним, опираясь на его руку. Но сейчас она там, а здесь рядом теща. Волнуется не меньше его: уже дважды попросила сигарету, хотя по-прежнему не дает много курить ему. Они сидят оба и молча ждут. А стрелки так медленно двигаются на часах у них.

И в четверть второго к ним вышла медсестра.

– Вот: дождались. Родила она: мальчика. Пятьдесят два сантиметра, три килограмма шестьсот грамм. И сама в порядке: устала только очень. Идите: придете завтра, – и она сразу ушла.

А они не сразу. Теща подошла, обняла его:

– Вот видишь, а ты боялся. Всё хорошо: с сыном тебя, Женечка, – она поцеловала его. – Еще один Вайсман на свет появился. Пошли домой: деда обрадуем.

Они шли пешком около получаса: городской транспорт уже не ходил. Но потом их нагнала какая-то машина, и оттуда окликнули:

– Доктор! Что так поздно гуляете? Может быть, подвезу вас?

– Спасибо, – откликнулась она. – Не откажусь.

– Что так поздно гуляете? – повторил свой вопрос водитель.

– У роддома с зятем дежурили. Внук у меня только что родился: вот!

– Поздравляю! Я вас правильно везу: в Мацесту?

– Да. Если торопитесь, высадите нас у поворота в ущелье: нам там недалеко.

– Да нет: довезу уж до дома.

Когда подъехали к дому, свет фар разбудил тестя, сидевшего на ступеньках крылечка. Он вскочил:

– Ну, что?

– Мальчик, дедушка: внук!

– Ой, хорошо! Вы голодные, должно быть?

– Как волки. И отметить надо. Вы к нам не присоединитесь? – обратилась она к привезшему их.

– Спасибо, доктор: ехать надо. Счастливо вам! – и он уехал.

– Дед, живо тащи с зятем из погреба что повкусней.

Она наполнила фужеры домашним вином, когда уселись за стол, подняла свой:

– За нашего Гришеньку! – она посмотрела на Женю.

– Гершеле, – добавил тесть.

– Гришенька? - Женя с благодарностью посмотрел на них: это имя папы. Сын будет носить то же имя, что его погибший на войне дед. Появился новый Григорий Вайсман.

… Когда лег спать, заснуть сразу не смог - несмотря на страшную усталость: столько мыслей и чувств было внутри.

Утром Рахиль Лазаревна подняла его рано и потащила в магазины и на рынок. В роддом он явился, тяжело нагруженный. Большая банка куриного бульона и половина вареной курицы, огурцы и помидоры, виноград, абрикосы, груши, шоколад. И огромный букет. Видел Марину в окне второго этажа и разговаривал с ней.

Читал на обратном пути её записку. Роды прошли благополучно: по-видимому, благодаря упражнениям, которые показала Тамара. Чувствует себя неплохо. Просила завтра не приносить ничего: того, что принес, хватит не на один день.

Спал до прихода тестя, потом обедал вместе с ним: теща приходила с работы не рано. После обеда снова поехал, уже вместе с тестем, к Марине. Там застали и тещу. Опять видел в окне Марину: она даже показала им сына, когда принесли кормить, хотя издали трудно было разглядеть его личико.

Теща предупредила её, что завтра с утра они не придут: пойдут за детским приданым и кроваткой.

– А коляска? – спросила Марина.

– Ну, ты же видела, какие в магазине. Мне предложили в поликлинике вчера чешскую, с плетенкой. Пользованная, правда, но сказали, в очень приличном состоянии, и хотят недорого. Сейчас заедем, посмотрим её: заберем, если понравится.

– Пересмотри еще, что Клава прислала: Женя этого целый чемодан привез. Только конверт обязательно должен быть новым.

По дороге заскочили на телеграф – послали телеграммы всем: Соколовым, Гродовым – Деду отдельно, Клаве с Асей и Игорем, Медведеву, Ане.

И дни покатились по строгому расписанию. Утром вставал вместе с тестем; уезжал вместе с ним: сначала к Марине, потом на пляж. Там не валялся: сразу бежал в воду и плыл, пока не чувствовал усталость. Тогда отдыхал на спине и возвращался на берег; немного обсохнув, уезжал домой: там ждали дела.

После того, как купили всё необходимое, собрал и установил кроватку, а затем принялся за подготовку белья и дома. К его приходу уже готова была выварка: он с тещей отполаскивали белье и развешивали во дворе. Теща уходила, и он, не теряя время, принимался за мытье окон. Проверял периодически и снимал белье, не давая пересыхать.

За то время, когда вымывал несколько окон, белье уже становилось готово для глажки. Гладил сильно раскаленным утюгом, как указала теща: для стерилизации. Тщательно следил, чтобы не оставалось ни единой складочки.

Обедал с пришедшим с работы тестем, и вместе отправлялись к Марине. Как правило, туда же приходила и теща.

Пару раз она тащила их на пляж. Теща плавала классно – заплывала так же далеко, как Женя. Тесть, хоть и гордился лихостью обоих, предпочитал поплавать у берега.

Дома, пока теща ела, успевал догладить почти всё, что осталось. Она, поев, раскладывала белье в шкаф. Потом садились пить чай и обсудить дела и покупки на завтра, которые должны сделать тесть и теща: она на рынке с утра, он в магазинах после работы.

Уставали достаточно, но шли спать не скоро: разговаривали допоздна, сидя в беседке, где можно было и покурить. Как-то получилось, что во время этих поздних разговоров Женя незаметно стал говорить “мама” и “папа”, хоть на “ты”, всё-таки, не переходил.

3

К тому дню, когда Марина им сказала, что завтра их выписывают, вся подготовка к встрече их была сделана. Вечером уже не сидели за чаепитием и разговорами. Теща варила борщ, огромную кастрюлю, жаркое, компот; мужчины помогали, чистя и нарезая овощи.

Утром, встав ни свет, ни заря, Женя еще раз вымыл полы с хлороформом, принесенным тещей. Уехал, как все предыдущие дни с тестем, но поехал на рынок – ни на какой пляж. Вернулся с полными сумками и большим букетом.

Теща заканчивала собирать вещи Марине и для ребенка. Женя выгрузил сумки, намыл фруктов, наложил полную вазу.

– Хорошо, – услышал он. Теща оглядывала комнату, сверкающие стекла окон, свежевымытый пол. – Молодец ты у меня: так всё подготовил – как к торжественному приему. Правильно: самый великий гость прибывает. Волнуешься?

Он молча кивнул и вышел во двор. Закурил, чтобы успокоиться: скоро уже увидит и сына и жену. Надо только почистить зубы: чтобы не пахло, когда будет её целовать. Через полчаса они вышли.

Теща намеревалась оттуда поехать на работу, но у роддома их встретил Паша: привез Арона Моисеевича и должен был доставить всех домой. Пообещал на обратном пути на работу отвезти и Рахиль Лазаревну, и она обрадовалась, что тоже сможет проводить внука домой: как следует рассмотреть его дорогой.

Отдали вещи, и стали ждать. Казалось, долго.

Он бросился вперед, когда из двери, наконец-то, появилась сестра с конвертом, завязанным голубой лентой. За ней Марина – похудевшая, немного бледная.

– Ну, что, папаша: держи принца своего! – протянула сестра ему сверток.

Он быстро сунул ей в карман халата свернутую десятирублевку и взял сына. Откинул кружевной уголок, и жадно впился глазами в личико ребенка. Тот, будто почувствовав, открыл глаза.

Рано было говорить, на кого похож он, но, почему-то, показалось вскоре, что не на него – больше на Марину. И на бабушку Розу, значит.

А рядом стояли и жадно смотрели на внука дед Арон и баба Рахиль. И Женя отдал им сына, а сам обнял Марину.

– Спасибо за сына, – шепнул он. Она улыбнулась в ответ.

Паша вел машину со всей возможной осторожностью. Марина сидела впереди, рядом с ним. А Женя с сыном на руках ехал сзади – между дедом и бабушкой.

Они не долго смогли задержаться дома, рассматривая внука, занимавшего так мало места в своей кроватке. Паша, который деликатно старался им не мешать, всё-таки вынужден был их поторопить, и они укатили.

Марина и Женя остались одни. Марина перепеленала сына, когда он пискнул. И дальше он спал, а они сидели рядом, обнявшись, и молчали. Наконец, Женя спросил:

– Ты есть, наверно, очень хочешь?

– Как ты догадался? Я здорово отощала, считаешь?

– Есть немного. Сейчас борщ подогрею.

– Борщ? Прекрасно! Как раз то, что надо. Нам нянечка пожилая там говорила, что от него молоко прибывает. Только чтобы без перца и чеснока: вкус его испортит.

– Не беспокойся: мама даже жаркое без лаврового листа приготовила.

Он налил ей тарелку с верхом, забелил сметаной, и с удовольствием смотрел, как она ест. Когда съели борщ, попытался положить ей полную тарелку и жаркого, но она сказала, что ей лучше побольше жидкого. Поэтому съела потом две кружки компота.

Он думал, она приляжет и отдохнет после еды, но Марина сказала, что пора скоро кормить ребенка, и стала готовить раствор борной кислоты. А сын вдруг заплакал.

– Знает, что есть ему пора? – спросил Женя.

– Может быть, снова мокрый уже. Проверь, пожалуйста.

Женя развернул пеленку и подгузник: ребенок был не только мокрый – подгузник был в светлой жиже, пахнувшей кисловато молочком. Вдвоем помыли его ножки и попку, и Женя не удержался – поцеловал его в неё.

А потом смотрел, как Марина кормит его грудью, и оттого было хорошо и покойно - как никогда. Только он не позволил себе смотреть долго: ушел поставить на плиту бак с водой – ребенка надо будет купать в кипяченой воде. Но бак стоял на плите, и вода в нем была еще довольно теплая: значит, теща успела вскипятить его без него. И он ушел в беседку, выкурил сигарету.

Прополоскав рот, вошел в дом. Сын уже лежал в кроватке и спал. Марина тоже спала, лежа на не разобранной постели. Женя постоял, глядя на них, и пошел застирывать пеленки и испачканный подгузник.

Тихонько вернулся и сидел, смотрел на них и думал. Было непонятное ощущение, что дом наполнился – чем-то большим. Но сын вскоре заплакал: он поспешил к нему. Марина, проснувшись, увидела, как Женя возится, перепеленывая его. Но и в сухом ребенок продолжал плакать.

– Подать тебе: покормишь его? – спросил Женя.

– Рано еще. Попои лучше из бутылочки.

Ребенок почмокал и выпустил соску, одетую на бутылочку: заснул снова. Задремала и Марина. А Женя сидел – не уходил: до следующей смены подгузника и пеленки.

Когда пришла теща, сразу начали купать. Потом сели ужинать – с вином, домашним: даже Марине налили капельку.

– За Гринечку нашего! – подняла фужер теща.

– Гершеле, – как тогда, сказал тесть. И Женя добавил:

– Бабушка папу так называла часто.

Уже когда пили чай с тортом, тесть обратился к дочери и зятю:

– В это воскресенье нашему Гершеле будет восемь дней, и я вот о чем хочу спросить вас. На восьмой день еврейскому мальчику согласно Торе делают обрезание. Мы с мамой очень хотели бы сделать это, но родители его вы: вам решать, ребята.

– Мы неверующие, но я обрезан – пусть и наш сын будет тоже. Правда, Мариш? – согласился Женя.

– Да: как настоящий еврейский мальчик, – охотно согласилась и она.

… И в воскресенье они всей семьей поехали утром домой к какому-то знакомому тестя. Обычный маленький домик, но в одной из комнат его восемь мужчин. Все они были в накинутых на плечи талесах – таких, какой подарил Жене тесть после свадьбы, или больших, как плащ. Еще на голове и левой руке у каждого еще какие-то кубики с ремешками, свисавшими с головы или спиралью опоясывавшие голую руку.

– Арон, ваш зять обрезан? А то не будет миньяна. Исаак с Сашей уехали в Ленинград на днях, так и Борис заболел, как назло, – обратился к нему один из них, с бородой.

– Обрезан ли мой зять? А как же! Только талеса и тфилин у него нет.

– Ничего: мы ему дадим.

– Тогда порядок. Ты как: возражать не будешь?

– Нет, – Жене было интересно поучаствовать. До сих пор он только два раза был в большой Московской хоральной синагоге, но там только смотрел со стороны.

– А как вас зовут, молодой человек? – спросил его бородатый старик.

– Женя. Евгений Григорьевич Вайсман.

– Женя? Еврейское имя у вас какое: не Зейдел?

– Должно быть. Моя покойная тетя, сказала, что меня назвали в честь дедушки: а его звали Мешулам-Зейдел.

– Значит Зейдел. Зейдел бен-Гершон. Арон, вы поможете вашему зятю надеть талес и тфилин? И тогда мы начнем молиться. А ваши жена и дочь пока посидят в другой комнате: мы дверь оставим открытой, чтобы им тоже слышно было.

Женя повторял за тестем слова благословений, когда они оба надевали талесы и филактерии. А потом тесть подошел к какой-то высокой тумбочке с лежащей на ней книгой, и все уселись на стоявшие в комнате стулья и открыли молитвенники.

– А что надо делать? – спросил Женя бородатого старика, сидевшего рядом.

– Ничего: только слушать. Вы же не умете читать на древнееврейском?

– Читать, наверно, могу: буквы же те же, что и в еврейском. А по-еврейски я читаю: отец моего друга научил.

– Это уже неплохо. Но в идиш и в иврит не все буквы читаются одинаково. Так что не напрягайтесь: слушайте просто. Вставайте и садитесь вместе со всеми, и повторяйте, если хотите, с остальными “омейн”. Вполне достаточно, что вы присутствуете с нами во время молитвы. Это уже мицва.

– А что такое “мицва”? Я это не знаю.

– Кто спрашивает, тот уже знает. Это дело, угодное Всевышнему. Ша: начинаем уже.

Тесть произносил нараспев слова благословений, и Женя стал говорить вместе со всеми “омейн” вслед за ним. Потом тесть начал петь молитвы. Женя невольно заслушался, хоть и не понимал ничего: но тесть пел замечательно. Знакомыми были для Жени лишь слова “Йисгадал вэйискадаш шмэй рабо”: он понимал, что читается кадиш.

А когда кончили молиться, теща и Марина принесли Гринечку, раздели и положили на стол. Обрезание делал тот самый старик с бородой. Он долго готовился: надел белый халат поверх талеса, протер весь свой инструмент спиртом. Рахиль Лазаревна, неотрывно следившая за его действиями, поразилась, насколько, с медицинской точки зрения, безупречно он всё делает.

Сама операция отняла буквально секунду, и ранка у ребенка была продезинфицирована и припудрена для прекращения кровотечения. И раздалось:

– Мазл тов! Мазл тов! Чтобы он был здоров, ваш Гершеле – Гершон бен-Зейдел! Поздравляем вас всех! Вас, реб Арон и реб Зейдел. И вас, Рахиль и Мариночка. – И все сели за стол, на который теща вместе с женой хозяина, поставили принесенные из дома фаршированную рыбу, форшмак, жареных кур и медовую коврижку и выпили вина или водки в честь события.

Дома, когда женщины прилегли отдохнуть, Женя с тестем пошли курить в беседку. Тесть видел: Женя под большим впечатлением от сегодняшнего – думает о том, в чем участвовал не как сторонний наблюдатель.

– Тебе понравилось, по-моему, да? – первый спросил он. Женя не задал вопрос, что: сразу ответил:

– Да. Как ни странно.

– Почему?

– Я же почти ничего не понимал. Но что-то чувствовал почему-то: наверно, что это не совсем чужое. Вы пели замечательно, и было интересно видеть, как молились остальные.

Ведь в Москве я это совсем не испытывал, когда с ребятами заходил в синагогу. Честно говоря, пение в церкви, наверно, даже понравилась больше. А больше всего, конечно, религиозная музыка Баха, Моцарта, Шуберта – особенно органная, которую слушал в консерватории. Сегодня ведь было совсем иначе.

– Сегодня ты не пришел, чтобы только посмотреть и послушать. Ты ведь был своим присутствием среди нас участником молитвы: в талесе и тфилин. И пришел для того, чтобы твоему сыну сделали обрезание, как делали тысячи лет всем еврейским мальчикам. Ты испытывал уже не то, что когда из любопытства заходил ненадолго. Очень хорошо ты сказал: что это не совсем тебе чужое.

– Но я ведь неверующий.

– На эту тему мы уже с тобой говорили. Что это большой вопрос, что ты совсем таки неверующий. Где-то у тебя таится мысль, что это наша существенная часть. Оно так и есть: наша религия – это же основное, что сохранило еврейский народ. Она нам не дало совсем исчезнуть или неузнаваемо измениться, как большинству древних народов. Если ты знаешь нашу историю, ты должен быть со мной согласен.

– Мне трудно спорить. К сожалению, знаю её недостаточно. Главным образом, то немногое, что было у Сашиного отца, я и прочитал. А Библию знаю чуть-чуть только по антирелигиозной книге Емельяна Ярославского “Библия для верующих и неверующих”.

Тесть засмеялся:

– За неимением другого и она сгодится. Ты, конечно, читал между строк, как я понимаю?

– Тетя Белла мне помогала понять, что главное, а что нет.

– А Рувим?

– Он тоже – только меньше: он очень осторожен. И он совсем неверующий. Правда, еврейские обычаи знает все.

– Все мы осторожные: Марина у меня тоже знает меньше, чем надо. Время, время такое. Уж на что я: в ишиве – это еврейское религиозное училище, если не знаешь – учился когда-то, и то к началу войны уже как-то слабо стал верить.

А на войне поверил снова. Понимаешь, бомба или снаряд поблизости взрывается, и те, кто рядом убиты, а ты жив почему-то. После этого невольно поверишь, что есть Он – есть, и Он хранит тебя.

– Я не знаю. Только в пятьдесят третьем, когда Игорь предупредил, что нас высылать собираются, и мы все обсуждали, как будем прятаться на даче у Гродовых, бабушка Фира сказала: “ Б-г не допустит. Скоро Пурим: Гаман подохнет во время него”.

– И так ведь и было.

– Да: так и было.

– Потому что так должно быть. Мы не могли исчезнуть бесследно: это понимали даже самые умные из антисемитов. Такие, как Достоевский. Посиди, я сейчас принесу, – он ушел в дом и скоро вернулся с блокнотом. – Вот, смотри – это он написал:

“…приписывать status in statu одним лишь гонениям и чувству самосохранения – недостаточно. Да и не хватило бы упорства в самосохранении на сорок веков, надоело бы и сохранять себя на такой срок. И сильнейшие цивилизации в мире не достигали и до половины сорока веков и теряли политическую силу и племенной облик. Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некоторая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнести своего последнего слова”.

– Да-а!

– Понимаешь, это всё нам надо знать. Ты хочешь, я вижу?

– Конечно. Вы мне расскажите?

– Что успею. Но у меня есть немало книг. Когда поедешь домой, дам тебе кое-что с собой, чтобы не скучал в Москве без Марины и Гриньки. Первым делом прочитаешь “Историю евреев” Генриха Греца: у меня её одиннадцать томов. Танаха, еврейской Библии – то, что христиане Ветхим Заветом зовут – в русском переводе, к сожалению, нет у меня.

– У Деда есть православная Библия. Постараюсь её посмотреть, когда буду у него на даче.

– Можно, хотя и не совсем то. Но лучше, чем ничего.

– А Саше можно будет давать ваши книги? Ему же тоже интересно.

– Почему нет? Только слишком не афишируйте: еще попрут из комсомола, и дальше дорога перед вами будет закрыта. Ну, да вам объяснять это не нужно: сами знаете, где живем.

Дни отпуска летели один за одним. Главным, конечно, был Гринечка, общий центр внимания. Женя мгновенно просыпался по ночам, стоило тому только пискнуть, и вскакивал, чтобы перепеленать его: не давал Марине делать это. Она не сопротивлялась: пусть повозится с сыном – ведь не увидит его потом почти год. Так они решили: он только в следующий отпуск приедет и заберет их в Москву. А пока пусть будет с сыном как можно больше.

Утром женщины старались отправить его на рынок или продуктовые магазины, чтобы по дороге туда он сумел побывать на пляже. Он не задерживался там: сразу лез в воду и долго не плавал. Дома дел хватало: ежедневно бак детского белья, которое стирал, правда, не один, но полоскал и гладил сам.

Самое лучшее время было, когда сидел молча рядом с Мариной, кормившей грудью их сына, и смотрел на них. Еще, когда купали Гринечку.

И когда шли вечером все вместе гулять с ним. Они с тестем немного отделялись, чтобы табачный дым не доносился до ребенка. В эти часы тесть успевал много чего рассказать ему. Он не всегда соглашался с тестем, но его слова заставляли задуматься. О том, что он до сих пор знал по прочитанным им книгам. Совсем не зная того, с чем знакомил его тесть – по большей части, в общем, не перегружая лишними подробностями, чтобы успеть побольше. Эти разговоры не прекращались и перед сном.

Теща готовила потрясающе, и старалась делать почаще то, что ему особенно нравилось. Заставляла есть побольше фруктов, особенно тех, что росли в садике.

Почему-то никто не приходил в гости. Когда Женя спросил Пашу, почему Серафима Матвеевна с Михаилом Степановичем не разу не были после рождения Гриньки, тот сказал, что его мама считает, что ребенка до шести месяцев показывать никому не надо. Но вот в море его окунуть полагается.

– Марин, давай я договорюсь с начальством, что оставлю машину на следующее воскресенье у нас во дворе, и скатаем на пляж, а?

– Пашка, ты молодец! – поддержали его Марина и теща. Но когда он уехал, тесть напомнил им, что в воскресенье ему надо с утра быть на миньяне. И, желательно, Жене тоже – как и в предыдущие воскресенья: иначе до приезда тех двух, Исаака с Сашей, могло оказаться меньше десяти человек.

– Не страшно, – успокоила его Рахиль Лазаревна. – Съездим, когда солнце начнет садиться: безопасней от ожога, да и вода самая теплая в это время. Так что не беспокойся. Только ты зятя своего не шибко насилуешь? Он ведь неверующий.

– Да нет – что вы, мама: мне интересно там бывать. И все они ко мне хорошо так относятся, – возразил Женя. Действительно, нравилось молитвенное пение тестя и то, как его встречали там. Всё становилось с того первого раза более и более не чужим.

А это воскресенье было последним перед его отъездом в Москву, и все они знали это. Поэтому после молитвы задержались: сели за стол, выпили за него, его жену и сына. А старый Рахмиэл, который сделал обрезание Гринечке, пожелал:

– Чтобы тебе уже больше не видеть в своей жизни цорес[1]: ты уже и так его достаточно хлебнул. – И Жене долго жали руку на прощание.

Теща сразу обратила внимание, что муж и зять явно слегка под шефе, но неудовольствия по этому поводу не выразила – только велела им пойти лечь и подремать до обеда.

На пляж они приехали, когда солнце уже спускалось к горизонту. Гринечку раздели, теща взяла его на руки и вместе с Мариной вошла в воду. Мужчины, в том числе и Паша, шли за ними. Рахиль Лазаревна подставила внука набежавшей волне, и ребенок ничуть не испугался, когда она окатила его.

– Наш, черноморский: не боится! – обрадовался Паша. – Подрастет, я его живо плавать научу.

А Арон Моисеевич и Женя заворожено смотрели на своих жен: статную Рахиль Лазаревну и стройную Марину. Казалось обоим: нет женщин прекрасней на свете.

На руках у них самый младший в их роду, а перед ними расстилается до самого горизонта солнечная дорожка – далеко, далеко. Как будто уходящая в бесконечность во времени, когда вырастет он, и появятся вслед за ним еще и еще поколения. И не страшно, что они сами уже уйдут тогда, как ушли их родители, родители их родителей, родители тех и все другие предки.

А потом Гринечку оставили с дедом, а остальные заплыли далеко в море. Солнце уже коснулось горизонта, когда они вышли на берег. Ребенок лежал голенький, а дед сидел рядом и смотрел на него, радостно улыбаясь. Плавки у него были почему-то мокрые.

– Ты видишь? – сказал он жене. – Это он меня окатил. Значит, я на его свадьбе обязательно гулять буду. Верная примета. Замечательно!

– Обязательно будешь: ну, какие твои годы? А теперь пойди, окунись: поедем домой.

… А дома был ужин с домашним вином, и Паша спросил во время него:

– Марин, а вы когда уезжаете?

– Я не поеду сейчас, Паша: только Женя.

– Ну да: здесь море и фрукты. Это же витамины. И теплее здесь.

Но об этом говорить не хотели: было так хорошо вместе. Марина слишком хорошо знала, как будет Женя скучать по ней и сыну. Даже возникала мысль уехать с ним, но понимала, что ребенку пока лучше здесь: помимо моря и фруктов, свой дворик. Да и мама тут.

Всё так, но ночью, прижавшись и обнимая Женю, чувствовала, как ей самой будет не хватать его.

Обратно Женя должен был везти еще больше, чем привез в Сочи. Мало фруктов, что теща надавала для всех, так еще и Серафима Матвеевна с Михаилом Степановичем тоже огромную корзину их попросили передать Игорю, когда он зашел к ним попрощаться.

– Ребенка ведь они ждут: фрукты жене его нужны сейчас. Миша говорит, очень красивая она у него, Асенька.

– Да: она у нас самая красивая на всем курсе была, – подтвердила Марина, пришедшая с Женей.

– Жень, ты, пожалуйста, скажи Игорьку, чтобы и Зиночке сколько-то дал, ладно? – попросил Михаил Степанович. – И ты не бойся, он тебя встретит: я телеграмму ему дал.

Благодаря Паше со служебной машиной проблем с доставкой всего этого груза не вокзал не возникло. Он же и помог затащить всё в вагон и засунуть наверх.

– Приезжай: покажу тебе Москву, – пригласил его Женя.

– Правда? Спасибо: я ведь, правда, еще ни разу там не был, – обрадовался тот.

А потом началось прощание. Крепко обнялся, расцеловался с тещей, потом с тестем, к которым так сильно привык за время отпуска. Затем настала очередь Марины и Гринечки.

Женя взял его на руки. Сын уже немножко вырос за месяц, стал спать чуть меньше.

… Последнюю ночь, как будто чувствуя, что отец его уезжает, он устроил скандал: плакал и никак не хотел успокоиться, сколько его ни качали. Выплевывал соску и Маринину грудь.

Под конец Женя взял его на руки, прижал к себе и начал ходить с ним по комнате. И сын согрелся теплом отцовского тела и затих. Он заснул, а Женя всё продолжал ходить с ним по комнате: не хотелось никак отказаться от ощущенья этого родного комочка, прижатого к груди.

Потом осторожно уложил его и лег рядом с женой. Они мало спали в эту ночь: разговаривали тихонько и всё время крепко обнимали друг друга.

… Она и сейчас обнимала его, державшего Гринечку на руках, и целовала его бесчисленное множество раз. И уже перед самым отходом он поцеловал сына в щечку и отдал его теще, а сам обнял и поцеловал жену последний раз.

4

Получив телеграмму отца, каким поездом приезжает Женя, и что его обязательно надо встретить, Игорь задумался. Надо будет уже переезжать к Деду за город. То, что ему придется очень рано подниматься, чтобы успеть на нужную электричку, это полбеды. Но Ася: что делать с ней? Ведь никому не скажешь, что рожать ей уже через месяц с небольшим, а не через три, как все считают. Там, за городом, неизвестно, как получится, если роды начнутся внезапно. Безопасней оставаться в Москве, но где?

Уйти с ней до родов к матери? Ей, наверно, и отчим, и Васька сделать ничего не сделают: его побоятся, да он им может и намекнуть на Акима Ивановича. Но пить они не перестанут: каково ей будет в такой обстановке? Ей же полное спокойствие сейчас необходимо.

И у Жени оставаться тоже неудобно: и так, считай, провели медовый месяц, пока он был в Сочи. Месяц настоящей семейной жизни, хоть и не в своей комнате.

И Клава тут, и Тамара тоже, хоть у каждой из них своих проблем хватает. Клава прямо обрадовалась, когда он с Асей здесь появился. Тамара после суда над мужем почти никуда по вечерам не вылезала и охотно возилась с Асей, показывая ей упражнения, которым до того обучила Марину. Она же и обратила внимание, что живот у Аси растет быстрей, чем положено в соответствии со сроком беременности, который они с Асей всем называли.

– Не двойня ли у тебя? – предположила она. – Выясни у своего врача. В случае чего настаивай, чтобы тебя положили на сохранение.

Под этим предлогом можно попросить Клаву, чтобы Ася какое-то время до родов могла ночевать у неё: она ей всегда охотно разрешала. Ну, а сам он будет уходить спать, как и раньше, домой. Наверно, и Женю это устроит: Ася же будет убирать в его комнате и готовить ему.

А пока надо, чтобы завтра она сготовила к его приезду. И он пошел к Клаве, показал ей и Асе телеграмму отца и, получив перечень, что надо купить на завтра, отправился в магазины.

К Клаве он зашел снова, когда уже Ася легла спать. Ему не пришлось даже обращаться с просьбой насчет неё – Клава почти сразу спросила:

– Что думаете делать: перебираться на дачу к Деду? Ты знаешь, я бы не советовала это делать. Пусть Ася до родов спит у меня: мало ли что может быть неожиданно. Знаешь, с этим делом никогда нельзя всё предвидеть наверняка, а здесь ей будет намного спокойней. Главное, здесь за ней могут скорей приехать, если у неё внезапно начнется, а за городом – кто знает? Согласен?

– Я? Еще бы не согласен: я и пришел попросить тебя об этом. Спасибо тебе огромное: так выручила.

– Да не за что: мне ж куда веселей с вами. И Жене тоже с вами повеселей будет в отсутствие Марины, я думаю.

Игорь стоял и курил на площадке, когда услышал телефонный звонок. Он сразу загасил сигарету и бросился в квартиру: испугался, что звонок разбудит Асю.

– Алло!

– Игорь? А Женя не приехал?

– Завтра приезжает, Николай Петрович. Поеду его встречать.

– Говори время и поезд: хочу тоже его встретить.

Он оказался крайне кстати: кроме тяжеленного чемодана было еще несколько больших корзин. Явно, с фруктами, судя по запаху. Но втроем спокойно дотащили их до машины.

– А теперь рассказывай: какой он у тебя, твой Григорий Евгеньевич? – сразу спросил Медведев, как только отъехали.

…– Он кого телеграмма? – спросила его Лариса, увидев её у него в руке.

– От Жени: сын у них родился. Гришей назвали – в честь его отца.

– Рада за них. Пошлешь телеграмму – поздравь от нас обоих, пожалуйста. Можем за обедом, если хочешь, отметить это. – После того, как он вернулся из командировки, она старалась любым образом угодить ему. Будто о чем-то догадалась – заподозрила, почему он столько времени стал пропадать у Толика.

Ясно это стало, когда он пришел к Клаве после приезда, и она попросила его больше не ходить к ним.

– Так будет лучше: незачем, чтобы ваша жена из-за меня переживала. К чему ей думать что-то? Ведь мы же с вами только хорошие знакомые, и ничего больше. Так что очень прошу вас: больше к нам не приходите, хорошо?

– Я так не смогу: вы очень нужны мне. – Он уже твердо знал это. Из-за этого и поехал в командировку: чтобы поговорить с Аней о том, что и его всё больше тянет к Клаве.

– Понимаешь, не могу уже с Ларисой больше: чужая мне совсем. Не о чем говорить – лишь о делах. Только с ними когда, хорошо мне: Толик у меня на коленях, и Клава напротив. Говорим, и она понимает меня – всегда. И почему-то кажется, что и я ей тоже не безразличен. Клава – она добрая, хорошая, чуткая: человек!

– Да: она такая. Только, смотри, Коля, ты ведь с Ларисой столько лет прожил. Позволит ли Клавочка, чтобы ты из-за неё ушел от жены? Очень сомневаюсь.

Аня оказалась права. После его слов “Я так не смогу: вы очень нужны мне”, сразу прервала его:

– Так надо: нельзя думать только о себе. Простите, Николай Петрович, но другого я вам сказать не могу, – она назвала его “Николай Петрович”, хотя давно звала по имени.

– Клава…

– Нет! Я вам уже всё сказала. Очень прошу вас, уйдите.

Первую неделю после этого он сидел вечерами дома. Включал телевизор или брал книгу, но не видел то, что смотрел или читал. Лариса была явно довольна, что он стал проводить время дома, и всячески старалась ничем не раздражать его: поэтому с разговорами ни о чем не приставала. Потом стал, надо или не надо, задерживаться на работе или уходить ковыряться в гараже в своей машине. Несколько раз приходил домой не слишком трезвый: Лариса тоже не проронила по этому поводу ни единого слова.

Женькиного приезда ждал с нетерпением: к нему-то она ему запретить приходить не может, и, сидя у Жени, можно будет иногда услышать её голос и голос Толика.

…Они вошли в квартиру, и сразу из всех дверей появились Ася, Клава, Тамара. Окружили Женю, начали поздравлять, целовать.

Последним выскочил Толик. Но вместо того, чтобы броситься, как все, к Жене, кинулся к Медведеву:

– Ой, дядя Коля! – а тот присел перед ним, и Толик обхватил его за шею. Но Клава посмотрела на Николая Петровича – неприветливо, напряженно улыбаясь, и он решил не усложнять обстановку.

– Толечка, пойдем, проводишь меня донизу.

– Николай Петрович, вы что: уходите? А я такой ужин соорудила – оставайтесь! Отметим Женин приезд и рождение его сына. Ну, пожалуйста! – стала уговаривать его Ася.

– Правда, Николай Петрович, оставайтесь, – поддержала её Тамара. Только Клава молчала, и он сказал:

– Не могу, к сожалению: дела. Извините: ничего не поделаешь, – и он вышел вместе с Толиком.

Ася попыталась как-нибудь скрасить неприятное впечатление от произошедшей сцены.

– Жень, ты что: все фрукты на юге скупил? – показала она на корзины.

– Эта вам – от Михал Степаныча и его жены. Она сказала, тебе сейчас они очень необходимы.

– Спасибо: видимо, добрая жена у папы моего Игоря.

– Да: сама хорошая, и сын её отличный парень. Ему хорошо с ними. Еще Михал Степаныч просил дать фруктов Зине.

– Конечно: само собой.

– Придет сюда и будет есть: там они сами всё сожрут. Не хочу, – возразил Асе Игорь. – У тебя уже всё готово: можем садиться?

– Давно готово: прошу всех за стол.

Но произошла заминка: вернулся Толик и, не глядя ни на кого, пробежал мимо в свою комнату. Оттуда донесся его сдавленный плач.

– Идите, садитесь, – смущенно сказала Клава. – Мы сейчас тоже придем.

Комната сияла: нигде ни пылинки. Стол накрыт белой накрахмаленной скатертью, уставлен закусками.

– А вино не открывайте, – показал Женя на не откупоренную бутылку. – Будем пить вот это, – от вытащил из корзины большую бутыль домашнего.

Он незаметно сделал знак Тамаре и вышел. Она тоже вскоре пришла на кухню.

– Что происходит? – спросил он её.

– Николай больше не приходит. Наверно, его законная и ему хороший скандал устроила. А Толик его без конца вспоминает. Да и на Клаве, смотрю, лица нет, хоть и старается не показать виду.

– А дядя Витя как? Еще в Москве?

– На Урал куда-то уже отправили. Еще не было от него ничего: жду.

Женя посадил Толика рядом с собой, и тот как-то успокоился. Первым делом выпили, конечно, за Гринечку.

– Асюнь, Маринка всё беспокоится, как ты? – спросил Женя, когда она накладывала ему на тарелку голубцы.

– Тьфу, тьфу – не сглазить. Только живот больше, чем у многих. Тамара даже подумала, не двойня ли у меня. Но врач пока не определил.

– Определил, не определил, но я решила, что до родов ей надо находиться здесь, а не на даче. Подумаешь: будет спать у меня, а Игорь у себя дома, – добавила Клава.

– Зачем: у меня разве нельзя обоим? А у Клавы я буду, – возразил Женя.

– Ну, что: совсем тебя из твоей комнаты выживем? Ни к чему. Пусть как решили: Ася у Клавы, а я дома.

– Нет. Ей покой сейчас нужен – чтобы ты с ней был рядом. Я знаю. Давай, как я предложил.

В результате порешили на том, что спать все трое будут в Жениной комнате, ставя в ней на ночь ширму. И что готовить Ася будет на всех.

Еще она предложила пригласить на завтра к ужину Соколовых и Ежа с Людой. Остальных – когда приедут с дачи.

Следующий день был уже рабочим. Женя, придя, сразу направился к Медведеву.

– Николай Петрович, это вам от Рахили Лазаревны, – протянул он ему сумку с фруктами.

– Спасибо, Жень.

– Их надо быстро съесть: испортятся.

– Постараюсь. Курить не хочешь? Выйдем, если не против.

Но в коридоре, где курили все, уже стояли люди из отдела, и Медведев прошел дальше – на следующий этаж. Закурили, но разговор не начинали, хотя Медведев видел, что Женя ждет, но не хочет начинать первым.

– Да, неладно вчера получилось. Не надо было мне входить в квартиру: Толика лишь напрасно расстроил. Она же мне сказала, чтобы я не приходил, а я не выдержал.

– Клава?

– Да. Мало ли что Лариса заподозрила.

– Вы думаете, только заподозрила?

– Ты что имеешь в виду?

– Она случайно встретила Тамару и начала её обвинять, что вы под видом посещений меня и Толика проводите время у нас с ней, – и он рассказал, как всё произошло.

– Понятно, – Николай Петрович опустил голову, снова замолчал. Молчал и Женя.

– Я-то надеялся, что, когда ты приедешь, смогу хоть к тебе приходить: по крайней мере, голоса их слышать буду. А после вчерашнего – вижу: нельзя. Нельзя! Толечку так расстроил: простить себе не могу, – он закурил еще одну сигарету.– Что делать? – он смотрел беспомощно, первый раз.

– Николай Петрович, вы… В отношении Клавы: это серьезно? Не просто – интересно было говорить с ней?

– Да, серьезно: более чем.

– А Лариса Алексеевна? Ведь вы прожили с ней немало лет. Она же и красивей много Клавы.

– Причем тут это? Ты же предпочел Марину, а не предыдущую твою девушку: Клава говорила, она тоже была очень красивая.

Лариса красивей? Внешне только. А Клава… Она человек в полном смысле – душевный: мне поэтому и было хорошо рядом с ней. И с Толиком.

Если хочешь знать, я тебя тогда в командировку не отправил, сам поехал, чтобы с Аней об этом поговорить – сказать, что не могу больше с Ларисой. Не могу!

– Не знаю, как все на это посмотрят? Она же помогла вам достичь очень многого.

– Всё так. Но, поверь мне, не совсем, хотя мне тоже долгое время казалось, что она делала это исключительно для моего блага. Вся беда-то в том, что благо это она понимала только по-своему.

Моя карьера, благодаря которой мы можем жить достаточно обеспеченно по сравнению со многими другими, была и остается её главной целью. Всё, что могло этому помешать, отметается или бесконечно откладывается.

И не может остановиться: ей всё мало. Способна при этом делать то, за что мне становится нестерпимо стыдно. Мы плохо понимаем друг друга уже давно: её не слишком интересует то, что мне на самом деле надо.

Я это особенно понял, когда начал общаться с Толиком. А потом, после того, как выслушал исповедь Юры и всю ночь проговорил с Клавой, увидел, что мне просто когда-то не хватило мужества, как ему, не связывать свою жизнь с Ларисой.

– ?

– Что?

– Вам это кажется мужеством – то, что сделал Юра?

– И мужеством, и мудростью. Ася ведь тоже любила его, дышала им – но и пыталась им командовать, считая, что лучше знает, что надо, чтобы ему было хорошо. Как и Лариса.

– Но ведь он уже собирался жениться на ней, вы помните.

– Он принял это решение в минуту слабости. Валялся в больнице, и на следующий день после того, как выписался оттуда, она приехала к нему. Он еще не совсем оправившийся после болезни, худой – никто же не носил ему передачи.

А она тащит его на рынок, где покупает единственную курицу, в магазин, где тоже покупает уйму всего, чтобы как следует накормить своего Юрочку – при этом выкладывая и свои деньги. Потом гонит его в баню, а сама за это время успевает приготовить обед, выстирать его белье, убрать комнату. И кормит его этим обедом: ты же представляешь, чем это было после больничной еды.

Вот и показалось ему, что всё, что останавливало его до сих пор: несходство интересов, желание распоряжаться им – не столь важны. И она ведь и красивая очень: это даже и Лариса признавала. А эти сомнения остались в глубине, и вот: в самый, можно считать, последний момент испугался, и она увидела это.

Как было потом, ты примерно знаешь. Не думай, что это далось ему легко: он не очень красиво выглядел в собственных глазах, но слишком понимал, что так лучше для обоих. Сделал – сумел – то, что должен был когда-то я тоже сделать. А теперь вот…

Договорить он не успел: к ним, спеша, шел Александр Михайлович.

– Николай Петрович, хорошо нашел тебя сразу: начальству требуешься. – И Медведев быстро ушел.

– Ну, что: поздравить тебя можно?

– Можно, – улыбнулся Женя.

– Вот, и готовься: будем в обед поздравлять тебя всем отделом и подарок вручать.

– Спасибо, что сказали. Ведь мне надо хотя бы вина и конфет купить.

– Успеешь до перерыва, если сразу сейчас пойдешь. Деньги есть, или одолжить?

– Спасибо, не надо: хватит.

Домой Женю вез Медведев. Сунули сзади подаренные детскую кроватку и высокий раскладной стул. Женя сел рядом. Вернулись сразу к прерванному разговору.

– Ну, что: уходить мне от Ларисы надо – на этот раз совсем. Несмотря на то, что идти мне по сути дела некуда. Придется снимать себе комнатушку: квартиру оставлю Ларисе. Да и всё ей оставлю, даже машину: лишь бы спокойно уйти от неё.

– Едва ли она захочет просто так отпустить вас.

– Всё равно, больше уже не могу. После того, как узнал Клаву, совсем не могу.

– Но ведь Клава…

– Она из-за Ларисы не велела мне приходить: чтобы та не переживала. Но может быть, когда уже не буду с Ларисой… Она же тоже рада была, когда я приходил к ней: я видел. Буду ждать – сколько надо. Как считаешь, правильно решил? Молчишь? Понимаю.

– Вам не стоит еще подумать?

– Думаешь, Лариса изменится? Да никогда! Такой, как Клава, никогда не была и не станет. Не было ведь у меня с ней душевной близости с самого начала, как с Клавой. И не любил я её по-настоящему, а Клаву… Клаву люблю. И Толика люблю. Понимаешь?

– Да. И всё равно: трудно сломать всё.

– Надо! Понимаешь, надо. Так, как Юра. Наверно, в ближайшие дни подыщу себе жилье – и скажу всё Ларисе. Ладно, приехали. Я тебе помогу наверх всё затащить, только в квартиру войди, когда я уже уйду. Не хочу опять малышу сердчишко рвать.

5

Но из-за запарки в отделе поисками жилья удалось заняться нескоро. Приходил домой поздно, но Лариса не беспокоилась после того, как несколько раз позвонила ему на работу и застала его на месте – даже звонить, чтобы проверить, перестала. И поэтому не обращала внимания, когда приходил поздно, уже ища комнату.

Многое не подходило: ведь неизвестно было, сколько придется прожить, пока… Пока Клава не согласится: соединить с ним жизнь. Знакомые, к которым обращался за помощью, мало что подходящее могли предложить.

В какой-то момент попросил Женю узнать у Тамары, не знает ли случайно что-нибудь она. Конечно, так, чтобы до Клавы пока не дошло. Женя пообещал, хотя, похоже, без особого энтузиазма: не был уверен в правильности его решения уйти от жены.

Тамара, казалось, не была ошарашена просьбой Медведева.

– Ты знаешь, наверно, правильно делает. Красавица его, Лариса, как понимаю, дергает его чересчур. Характерец тот еще: вот мужик и не выдержал. Ему другая совсем женщина нужна. Пожалуй, такая, как Клавочка наша.

– Вы полагаете?

– А что: Клава, хоть и не красавица, по многим параметрам куда приятней Ларисы. Та ведь сука та еще: горло перегрызет. А Клавка на подобное не способна – не вредная: пусть не очень хорошо она ко мне с Витей относилась, но что есть, то есть.

– Она не знала. Как и мы с тетей Беллой.

– Что: не знала?

– Почему вы были здесь, а не на фронте. В ваше отсутствие дядя Витя затащил меня с Юрой к себе и рассказал нам.

– Под это дело?

– Ага.

– Значит, ты на свадьбе потребовал, когда налили всем, кто воевал, чтобы и нам налили тоже, не просто по доброте?

– Нет: потому что я знал.

– Мы были так благодарны тебе: ты просто не знаешь, как. Особенно Витя: он ведь лучше понимал, что уже почти наверняка случится. Мы же совершенно не знали, когда он переходил на работу к Марку Анатольевичу, почти ничего о Захаре: из-за него всё и получилось.

Ну, и чего он добился, Захар этот: двадцать пять лет тюрьмы? Инка ждать его, конечно, не станет: сейчас, наверно, волосы на себе рвет, что упустила тебя. Имущество Захара всё конфисковано, квартиру отобрали – живет теперь у матери, которая теперь стала вроде приживалки у Ляльки и её матери. Как говорится: власть переменилась. Ой!

– ?

– Я же вспомнила: Елизавета Михайловна, наверно, не откажется сдать одну из своих комнат. Наверняка: Инка пока воротит нос от Ляльки, а зарабатывает совершенно недостаточно при своих потребностях, от которых еще не отвыкла. Поговорить с Елизаветой Михайловной?

– Надо подумать.

Собственно, почему нет? Медведева не остановят помехи с жильем: слишком очевидно, что решил уже твердо. Ну, не поможет ему он – найдет, в конце концов, сам. А квартира у Елизаветы Михайловны неплохая, и от работы расположена удобно. Чисто там, конечно, будет и без Миррочки. Только…

Только там Инна – без мужа и красивая. Безусловно, Елизавета Михайловна может начать строить планы насчет дочери и Медведева. Как раз то, о чем мечтал Марк Анатольевич: кандидат наук, с положением. Правда, он видел в будущем в этом качестве его, Женю – еще студента. А тут даже лучше: уже готовый – не надо даже ждать, когда станет. Как себя в этой ситуации поведет Медведев: не попал бы из огня в полымя. Конечно, на Иннину красоту он не клюнет, но все-таки...

Не колеблется ли он только из-за своего нежелания, чтобы Инна снова как-то присутствовала где-нибудь у него на горизонте – а не из-за того, что ему почему-то жалко Ларису? Хотя, вообще-то, конечно, жалко: какая ни есть, но была Николаю преданной женой, которой он немалым обязан.

… Звонок Листова в этой ситуации оказался весьма кстати. Юра хотел опять встретиться вчетвером, но Женя преложил сделать это втроем, даже лучше вдвоем: надо кое-что обсудить без Медведева. На вдвоем Листов не согласился, и потому при разговоре о Медведеве, присутствовала и Катя.

Листов, в отличие от Жени, полностью одобрил решение Медведева.

– Пойми, Вайс, его жизнь с Ларисой рано или поздно должна кончиться: это не жизнь для него. Ну, и что, что она много сделала для него? Это чушь: жить с нелюбимым человеком из благодарности. Радости в этом никакой: ни для себя, ни для неё тоже.

А насчет варианта снять комнату у матери Инны сказал:

– По-моему, бояться нечего. Он же, уверен, действительно любит Клаву: есть за что. Сумеет держать их на нужном расстоянии: я за него уверен.

Видно было, что и за себя тоже – судя по тому, как крепко держался со своей Катей за руки. Та нисколько не портила впечатление, произведенное на Женю при первой встрече: пока говорили о Медведеве, в разговор не вмешивалась.

Зато потом в общей беседе участвовала весьма активно. Рассказывала о своем городе, Турске. Похоже, это был уже совсем не тот Турск, который помнил Женя.

Расспрашивал, сохранилось ли здание школы, в которой он учился; рассказывал, как ходил туда по воскресеньям петь в хоре на утренниках; как поили их, почему-то из глубоких тарелок, сладким чаем – наверно, с сахарином; как сидел их первый класс больше месяца в не отапливаемом химическом кабинете на первом этаже – все в накинутых на плечи пальто, а потом посадили на втором этаже, и там было тепло. Как тихонько подсаживались с сыном хозяйки, у которой жили, на конные сани и иногда получали за это кнутом; или на сани с бревнами, которые тянул трос по замерзшей Туре к фанерному комбинату.

А при расставании Листов посоветовал:

– Пусть Николай Петрович им скажет, что просто временно ушел от жены.

– Давай, довезу тебя до дома, – как обычно всё последнее время, сказал Медведев после работы Жене. Но уже, когда ехали, сказал: – Не исключено, что последний раз едем сегодня. Оставлю ей всё.

– Сегодня хотите уже сказать?

– Да.

И они замолчали. Потом Медведев сказал:

– Вчера еще раз, на твоем примере, убедился, что не за внешность женщин любят. Она, правда, очень красивая: эта Инна. Мать её тоже, кстати – только седая очень, хоть, похоже, не старая еще.

– Седая? Она такой не была. Наверно, из-за мужа.

– Любит его? Или из-за того только, что то, что имела, потеряла?

– Не думаю. Он неплохой очень: даже поздравил меня по телефону после свадьбы. В семье командовала, явно, она, но не похоже, что не любила его.

– Понятно, – он опять замолчал.

– Николай Петрович, моя помощь может потребоваться? – осторожно спросил Женя.

– А? Помощь? Твоя? Ни в коем случае: Лариса и так считает, что через тебя я с Клавой познакомился, так что ни к чему тебе у меня появляться. И у Елизаветы Михайловны тебе незачем тоже. Лучше уж сам как-нибудь. Да ты не волнуйся: я управлюсь.

Она не очень всерьез вначале восприняла его решение уйти.

– Опять?

– Нет: на этот раз уже насовсем.

– Серьезно? – позволила она себе иронию.

– Да.

– Посмотрим. – Не первый раз уходит – и потом приходит.

– Я не вернусь уже. Не бойся, я оставлю тебе всё. Кроме своей одежды и нужных мне книг.

– А машину?

– Переоформлю на тебя.

– Ни к чему. Мне лишь ты нужен, а не вещи и машина. Квартиру только не хочу разменивать: чтобы было, где жить, когда ты вернешься.

– Нет.

– Да: я знаю тебя. Ничего: подожду. Я ведь терпеливая. А теперь, может быть, поужинаем?

Потом она предложила помочь ему уложиться. Он отказался, и она куда-то ушла. Он продолжал укладывать одежду, книги, бумаги и всякие свои мелочи. Вскоре она вернулась – еще более спокойная. Он показал на книги, которые забирал.

– Бери, что хочешь. Я же сказала. Давай, всё-таки, помогу тебе уложиться.

… Был десятый час, когда он, с её помощью, уже полностью собрался. Было уже не очень удобно звонить, но очень не хотелось провести ночь здесь, зная, что она за стеной. И он махнул рукой на приличие.

– Елизавета Михайловна, извините, что поздно беспокою вас.

– Что вы, что вы, Николай Петрович! Мы еще не собираемся идти спать. Я вас слушаю.

– Могу я приехать сейчас: уже с вещами?

– Что за вопрос? Конечно.

Лариса, провожая его, до конца хранила невозмутимый вид. Помогла ему кое-что снести вниз, к машине.

Имя, которое он назвал, говоря по телефону, подтвердило слова Жени, которому она бегала звонить с уличного автомата.

…– Женя, здравствуйте. Скажите, вы знаете, что Николай Петрович собирается уйти из семьи?

– Да, Лариса Алексеевна: к сожалению. Николай Петрович сказал мне.

– К вам? То есть, к Клаве?

– Нет, что вы. Она запретила ему приходить после вашего посещения её.

– И он больше у вас не появлялся? Совсем?

– Только один раз: когда я приехал из Сочи. Но он только помог мне занести вещи и сразу ушел.

– Вы, надеюсь, говорите мне правду, Женя?

– Да. Вам кто угодно может подтвердить это: Ася, Игорь, Тамара.

– Хорошо: я вам верю. А где он собирается жить, не знаете?

– Простите, но это я вам не могу сказать.

– Что ж, спасибо и за то, что смогли. Всего хорошего, Женя.

– До свидания, Лариса Алексеевна, – в голосе его звучало, как ей показалось, сочувствие. Нужно оно ей, сочувствие этого еврейчика! Не встретил бы его Коля случайно, не появилась на его горизонте эта Клавдия с её выблядком. Но то, что Николай уходит не к ней, хоть дает надежду, что всё, действительно, опять образуется.

Главный шаг сделан, но что дальше? Женя через какое-то время сообщит Клаве, но как она к этому отнесется? Сколько заставит ждать его, если когда-нибудь согласится стать его женой?

С головой ушел в работу: задерживался в отделе или шел в библиотеку – подбирал материал для будущей диссертации. Приходил домой поздно и закрывался у себя в комнате: читал книги и журналы, взятые в библиотеке, делал выписки из них.

Елизавета Михайловна иногда стучала ему в дверь, приглашала попить вместе чаю – он вежливо отказывался. Правда, завтракать и ужинать постоянно в кафе или закусочной надоело быстро, и он стал пользоваться кухней – при этом трудно было избегать контактов с ней и Инной.

Он ничего им не рассказывал о себе, но, очевидно, Елизавета Михайловна что-то о нем пронюхала. Да и то, как он одевался, и что у него есть машина, само по себе еще раньше могло навести на мысль, что он занимает неплохое положение. Во всяком случае, она несколько раз осторожно предлагала ему:

– Сводили бы Инночку в кино или театр, Николай Петрович. Разве можно жить одной работой? Вы же еще не старый: надо и отдыхать, и развлекаться тоже.

– Вы совершенно правы, Елизавета Михайловна, только у меня никак не получается. Извините, – и он уходил к себе. Работал допоздна, пока спать уже хотелось невыносимо, и он был в состоянии заснуть.

Но не всегда. Лежал в темноте, и перед глазами стояли Клава и Толик. Какими счастливыми были те часы, что проводил он с ними. Он мог бесконечно говорить с ней – обо всем, глядя на неё, и было так спокойно на душе. Глаза её, умные и добрые, плавные движения её полной фигуры – всё больше казалась она ему прекрасней и милей всех. И Толик, славный, ласковый, тепленький, играл рядом или сидел, прижавшись, у него на коленях. И не хотелось ничего больше.

Будет ли это снова? Как тоскливо без них сейчас, одному. Только так же тоскливо было ему и в своей квартире – с женой, ставшей совсем чужой. А так хоть есть надежда, что он снова будет вместе с ними – и уже насовсем. Он же видел, как оба они радовались его появлению, как она смотрела на него всё чаще. Но пока нельзя торопить события: он даже попросил Женю не говорить еще Клаве ничего.

Но она узнала – благодаря Ларисе, у которой в какой-то момент не хватило терпения: попросила одну из приятельниц позвонить Клаве.

– Добрый день. Не могли бы вы позвать к телефону Николая Петровича? Мне надо ему срочно кое-что передать.

– А почему вы сюда звоните?

– Но он же здесь сейчас живет, как я понимаю, после того, как бросил жену.

– То есть, как? Зачем он это сделал?

– А вы разве не знали?

– Нет. Но я вам могу помочь: позову соседа – они работают вместе, и он ему завтра передаст.

– Да нет: я тогда лучше завтра сама позвоню ему на работу. Извините за беспокойство.

– Ларка, ты чего-то напутала. Его там нет, и она ничегошеньки не знает: слишком удивилась – явно не притворялась. Ищи его в другом месте. Или у другой бабы.

Значит, так оно и есть: Клава тут не причем. Но, не другая ли женщина, о которой она и не подозревала? Может быть, напрасно она себя успокаивала, что ему, просто, в очередной раз захотелось какое-то время пожить одному – отдохнуть друг от друга.

И однажды увидела его – с другой. Молодой, красивой – даже очень красивой. Правда, слишком похожей на еврейку. Надо же: зря она, значит, на эту колоду, Клавку, думала. Он, оказывается, просто нашел себе моложе и красивей её. Это на них, мужиков, похоже: использовал, чтобы достичь всего, что сейчас имеет, и старая жена ему больше не нужна – подай теперь помоложе! Дура она, что сама тогда отказалась от машины: надеялась, что это очередной взбрык.

Но кто такая эта евреечка, на которую он её променял, не лишнее узнать. Где Николай её нашел? Не через ли Женечку своего, будь он неладен, познакомился? Через кого бы узнать?

Жене, наверно, звонить бесполезно: вряд ли захочет заложить своего благодетеля. Тамаре? Абсолютно исключено. А у Аси, пожалуй, что-то узнать можно. Живет она до родов, как сказал Николай, у Жени.

И Лариса позвонила Асе с работы днем: в это время все на работе.

– Асенька, здравствуй. Как поживаешь: готовишься уже?

– А, Лариса Алексеевна! Готовлюсь: упражнения делаю каждый день.

– Молодец: правильно. Остальное всё у тебя в порядке?

– В общем, да.

– Рада слышать. Про себя, к сожалению, это сказать не могу. Ну, да что об этом? Я тебе, знаешь, что звоню: мне одно из платьев надо бы перешить – ты подработать не хочешь?

– Можно. Приезжайте.

– Да нет: понимаешь, мне у вас появляться совершенно неудобно. Ты лучше ко мне.

– Не смогу, Лариса Алексеевна: врач велел мне быть очень осторожной.

– Ну, раз врач велел, то конечно. Ладно, еще кого-нибудь попрошу: не горит. Так что… Ой, я что вспомнила: видела на днях случайно своего Николая Петровича с одной молодой особой. Очень красивая – брюнетка: похоже, еврейка. Ты такую не знаешь случайно?

– Нет: среди тех, кого знала когда-нибудь, такая не попадалась. Почему вы решили, что я могу её знать?

– Ну, мало ли: вашего возраста, я и подумала, что могла иметь какое-то отношение к вашей прежней компании. Ладно, не переживай только за меня. Будь счастлива, Асенька.

Когда вечером кормила обедом Игоря и Женю, Ася рассказала про этот звонок. На следующий день Женя Медведеву. Тот рассмеялся, что редко делал последнее время.

– Пошла по ложному следу: хоть Клаву не станет дергать.

– Вы с Инной были?

– Конечно. И всего-то единственный раз согласился подвезти её на машине: к зубному врачу. Так жалобно просила – перепутала время и теперь опаздывает, что было совсем неудобно отказать. Ну, потом и подождать её пришлось там.

– Как у вас отношения с ними?

– Держусь по возможности на расстоянии: вежливо здороваемся, но больше почти ни о чем не разговариваем. Нельзя иначе: бабье царство. Могут постараться окрутить: слабые намеки были – со стороны матери только. Правда, не более того. Скажи, Клава знает про этот звонок Ларисы?

– Я ей не говорил. Ася – не знаю.

– Мне главное, что она может подумать. Как они там?

– Толик вас без конца вспоминает. Меня просит: “Жень, дяде Коле скажи, чтобы пришел к нам”. Клава его старается уговорить, что дядя Коля не может, потому что очень занят. Но не очень получается: он иногда в ответ на её уговоры плакать начинает, дерзить ей. Вы, может быть, как-нибудь придете? Ко мне – и Толик ко мне тоже прибежит, увидится с вами. А?

Медведев в ответ помрачнел.

– Нет, – тихо ответил, помолчав. – Может получиться еще хуже.

6

Вечером Женю ждала новость: врач настоятельно предложил Асе лечь на сохранение – уже завтра. Игорь работал с утра, отпроситься не мог – и пошел договориться с матерью, чтобы она проводила Асю.

Уходя навестить её, Игорь приходил не скоро: сохранное отделение было на первом этаже – Ася подходила к окну в коридоре, и они могли разговаривать. Но на пятый день, после того, как её положили туда, он пришел домой и сообщил: Ася неожиданно родила. Мальчика.

– Поздравляем! – начали обнимать его все по очереди.

– Вес, рост какой? – Довольно большой для семимесячного: почти как у девяти.

– Поэтому и родила раньше, – сказала Тамара. – Но это не страшно: семимесячные выживают не хуже тех, кто родится вовремя. Ну что, папаша: бери свободный день на работе завтра – езжай, покупай приданое сыночку.

– Жень, маме мне надо сказать. При отчиме и Ваське не могу: пристанут, чтобы бутылку принес и выпил с ними. Не хочу! Будь другом, сходи, попроси мать сюда придти.

– Лучше я, – вызвалась Клава.

Асю выписали через неделю. Забирали Игорь с матерью, и Медведев привез Женю.

Погрузил их в свою машину и направил её к дому Жени.

– Николай Петрович, простите: нам не туда – на вокзал надо, – попросил Игорь дорогой.

– Вы что: зачем? Живите пока у меня, – обернулся к нему Женя.

– Спасибо, Жень, но пора нам и совесть знать. Мы к Деду – решили так оба. А Маринке напиши, что я догнала её. Спасибо тебе еще раз за всё, – возразила ему Ася.

Он знал характер обоих: уговаривать было бесполезно. Отвезли их на вокзал, потом Нюру домой и вернулись на работу. И Женя снова оказался один в комнате.

Однажды вечером Клава постучалась к нему.

– Не ложишься еще?

– Нет: заходи. Толик спит уже?

– Заснул, слава Б-гу: еле утихомирила. Опять ревел: “Почему дядя Коля ко мне не приходит?” Что с ним только делать, ума не приложу.

– А ты приложи: что, не знаешь, что ушел он от Ларисы? И не знаешь, почему?

– Что ушел от неё, знаю точно. А почему, не очень. Мне Асенька говорила, Лариса звонила ей – интересовалась, не знает ли она случайно женщину, с которой видела его. Такую: молодую, очень красивую, с темными волосами. Да еще на еврейку похожую, по её словам. Не было этого?

– Было, – засмеялся Женя. – И ты эту самую красавицу отлично знаешь. Инна это – Инна.

– Какая? Постой: твоя бывшая?

– Ну да! Ему же жить где-то надо: Тамара подсказала, что её мать может сдать комнату. А Инну он в этот день просто отвозил к зубному врачу. Единственный раз за всё время, что у них живет. Так что успокойся: нужна она ему очень, Инночка. Что он – глупей меня? Клав, давай поговорим с тобой серьезно.

– Что ж: давай.

– До того, как ты запретила Николаю Петровичу приходить, вам же всем троим было, по-моему, хорошо вместе. Я видел, как его тянуло к тебе, и казалось, тебя к нему тоже.

Я ошибался: относительно тебя? Только честно.

Клава ответила не сразу:

– Честно: нет. Он ведь хороший очень, Коля: умный, добрый, порядочный. Ведь не только тебе старался делать всё возможное – ты брат Толи – Юре тоже. И ребенка моего буквально как своего собственного любил: недаром тот его без конца вспоминает. Казалось мне, не очень он счастливый при всех его успехах: жалко его, почему-то, было.

– А сейчас – нет: не жалко?

– Понимаешь: не могу я. Лариса – его жена, была рядом с ним столько лет, делала для него, сколько не всякая бы смогла. И после этого – бросать её? Чем она виновата? И ты считаешь, что я должна принять его: думать только о себе?

– Ты этим не вернешь его ей: это невозможно. Да, она много делала – но то, что только считала необходимым сама. Не считаясь с тем, что действительно нужно было ему, как я понял – к сожалению, не сразу. Понимаешь, у него когда-то не хватило духу противостоять её напору и опасению, что будет не слишком красиво выглядеть в собственных глазах. Не хватило мужества не сделать внешне красивую глупость, за которую пришлось потом расплачиваться.

“Всё, что Коля говорил в ту ночь о Юре и Асе”, подумала она. “Хотят, они, мужчины, оправдаться “в собственных глазах”. Эта их логика не по мне”.

– А почему она должна теперь за это расплачиваться? Можешь мне ответить?

– Клавочка, ты… ты очень хороший человек: ты её жалеешь. И готова пожертвовать собой – если ты его тоже любишь, конечно. Иначе просто сказала бы, что он не нужен тебе.

– Лезешь в душу?

– Мы с тобой чужие? Что ты молчишь? Мне же не безразлично, как твоя жизнь дальше сложится.

– Знаю. Что ж, могу сказать: люблю. И она любит.

– Только так, что жить он с ней не может. Она ведь хищница, он говорил мне. В подобной ситуации о тебе меньше всего думать бы стала, не сомневайся.

– Но я-то не такая: поэтому и не могу, как она.

– В том-то и дело: из-за этого ему и нужна ты, а не она. Подумай, чего ты добьешься своим упорством? К ней ведь он не вернется ни за что: я уже вижу. Ты даром испортишь жизнь и ему, и себе. И Толику тоже. Николай Петрович ведь любит твоего ребенка, и Толик его. Недаром так рвется к нему, тоскует всё время.

– Знаю: не сыпь соль на рану.

– Подумай тогда, что весомей: счастье вас троих или – уже невозможное – одной.

– Всё равно – трудно!

– Ну, поговори с нашими: Дедом, Валентиной Петровной, Фрумой Наумовной. Ане напиши: ты же с ней и так переписываешься часто.

– Может быть, сделаю, как ты советуешь. Подумать надо, – она сразу поднялась и ушла. А Женя пошел звонить Медведеву с уличного автомата: сообщить о состоявшемся разговоре.

– Я уверен, все ей то же самое скажут, что я. Так что…

– Спасибо тебе, Женя: большущее спасибо.

А утром сказал Жене, что Инна, случайно подслушавшая часть их разговора, спросила его потом:

– А кто этот Женя, с которым вы говорили по телефону, Николай Петрович? Если не секрет, конечно.

– Мой близкий друг. А что? – он, к счастью, сам поднял трубку: голос Жени ни она, ни её мать не могли услышать. Из-за этого Женя до сих пор не рисковал звонить ему.

– Просто, так же звали одного студента. Очень умный, интересный внешне: мне страшно нравился – я встречалась с ним, хотела стать его женой. Мы, наверно, так и сделали бы с ним, но мама была категорически против.

Ей нравился другой: он был старше меня; работал с моим папой. Мама считала, что он сможет дать мне в жизни больше, чем этот студент, и она заставила меня выйти за него замуж.

Мне многие завидовали, потому что в материальном отношении я, действительно, получила с ним то, что слишком не многие имели. А я… я чувствовала, что совершила страшную ошибку в своей жизни: муж был мне неприятен, и я всё время вспоминала своего Женю.

Вспоминаю и сейчас, хотя и он был виноват в том, что я стала женой другого.

– Чем?

– Он не боролся за меня – совсем. И еще мне казалось, что, встречаясь со мной, он имел еще другую девушку – наверно ту, которую я случайно увидела однажды.

Он в прошлом году женился, и мой папа один раз видел его жену еще до их свадьбы. Я даже не знаю, та ли это, что я видела: папа сказал только, что “очень, очень приятная девушка”, и ничего больше говорить не хотел.

Папе он очень нравился, а того, кто стал моим мужем, он сильно не любил. Как оказалось, правильно. Грустная история, правда?

Он молча изобразил сочувствие на лице и поспешил уйти к себе в комнату.

В квартире было тихо: не было ни Клавы, ни Тамары. Женя только приготовил бумагу, чтобы начать писать письмо Марине, как неожиданно раздался звонок в дверь квартиры.

– Кто там? – спросил он перед тем, как открыть.

– Женя, это я – Инна! – Он впустил её.

– Тебе Тамара нужна? Её нет сейчас дома.

– Я подожду её, если позволишь.

– Хорошо, посиди у меня, – вынужден он был предложить ей. Помог ей раздеться и пропустил впереди себя в комнату.

– О, а у тебя всё иначе! – с деланным восхищением сказала она, войдя. Конечно, много лучше того, что было, но эта новая мебель, стоявшая в комнате, была не ахти какая.

– Чаю хочешь? – предложил Женя.

– Нет, спасибо. – Если бы он предложил чего-нибудь покрепче, она, конечно, не отказалась бы. Было бы весьма кстати для разговора. Но он не предложил. – Давай лучше поговорим пока. Как ты живешь? Оставили в Москве?

– Да. А тебя?

– Но я же замужем была тогда. Сейчас нет: уже оформила развод.

Он из вежливости кивнул в ответ: последнее его меньше всего интересовало.

– Где ты работаешь?

– В конструкторском бюро одного НИИ.

– Перспективная работа?

– Более или менее. – На самом деле, перспективная достаточно: около месяца назад повысили – сделали старшим инженером. Но ей об этом говорить не хотелось, как и спрашивать о её работе и о её жизни.

Может быть, извиниться перед ней и начать писать Марине письмо: это избавило бы от необходимости разговаривать? Но понял тут же, что её присутствие будет мешать полностью отдаться разговору на бумаге с Мариной. Да и молчать Инна, похоже, не собирается.

В общем-то, её появление после упоминания о разводе уже кажется слабо связанным с необходимостью увидеть Тамару. На это же подозрение наводит и то, как она одета и какими духами надушена: всё как тогда – в период их встреч. Красива по-прежнему, только в глазах нет уже прежнего выражения превосходства и уверенности в незыблемости своего положения.

– Ты не можешь убавить свет? Глаза что-то сегодня устали, – попросила она. По-видимому, неспроста, но он сразу выполнил её просьбу: выключил верхний свет, оставив гореть только лампу на письменном столе. Полутьма создавала явно интимную обстановку, располагающую к задушевному разговору.

– Женя, ты можешь сесть рядом со мной? Хочется поговорить с тобой. – Он пересел со стула на тахту. – Можно курить здесь?

– Да, пожалуйста, – он придвинул стул и поставил на него пепельницу. Она была чистая, без всякого табачного запаха: должно быть, он давно не курит в комнате. И то, что ей он тут курить позволил, может что-то значить.

– Как ты жил с того времени? Как мы расстались с тобой – так по-глупому, – начала она, когда оба закурили.

– Нормально, – спокойно ответил он.

– Значит, Лялька наврала мне? – он не спросил, что, и она продолжила: – Про то, что был сильно расстроен, когда она сообщила, что я выхожу за него: курил непрерывно.

“Ну, было: всего только щелчок по самолюбию”, подумал он с внутренней усмешкой, продолжая молчать.

– Ты уже не помнишь, да? Наверно, всё, что между нами было, не было для тебя так серьезно, как для меня.

А для меня это осталось самым прекрасным, что было в моей жизни. Кажется, прошла целая вечность с того времени. Столько пришлось пережить: я чувствую себя старой по сравнению с той, какой была когда-то.

До чего же нелепо всё получилось: из-за какого-то кольца ты бросил меня там с ним одну, а я сразу вспомнила, как еще рванул на эскалаторе за какой-то девушкой, и потому не позвонила тебя. А мама воспользовалась этой обидой, чтобы убедить меня, что ты меня не любишь, и заставить предложение этого…

Мама, вообще, потеряла голову тогда: он казался ей самым деловым, самым смелым, самым удачливым после того, как показал свою квартиру, где я с ним жила. Действительно, по сравнению с ней наша казалась убогой: ни картин, причем подлинников; ни настоящего гобелена; ни исключительно антикварной мебели. А я, когда в ней очутилась, слишком быстро почувствовала, что тоскую по этой комнате с её дешевой, старой мебелью – где, зато, был ты, а не он, которого я не любила.

Его и невозможно было полюбить: он давал мне в материальном плане абсолютно всё, но взамен требовал неукоснительного подчинения себе. Я пробовала сопротивляться, но он – с помощью мамы, опять же – заставил меня делать всё по его. И я вынуждена была жить с совершенно чужим мне человеком.

“Ему, насколько я знаю, было с тобой не лучше: недаром он путался с твоей двоюродной сестрицей. Да, наверно, не только с ней”, невольно подумал Женя.

– Что я была для него: красивая вещь, с которой можно появляться на людях – приманка для тех, с кем он вел свои шахер-махеры. Хватка у него, конечно, была в этом железная – как и в остальном. В том числе со мной: я и пикнуть не смела. Только напрасно он думал, что я при этом могла быть ему ласковой собачонкой.

Но ты не представляешь, что такое находится в постели с нелюбимым человеком: когда он касался меня, я закрывала глаза, чтобы представить, что это не он рядом со мной – ты, и тогда только могла перетерпеть. Я видела, он злился, хотя мне ничего не говорил.

А потом всё кончилось, потому что он совсем зарвался в своих махинациях. Папа боялся, что этим и кончится из-за его непомерного азарта, но после того, как он стал его зятем, уже не мог больше от него избавиться – тем более что мама продолжала стоять за него горой.

В общем, всё пошло прахом, но единственное о чем я жалела, что папа, мой добрый папа пострадал при этом. Он очень любил маму и из-за неё пошел на не совсем законные дела: чтобы обеспечить ей и мне неплохо обеспеченную жизнь, иначе она пригрозила ему забрать меня и уйти от него. При том, что тоже любила его.

…На последнем свидании, которое ей дали после суда, она плакала и просила у него прощения:

– Это я всё натворила – я одна виновата. Должна была послушаться тебя, когда ты предупреждал. Не знала меры.

– Ну, что теперь говорить, Лизочка: дело ведь не поправишь уже. Не грызи себя понапрасну.

– Как не грызть, когда теперь больше десяти лет буду только думать, как ты там.

– А я там, как вы без меня. Ты же без всякой специальности, а Инночка только начала работать: что она пока зарабатывает? Хорошо лишь, что от него избавилась: я же видел, как она с ним жила. Эх, послушались бы тогда меня, была бы сейчас замужем за чудесным парнем: об этом я больше всего жалею.

– Ты не беспокойся, Марик: как-нибудь уж выкручусь. Ты там старайся только по мере возможности беречь себя.

А как выкрутиться: идти работать, где попроще? Не уборщицей же. Можно лифтершей, но это целый день быть занятой и получать мизер: тоже не очень подходит. Пока можно еще что-то продать из того, что не конфисковано, а потом…

Миррочку, конечно, уже поддерживать и кормить, чтобы пользоваться её услугами, возможности нет. Да ей это и ни к чему: Ляля то ли зарабатывает неплохо, то ли еще каким-то непонятным образом имеет дополнительно. Вряд ли каким-то рискованным: и так неизвестно как сумела избежать привлечения по тому же делу. Не исключено, что и наговорила на других у следователя: на папу, Захара, главного бухгалтера.

… – Но если бы не это, избавиться, уйти от него, было бы страшно нелегко, – продолжила она. – Ты, наверно, думаешь, зачем я тебе всё это рассказываю? Пойми, мне больше некому.

Ведь то, что было у меня с тобой, самое светлое в моей жизни. Хотя ты был слишком робок со мной: не видел, как я хотела, чтобы ты обнял меня, поцеловал – и даже готова была с радостью стать твоей.

“И что?” подумал он, “что дальше?”, хотя было уже очевидно, к чему она клонит. Но она, как будто что-то почувствовав, заговорила о другом.

– Понимаешь, он даже занимался делами, о которых никто из нас и не подозревал. В тайнике у нас в квартире нашли не только драгоценности и наши деньги: еще и доллары. И самое худшее: пистолет. Так что, никакой адвокат уже не мог помочь. Ты знаешь, сколько ему дали?

– Знаю.

– Понимаешь, когда они ночью пришли за ним, никакого тайника не обнаружили: кто-то потом сообщил про него. Кто только?

Я почему-то на Ляльку грешу, хотя откуда она могла знать про него? Но как-то странно, что она, крутясь там, так и не была привлечена по этому делу: её только раз вызывали к следователю. Я ей сказала, когда она должна была идти к нему:

– Не смей только говорить что-либо на моего отца: не забывай, что он твой родной дядя. Он же – и мы с мамой – столько для вас сделали. – А она мне:

– Уж как получится, дорогая сестричка: не идти же мне уже в моем возрасте тюрьму за те обноски, что вы мне давали. Так что, по возможности: не обессудь.

А знала она, точно, немало. Вообще странно, как она ухитрилась оказаться в их артели. Папа не хотел, чтобы она у них работала: боялся, что, если с ними что-то случится, она тоже может пострадать. Папа добрый – чувствовал ответственность за неё: дочь родного брата, да еще погибшего на фронте. Но мама и Захар настояли, и он взял её.

Захар хвалил её не раз, что она толковая: она, и вправду, весьма ушлая. Еще я подозреваю, что он её мог и поиметь иногда между делом. На это мне, правда, было совершенно наплевать: он же мне был абсолютно безразличен.

Но откуда она могла знать про его тайник в нашей квартире? Я же о них – его жена, как-никак – совсем не знала.

“Подпоила, наверно, как следует, он и проболтался. Или сумела подсмотреть случайно, когда притащил к себе, пока ты загорала на юге”, подумал Женя.

– Подозреваю только, что у него был еще тайник где-то, который она не выдала – воспользовалась содержимым сама: мы с мамой остались ни с чем, а она с Миррочкой живут припеваючи.

… Миррочка у них больше не появляется: живет дома и обслуживает дочь. Стала жаловаться на здоровье и всё чаще приглашать маму к себе, а там может попросить и помочь ей по хозяйству. Их роли достаточно быстро поменялись: мать стала проводить там практически целый день, занимаясь тем, чем раньше занималась у них Миррочка, и за это может у них питаться, не тратя свои. Миррочка еще по старой привычке еще обращается по-родственному, но зато Лялька не очень стесняется с ней, и мама это терпит.

А она там почти совсем не появляется: терпеть унижения от этой сучки не собирается. Правда, нередко мама кормит именно тем, что притаскивает от них.

…Она заметила, что он уже спокойно слушает её.

– Вот так вот и живу теперь. А у тебя, я слышала, всё хорошо. Но почему ты один? Почему жена не с тобой?

– Временно.

– Но ты из-за этого вынужден обходиться без женщины: это же нелегко.

“Ага: опять”.

– Скажи: я всё еще красивая? – она смотрела ему в глаза.

- Да. – В полутьме она казалась даже красивей, чем была раньше. “Ну, и что?”

– Ты не желал бы, чтобы я заменила её, пока она отсутствует? Зачем тебе мучаться? Не думай, что я что-нибудь потребую потом. Ты только дашь мне то, что я, к сожалению, не получила, когда была твоей девушкой: ни поцелуя, ни близости, – она положила руки ему на плечи, приблизила лицо к его лицу.

– Нет, – сказал он, сняв её руки.

– Почему? Никто об этом никогда не узнает, зато у меня останутся воспоминания, которые дадут мне возможность жить дальше.

– Зато мне не дадут возможность спокойно смотреть в глаза жене: я ведь буду знать.

– Да что ты! Мой папа, сам знаешь, любил мою маму настолько, что пошел, чтобы не потерять её, в тюрьму. Но она мне проговорилась, что ему случалось и изменять ей. Она это не воспринимала серьезно: измена мужа – всего лишь плевок из дома.

– Извини, мы другие: плевки не для нас. И еще: у меня просьба к тебе – чтобы ты ушла. Желательно, как можно скорей.

– Значит, гонишь? Я напрасно унижалась, вымаливая у тебя каплю ласки? Конечно, зачем нужна я теперь, когда у тебя другая?

– И ребенок.

– Кто хоть она: я видела её? Не та ли, за которой ты рванул тогда на эскалаторе – меня чуть не сшиб?

– Да: она.

– Так почему ты тогда встречался со мной, если у тебя существовала она, о которой ты думал?

– Наверно, ты и так знаешь. Если нет, еще раз спроси Тамару. Пойдем, я помогу тебе одеться.

– Ты хотя бы проводишь меня до метро?

– Извини: нет. Очень прошу больше со мной не встречаться: всё, что было, давно кончено. Если честно: я к тебе тогда ничего и не испытывал, уж не обижайся. Поэтому не грызи себя, что вышла за другого: мы никак не смогли бы стать мужем и женой. Прощай.

– Прощай. Будь счастлив, Женечка.

– Ты тоже.

7

Об этом визите он рассказал лишь Медведеву.

– То-то она пришла совершенно бешенная: даже на меня чуть не гаркнула. Сразу, правда, извинилась и спросила, не найдется ли у меня чего-нибудь покрепче: ей совершенно необходимо. А на следующий день стала уделять мне повышенное внимание. Как бы мое пребывание там не осложнилось. Клава как?

– Конкретно ничего пока не говорит. Но спрашивала кое-что про вас – в общем, правда. Думаю, дозревает: мне мамы ребят говорили, что с ними она насчет вас делилась. А они, сами знаете, целиком на вашей стороне.

Даже, говорят, Сергей Иванович сказал им как-то раз: “Я его могу понять: жена его, надо сказать, особа малоприятная, мягко говоря. От такой любой сбежит. А с Клавочкой они будут неплохой парой, могу с уверенностью сказать”.

Ничего: уговорят. Но я вот думаю, может быть, как-то устроить, чтобы вы увиделись: может ускорить дело.

– Как бы не наоборот. Торопить её опасно: лучше подожду.

А теперь о деле: придется тебе до Нового года в командировку скатать – не знаю, успеешь ли до него вернуться. Но надеюсь.

– Туда?

– Да. Так что Аню увидишь заодно. Подбери-ка чертежи, пока оформим приказ, потом в бухгалтерию и лети на вокзал за билетом – хорошо бы на сегодняшний поезд. Чертежи можешь с собой не тащить, я их в машину закину. На работу тоже не возвращайся: езжай домой, соберись в дорогу. Позвони мне перед концом работы: договоримся, где встретиться – надо же Ане к Новому году того сего купить.

Достал билет на сегодняшний вечерний поезд. Из дому позвонил Валентине Петровне, сказал, что уезжает в командировку, но к Новому году постарается вернуться.

– Кровь из носу, но вернись. Мы, знаешь что, задумали: пригласить Колю Медведева. Куда ему еще идти? А мы ему, вроде, уже не совсем чужие. Клава же у нас тоже обязательно будет: может, Новый год поможет. Как думаешь?

– По-моему, гениально. Я передам ему?

– Конечно.

Видно было, как Николай Петрович обрадован этим предложением.

- Просто замечательно. А то Иннина двоюродная сестра настоятельно предлагает пойти на Новый год к ним, а я чую, чем это пахнет. Там она с матерью будет и Инна с Елизаветой Михайловной. Слишком ясно, какая роль мне там предназначена: вроде бы кавалера Инны.

– Не уверен: Лялька предпочтет такой лакомый кусочек для себя приберечь. Тем более, она уже пробовала до того подобный вариант провернуть – со мной. А вы – уже готовый кандидат наук, начальник отдела. Так что, думаю, не из-за сестрички, которая её раньше за человека не считала, приглашает к себе. Она бы предпочла уйти в компанию, где и выпить неплохо, и потанцевать можно: она это любит. И не только это.

– Похоже, да: как мне кажется, девушка, что называется, б/у. Энергичная, пронырливая, похоже, – слишком много сходства с Ларисой. Я бы, конечно, и не пошел: чужие мне люди. Постарайся успеть к Новому году: хочу, чтобы и ты был с нами.

– Слушаюсь, товарищ начальник: кровь из носу, как сказала Валентина Петровна.

Это удалось не легко. Выручило то, что он был уже не первый раз и неплохо зарекомендовал себя там. Конечно, задерживаться пришлось допоздна, и бутылку один раз поставить тоже.

Так что, к сожалению, времени общаться с Аней было в обрез. Разговаривали, главным образом, когда он являлся с завода, и она кормила его ужином. Потому что жил он у неё: комната в общежитии была свободна, но она не позволила ему остановиться там.

Расспрашивала про Гринечку, про Колю и Клаву: получила от неё письмо и была в курсе дела. Рассказал ей про замысел Валентины Петровны и Фрумы Наумовны устроить их встречу на Новый год, и она не стала его уговаривать задержаться, чтобы встретить его с ней и еще одним человеком.

– Помнишь, говорила я тебе, что был у меня, да не сладилось: Толя всё был перед глазами. А он снова появился: предлагает опять попробовать. Может, стоит? Ребенок тогда, может быть, хоть будет у меня: как у Клавы. Подумать мне надо. Я тебе покажу его, а ты уже Клаве расскажешь.

И в один из вечеров он дожидался Женю у неё. Внешне не очень видный, он производил приятное впечатление своим поведением, улыбкой, умением слушать других, хотя сам был не очень многословен.

– Как он тебе показался? – спросила она, когда он ушел.

– Знаешь, понравился мне. По-моему, очень неплохой: явно очень порядочный, добрый, неглупый.

– Всё так. И любит меня – из-за того снова пришел ко мне: нужна я ему. Да только разве он такой, как Толя? Такого, видно, уже не встречу.

– Может быть, и нет: совсем такого, как Толя, может и не быть на свете. Но его уже не вернуть – одним прошлым жить нельзя: живи настоящим и постарайся быть счастливой. Это я тебе, считай, от его лица говорю. Илья Андреевич, наверно, будет не только хорошим мужем, но и отцом. Подумай, Анечка!

– Трудно, Женя.

– А зачем же про Клаву говоришь, чего она дурью мается столько времени вместо того, чтобы сделать и себя, и Николая, и Толика счастливыми? Чужую беду рукой разведу, а свою – ума не приложу, так?

– Так, наверно.

Но провожали они его вдвоем.

– Приезжайте к нам в Москву: мы вас обоих там будем ждать, – сказал он им на прощание.

Поезд прибывал поздно. Быстро домой: забросить чемодан и переодеться. И бегом к Гродовым: может удаться ополоснуться под душем, прежде чем сядут провожать старый год.

В квартире никого, но к двери комнаты прикреплены две записки. Женя развернул первую: это была телеграмма. “Приезжаем 31 9 вечера поезд … вагон … встречай целую Марина”. Он быстро посмотрел на часы: почти десять. Поезд уже пришел: что делать? Ехать скорей на вокзал, несмотря на возможность разминуться с ней? Ждать здесь? Как она – с ребенком – сможет с вещами добраться до такси, если не сможет взять носильщика?

Схватил вторую записку. “Женя, приезжает Марина: см. телеграмму. Уехала её встречать. Если уже не успеешь приехать, то жди дома и не беспокойся: Валентина Петровна обещала прислать еще кого-нибудь мне в помощь. Клава”.

Не успел еще снять пальто, как уже раздался шум на лестнице. Он спешно открыл квартирную дверь: по лестнице поднималась Марина с завернутым в теплое одеяло Гринечкой. Рванул к ним, обнял жену, забрал ребенка.

Нетерпеливо откинул угол конверта и увидел лицо своего сына. Гриня не спал: глазки были открыты. Женя жадно смотрел: сын сильно изменился за то время, что он не видел его. А Марина уже торопила его:

– Давай его мне и иди вниз: помоги поднять вещи.

Их выгружали внизу из машины Клава и Медведев. Толик крутился около них.

Телеграмма пришла днем. Клава, получив её, позвонила Валентине Петровне:

– Что делать? Женя не приехал, и я поеду встречу её сама.

– Справитесь, если у неё окажется много вещей? Давай я пришлю тебе в помощь моих парней. Приедут прямо к поезду. Продиктуй номера поезда и вагона. Жене оставь записку на всякий случай.

Но, положив трубку, Валентина Петровна сразу сделала другое: позвонила Медведеву и попросила встретить Марину.

– Женя пока не приехал. Вы же с машиной, а такси, боюсь, будет взять слишком сложно сегодня.

– Какие могут быть разговоры: встречу и доставлю домой в лучшем виде. Вот будет ему новогодний сюрприз, если он к тому времени приедет.

– Еще бы! Счастливо вам, Коля. – Он не слишком понял, зачем она добавила последнюю фразу.

… Настроение было прекрасное: надеялся увидеть у Гродовых Клаву. И потому не смог отказать Инне и Елизавете Михайловне отвезти их к матери Ляли и оттуда еще обеих сестер куда-то, где они встречали Новый год. Из-за плотного предновогоднего потока машин на улицах приехал немного поздно.

И потому спешил, когда увидел Клаву, шедшую навстречу. Она, хоть и покраснела, похоже, обрадовалась, увидев его.

– Вы тоже Марину встречать? – первая спросила она его.

– Да. Я не опоздал?

– Чуть-чуть: поезд только что пришел. Я шла взять носильщика, чтобы отвезти вещи к стоянке такси.

– Обойдемся без него, я думаю. В случае, если вещей много, можно будет отнести к машине за два раза.

Марина с ребенком на руках и Толик ждали у вагона. Толик бросился, как всегда, к нему:

– Дядя Коля!

Он первым делом посмотрел на сына Жени.

– На тебя похож, Марина. Это хорошо: говорят, если сын похож на мать, будет счастливым.

Марине таскать ничего не дали: он взял кузов коляски, набитой детским бельем и одеждой, Клава один из чемоданов, поменьше, отнесли и погрузили в машину. Потом вернулись за Мариной, Толиком и оставшимися вещами. Он взял второй, самый тяжелый, чемодан и тележку коляски, Клава большую корзину, откуда шел запах мандаринов. Толику позволили нести сумочку с детскими бутылочками.

Клава, как самая крупная, поместилась на переднем сиденье – рядом с ним. Не старалась совсем не смотреть на него.

– Будет сюрприз нашему Женечке, когда приедет! – весело сказала она, когда подъезжали. – А может быть, и приехал уже: обещал быть к Новому году.

– Приехал, приехал! Вон: свет в его окне горит, – закричал Толик.

Дружно затащили вещи наверх. Женя быстро разделся и рванул в комнату. Гринечка, уже раскутанный, лежал на кровати. Женя схватил его, прижал к себе.

– Гринечка! Сына! – от него пахло родным. А тот тоже прижался к нему – будто почувствовал привычное когда-то тепло, исходящее от отца. Марина – с другой стороны, и он обнял её свободной рукой.

– Женька! Не ждал нас?

– Нет: никак не ждал. Как ты решилась приехать?

– Я же так соскучилась по тебе – просто, не знаю, как. Меня пробовали отговаривать вначале, а потом мама сказала: “Правильно: езжай!” Просила поцеловать тебя, а папа передать приветы от всего миньяна, особенно от Рахмиэла.

– До чего здорово, что вы здесь! – он не отпускал обоих. Но Марина освободилась:

– Надо же их позвать: с Гринькой как следует познакомить.

… Ребенок смотрел на незнакомых людей, окруживших и улыбающихся ему. Наибольшее его внимание привлек тот, кто был намного меньше всех – он вдруг улыбнулся ему. Толик пришел в восторг:

– Сейчас я ему игрушки принесу свои! Играть с ним будем.

– С ним не играть, а выкупать с дороги надо, – возразила ему Клава. – Я ванночку Асе отдала, но можно и в корыте. Вы его в кипяченой воде еще купаете?

– Нет – давно уже.

– Тогда ставь, Женя, на плиту самую большую кастрюлю. А я пока позвоню Валентине Петровне, что мы придти не сможем.

– Правильно: уложим детей – и посидим вчетвером. Я домашнего нашего вина привезла. Закусить хоть чем-то найдется, я думаю?

– Что-нибудь наскребем. Я рыбу заливную приготовила – идти к Гродовым. Капустка, грибы есть. Картошки можно нажарить: голодные не останемся, – начала перечислять Клава и в этот момент перехватила напряженный взгляд Медведева. Она посмотрела ему в глаза: – А вы, Коля, останетесь с нами?

– Я?! Да! Ну, конечно же! – таким сияющим Женя не видел его давно. – И у меня в машине, знаете, есть бутылка армянского коньяка. И еще венгерского рома.

– Тогда вообще проблем нет. Ладно, я звоню Валентине Петровне.

– Клавочка, ты умница, – обрадовалась та, выслушав её. – Только слушай меня: гони к нам Колю – он на машине. Пусть привезет часть твоей заливной рыбы, а я ему дам, что поставить на ваш новогодний стол. Только поскорей: времени осталось в обрез.

Медведев, окрыленный, улетел выполнять задание. Остальные стали готовиться купать Гринечку. Его пока положили на кровать в Клавиной комнате; Толика оставили стеречь его – он попросил включить лампочки на елке. Гринечке разноцветные огоньки тоже нравились: он уставился на них.

А потом его стали купать. Вчетвером – потому что Толик тоже стоял рядом с корытом и подавал Гринечке резинового утенка. А он блаженно улыбался: теплая вода после долгой поездки доставляла такое удовольствие.

…Предпраздничное купание. Жене вспомнилось, как купали когда-то его самого: тоже на кухне, в корыте, поставленном на табуреты. Купали мама и бабушка – папу отправляли в баню, которая в такие дни работала допоздна. А потом, закутав в простыню, сажали его на кухонный стол и давали кружку молока и теплый рогалик с корицей, спеченный бабушкой. Затем мама относила его в постель, и они с бабушкой начинали мыться сами. Но и после этого не ложились: еще возились, готовили что-то.

А утром шли на демонстрацию. Было весело: играла музыка, полно флагов и воздушных шаров, и ему покупали набитый опилками шарик на длинной резинке. Папа сажал его на плечи, а рядом мама под руку вела бабушку.

Вечером приходили гости. Все ели приготовленное бабушкой и мамой, а потом танцевали и пели – и он пел со всеми.

Гринечку тоже закутали в простыню, и Марина понесла его в комнату кормить. Женя по её просьбе выключил верхний свет. В полутьме он различал, как держала она их сына у груди, слышал, как энергично сосет он её. Было так покойно на душе оттого, что они тут – рядом с ним.

На мгновение вспомнилось, как в таком же полумраке сидела тут Инна и предлагала ему себя якобы на временное пользование. Вместо этого?!

А малыш вдруг перестал сосать грудь.

– Заснул, – сказала Марина, подавая его Жене. Она застегнула блузку и подошла к Жене. – Клади его на кровать. – Она подстелила клеенку, и Женя осторожно опустил сына на неё. Тот крепко спал.

А Марина обняла мужа, прижалась к нему.

– Ты, – она бессчетное количество раз целовала его.

… – Ну, слава Б-гу, Коля. Как мы за вас рады: наконец-то! – Валентина Петровна и Фрума Наумовна обнимали его. – Передайте Жене и Марине: мы завтра все нагрянем знакомиться с их принцем. Часов в двенадцать, наверно. Только дождемся Деда нашего и Игоря с Асей: они Мишеньку привезут. – Дружно перетащили в машину всё, что щедро надавали ему.

А дома Клава возилась с Толиком: пыталась кормить его, а он капризничал – хотел спать. Жени и Марины не было видно, и Медведев осторожно постучал в их комнату.

– Да? – они сидели в полутьме рядом на диване – обнявшись.

– Жень, помоги быстренько втащить из машины. Время уже, знаешь, сколько?

– Ой, правда! – Марина вскочила. Втроем помчались вниз за привезенным Медведевым. – Скорей! А то не успеем проводить Старый год.

– Как скорей: не ест он. Ешь, горе мое: а то Гринечка, на тебя глядя, тоже будет кушать плохо, – уговаривала Клава Толика.

– Да он же уже спит, Клава. Что его мучить: уложить надо.

– В нашей комнате положите. Пусть там наши богатыри спят. А мы в твоей, Клава, сядем: здесь елочка.

– Накрывай тогда, Марина, а я постелю ему у вас на диване. – Медведев подхватил на руки почти спящего Толика и пошел за ней.

Вскоре они появились. Всё уже стояло на столе, и сразу налили всем, кроме Марины, по первой рюмке – проводили Старый год. И тут же наполнили рюмки снова: до Нового года оставалось пять минут.

Последние удары курантов Спасской башни:

- С Новым годом!

Чокнулись, но Медведев почему-то не пил, и, глядя на него, остальные тоже не стали. Ждали: он, явно, хотел что-то сказать. И он начал:

– Я хочу нарушить традицию: выпить не просто за Новый Год. Для меня это не обычный Новый год, какой я встречал немало последних лет. Не в кругу людей, близких мне: моих друзей. Потому что их, по сути, не стало у меня: были лишь так называемые нужные люди – для моей карьеры. И веселье в их кругу не доставляло радости.

Жень, я тебе, что хочу сказать: ты не представляешь себе, что я приобрел, снова встретив тебя. Вначале я просто хотел что-то сделать для тебя в память Толи. А потом… Потом ты ввел меня в круг своих друзей, очень теплых и добрых людей, среди которых я стал оттаивать. Они меня приняли, и я стал близким им. После войны у меня не осталось никого, а тут я снова почувствовал, что больше не одинок. У меня есть близкие и родные мне люди.

Понимаешь, ты мне давно уже как родной мой брат – младший. И я хочу, чтобы по имени-отчеству ты меня звал только на работе при людях. Но в остальное время – Колей и только на “ты”. А ты, Марина – всегда. И Клава – если можно, – он поцеловался на брудершафт с Женей и Мариной. Клава – только молча выпила с ним.

Но после того, как они немного утолили голод, Женя сразу налил опять и поднялся, чтобы самому сказать тост:

– Коля, я рад, что у меня теперь есть старший брат. Ты и раньше делал для меня всё, что, наверно, делал бы и Толя. Но мне хочется, чтобы у меня появилась еще и родственница, – он посмотрел на Клаву.

– Клава, у меня есть к тебе предложение: выходи замуж за моего старшего брата Колю. Ты не пожалеешь: он добрый, хороший – ты сама это знаешь. Знаешь, сколько делал он не только для меня – для моего близкого друга, Юры, тоже. Знаешь, как любит он твоего сына, и тот его. Знаю, как любит он и тебя, и, думаю, ты его тоже.

Знаю, твоя глубокая порядочность не давала тебе возможность пойти навстречу счастью с ним. Мы уважаем тебя за это, но всему есть разумный предел: он, все равно, не мог быть счастлив с Ларисой – поэтому ушел от неё. И он уже развелся с ней. Прими мое предложение, и ты не пожалеешь.

– Хорошо, я подумаю, – ответила Клава, улыбнувшись.

– Это уже кое-что, хотя по глазам вижу, что скажешь “да”.

– Может быть, – она не переставала улыбаться.

Но сидели они не долго. Прибрали со стола и стали готовиться ко сну. Николай перенес Толика и уложил на кровать: спать с Клавой. Коле она предложила спать у себя, за ширмой: не мешать же Жене с Мариной побыть одним в день встречи.

Мужчины еще выкурили по сигарете на площадке.

– Как прошел твой развод? – спросил Николая Женя: суд должен был состояться на следующий день после его отъезда в командировку.

– Как тебе сказать? Перед началом мы разговаривали, и она была настроена очень агрессивно: обвиняла меня, что бросил ей ради молодой красотки после того, как она пожертвовала мне свои самые молодые, самые лучшие годы. Инну, конечно, имела в виду, а я ей объяснять, кто та на самом деле, не стал.

Что я еще хлебну трудностей: без её помощи докторской степени мне не видать. Требовала, чтобы я отдал ей и машину, только я в последний момент уперся: её лишаться уже не хотелось. И она сделала великодушный жест: “Ладно, забирай!” Но сам суд прошел довольно спокойно: детей нет, и имущество на нем не делили.

– Попробуй поговорить с Клавой: она, по-моему, только этого и ждет.

– Ты думаешь?

– Она ведь сама спросила, останешься ли ты. Пошли: они нас ждут. Зубы только почистим.

Женя подошел к дивану: Гриня посапывал во сне. Марина уже лежала в постели, но еще не спала. Он тихо разделся и лег рядом, и она сразу придвинулась и обняла его.

Она задыхалась от осторожного прикосновения его губ к своей груди, от ощущения тела мужа, от острого счастья физической близости с ним. И потом – от возможности крепко заснуть в его объятиях.

Проснулась ночью лишь раз: Женя перепеленывал Гринечку. И снова заснула, положив голову на его плечо.

А Николай и Клава заснули нескоро. Она еще не легла, когда он бесшумно вошел: видимо, ждала его. Он подошел к ней:

– Толик спит?

– Еще как! А мне, чего-то, и не хочется.

– Мне тоже. Давай поговорим: как раньше.

– Хорошо: давай. Только тихо, – она улыбалась: он это видел – глаза уже привыкли к темноте.

Но он заговорил не сразу: не знал, с чего начать. Она тоже молчала – не начинала первая.

Потом он взял её руку и сказал:

– Клава, я очень, очень люблю тебя.

– Я знаю, Коля.

– Скажи, ты станешь моей женой?

– Я должна ответить немедленно? Я же не давала твоему свату такого обещания, – забрала она свою руку

– Что ж: буду ждать, – покорно сказал он.

Ей нравилась эта его покорность, но мучить его долго она не смогла.

– Коля! – позвала она.

– Да? – сразу отозвался он.

– Скажи завтра Жене, что я приняла его предложение.

– Правда?! – он снова взял её руку.

– Да: я ведь тоже люблю тебя. Ты очень хороший, Коля: недаром мой Толик так любит тебя.

– Я его тоже люблю. Поверь, я буду ему неплохим отцом – нашему Толику.

– Еще бы! Ты же его полюбил раньше, чем меня.

– Но после той ночи, когда мы с тобой впервые долго говорили, я увидел, какая женщина нужна мне: я полюбил тебя тогда.

– А я раньше. Просто я не показывала это: у тебя же была жена.

– Теперь ты будешь ею. И как можно скорей: подадим заявление сразу – послезавтра. Да?

– Да!

Они еще не сразу легли: долго разговаривали, пересев со стульев на диван – чтобы быть ближе.

- А знаешь, Коля, ведь и Толиного папу звали, как тебя: Николай Петрович. Не мистика?

… А утром Толик проснулся на диване. Поискал глазами горшок, но не нашел его на привычном месте. Должно быть, забрали Гринечке: ну, и правильно. Он-то ведь большой: обойдется без него.

Когда вернулся из уборной и лег обратно на свой диван, сразу не заснул – и стал думать. Гринечка что приехал, это хорошо. Он теперь уже не будет самым маленьким в квартире: он ведь старше Гринечки на… Он посчитал на пальцах: на целых шесть лет.

Еще как хорошо, что дядя Коля был у них вчера. Жаль только, он заснул раньше, чем дядя Коля ушел. А может, он и сегодня придет к ним? Можно маму спросить, если уже не спит. Надо посмотреть!

Он снова встал и заглянул за ширму. И не поверил своим глазам: дядя Коля был здесь! Спал на кровати рядом с мамой. Вот здорово!

И ему захотелось к ним. Забрался на кровать и лег между ними на одеяло. Дядя Коля проснулся первым; увидев его, поднял одеяло и положил в серединку. Мама тоже проснулась, но отправлять его обратно на диван не стала. А ему было так хорошо с ними обоими, и он вскоре снова заснул.

Они тоже – протянув руки друг к другу над ним.

Первым в квартире проснулся Гринечка. От его гульканья сразу проснулись и Марина, и Женя. Он подал сына Марине, та приложила его к груди, но сказала, что ему надо еще сварить кашку – объяснила, как.

Женя занимался этим на кухне, когда стукнула дверь квартиры: пришла Тамара.

– С Новым годом, Женечка! Уже встал? Ты у Гродовых его встречал?

– Нет: здесь. Марина с Гриней приехала: мы уже все туда не пошли.

– В смысле, Клава тоже?

– Да. И Коля.

– Да-а? Как у них?

– По-моему, уже хорошо.

– Ну, и правильно. Нечего было столько времени и себя, и его мучить из-за этой стервы: не стоит она того.

– А вы как встречали?

– А никак. Новый год – праздник семейный: мы его всегда с Витей вместе встречали. А без него и не встречаю: дежурила ночью. Как и в прошлом году. Ничего: вернется – тогда снова будем праздновать. А ты чего это варишь?

– Кашку манную сыну.

– Ох, ты! Не спит он уже? Можно посмотреть?

– Ну, конечно.

Тамара вскоре снова появилась на кухне.

– Ну, хвалить не буду: боюсь сглазить. Завтракать вместе будете, меня разбудите: с вами хоть посижу. Ладно?

– Вообще-то, к двенадцати всех наших ждем. Игорь с Асей тоже приедут. Так что мы, наверно, общий завтрак не будем устраивать.

– Что ж: еще лучше – подольше посплю. Но к тому времени разбуди обязательно, хорошо?

Гости появились в половине первого в полном составе: все до единого. Ася и Игорь – с сыном. И сразу стало шумно.

Мишаньку, как называли его родители, положили на кровать рядом с Гриней. Тот, правда, сидел на ней и совершенно спокойно реагировал на общее внимание. Но их обоих старались не перевозбуждать: ушли почти все из комнаты, оставив дверь открытой и Толика возле них.

Приволокли с собой немало, и женщины стали накрывать на стол в Клавиной комнате. А потом за столом дружно выпили за Новый год, за Гринечку и Мишаньку. И за новость, объявленную Клавой: они с Колей решили стать мужем и женой.

Валентина Петровна произнесла тост за то, чтобы Людочка уже тоже родила ей внука, а Фрума Наумовна – чтобы Саша, наконец, женился. Еще Женя предложил тост за скорейшее возвращение Виктора Харитоновича.

В это время как раз послышался плач, и прибежал Толик сообщить, что Мишанька описался.

Утром назавтра поехали вместе на машине Медведева. Отвезли первым делом в детский сад Толика, потом на работу Клаву, в больницу Тамару, и поехали к себе в ПКБ. И вечером того же дня Николай забрал свои вещи от Елизаветы Михайловны. Он съехал от неё без предупреждения – поэтому заплатил ей за январь: чтобы не обидеть.

На следующий день вынесли в сарай письменный стол, передвинули кое-что из мебели, собрали детскую кроватку – и Гриня обрел собственное место в комнате: под фотографиями тех, кто не дожил до его появления на свет.

---

[1] Горя (идиш)

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.