Западный полюс

Глава X

На волоске

1

Саша намного опередил Женю в чтении книг, данных тому тестем. Глотал “Историю евреев” Греца том за томом, тогда как Женя откладывал по разным причинам. Фактически, только после того, как родила Ася, и он очутился вечерами один в своей комнате, стал читать первый том. Но, и то, не так быстро, как Саша: необходимо было в магазин сходить, сготовить себе – и хоть раз в неделю Марине написать.

Саша заходил к нему часто: сидели, читали, обсуждали прочитанное. Многое оказалось для них полной новостью, и неизвестные события истории их народа оказались очень волнующими. Правда, Саша уже раньше знал чуть больше: из рассказов отца. Не частых, осторожных по большей части.

С остальными они встречались не так часто: уже не собирались по воскресеньям компанией. Видели еще как-то – не чаще раза в неделю – Ежа и Людочку, когда в выходной сами приходили к Гродовым. Игоря – изредка, еще реже Юру с его новой девушкой.

Когда приехала Марина, Саша заходить продолжал: главным образом, чтобы поменять книгу. Разговаривали, в основном, только когда Женя шел гулять с Гринечкой. Главная тема была та же – еврейская история, игравшая всё большую роль в стихах Саши, которые он негромко читал Жене, катившему коляску с сыном. Саше было это интересней, чем времяпрепровождение в компаниях, где такие стихи далеко не всегда и не всем можно было читать.

В то воскресное утро он тоже спешил к Жене: вчера вечером дочитал предпоследний том, и хотелось поскорей взяться за последний. Правда, прочитанную книгу для обмена не принес: папа неожиданно попросил дать посмотреть ему. До того он старался не заводить с детьми разговоры на еврейские темы, хотя изредка от него удавалось узнавать кое-что.

Женя с Мариной только что кончили завтракать и собирали Гринечку на прогулку до появления Игоря и Аси: обещали сегодня приехать в гости.

– Вот отлично: не надо Колю просить помочь спустить коляску, – обрадовалась Марина.

Вдвоем спустили её вниз, и Женя сразу пошел за сыном, а Саша остался коляску сторожить.

Какие-то подозрительные звуки прервали его мысли. Казалось, кто-то сдавленно рыдает за дверью подъезда, в котором раньше жил Игорь. Саша подошел и приоткрыл её.

– Зина, ты что? – узнал он. А та бросилась ему на грудь:

– Сашенька, ну за что мне всё это? За что? – уже громче плакала она. Губа у неё была разбита, под глазом синяк.

… С того времени, когда у Игоря родился сын, и он с женой перебрался куда-то за город и потому стал появляться здесь слишком редко, отчим и муж, не опасаясь больше, опять стали издеваться над ней и матерью. Жизнь стала невыносимой.

Вчера у Васи была получка, и по этому поводу он явился домой крепко пьяный. Допил с тестем принесенную бутылку и быстро заснул. А она провела ночь на кухне: лечь с ним рядом опасалась.

Наутро он первым делом спросил:

– Ты куда бутылку спрятала, что я вчера принес, а?

– Вы её с Кузьмой Игнатьичем вчера и выпили.

– Чего врешь? Не помню, чтобы пили.

– Да спроси, раз не веришь: не вру я.

– Правда, Вась: выпили вы её вчера, – подтвердила мать.

– Пили, пили, – подтвердил и отчим. – А тебе что – невмоготу? Так сгоняй её: пусть принесет.

– Правильно! Давай – одна нога здесь, другая там.

– А деньги?

– Какие еще деньги? Я же тебе вчера получку отдал.

– Не отдавал ты.

– Как не отдавал? – он сунул руку в карман пиджака. – Верно, у меня они. На вот. – Денег было совсем мало: пропил либо раздал долги вчера. – Ну, чего смотришь?

– Мало же тут: на что питаться будем?

– Чего? Сыщешь, на что!

– Распустил ты её, Вася – ох, распустил. Никакого порядка у тебя в семье, – подпустил шпильку отчим.

– Ничего: порядок я наведу. Иди, а то… – И пришлось идти.

Нигде не задерживалась: купила, и домой. А ему со вчерашнего перепоя так не терпелось.

– Где так долго шлялась? Быстрей, что ли, не могла? – и не успела она и слова вымолвить, как он дважды ударил её. Прямо по лицу.

На звуки её плача открылась квартирная дверь, и оттуда выглянула мужская физиономия. Отчима Зины и Игоря. И сразу исчезла.

– Иди-ка, Вася, посмотри, как там жена твоя с еврейчиком, Женькиным дружком-то, обнимается. Небось, и путается с ним, как понимаю, – донеслось оттуда. Зина испуганно рванула во двор, Саша выбежал за ней.

И почти тут же следом выскочил Васька. С налитыми кровью глазами.

– Стойте, суки, – вопил он.

– Саша, беги, – крикнула Зина и припустила к выходу на улицу.

Но Саша вдруг остановился, повернулся лицом к налетающему на него Ваське. Смотрел тому прямо в глаза.

– Чего смотришь? Ну, чего смотришь, еврей? Утишить вас надо, жидов проклятых! Друга у меня отняли, теперь жена моя им понадобилась? Убью!!! – и он двинул Саше – тот упал на снег рядом с лежавшими у стены дома водопроводными трубами.

– Убивают!!! Помогите!!! – закричала Зина из подворотни.

Женя на лестнице услышал её крик. Сунул Гринечку спускавшейся за ним с еще одним одеялом Марине и слетел вниз. Выскочил во двор и увидел Сашу, беспомощно лежавшего на снегу, и Ваську, целящегося ногой ему в пах. Из двери своего подъезда высовывался отчим Игоря.

– Вася, берегись! – крикнул он, увидев Женю. – Еще еврей!

Васька поднял голову, и Женя сразу врезал ему апперкотом в подбородок. Тот отлетел, но тут же рванул к Жене, который приготовился нанести ему повторный удар. Но Васька вместо того, чтобы пытаться отразить его, сунул руку в карман – и ткнул Женю в грудь: ножом. Вытащил, ткнул снова и отвел руку для третьего удара.

Сашу, до того беспомощно лежавшего на снегу, подняла какая-то сила. Он схватил кусок трубы и обрушил на голову Васьки – тот стал падать.

И тут же раздался выстрел: из подворотни бежал Аким Иванович с пистолетом в руке.

Не обращая внимания на лежавшего рядом Ваську, он подбежал к Жене – стал на колени, приник ухом к его окровавленной груди.

– Жив! Саша, беги, звони скорей: пусть немедленно приедут – надо успеть его спасти. И в милицию потом: сообщи, что мной застрелен при нападении с целью убийства бывший уголовник. Ничего другого, слышишь? Звони лучше с автомата – и сразу же уйди: чтобы тебя тут не арестовали под горячую руку.

Но Саша помчался в Женину квартиру. Навстречу по лестнице бежали Марина, Николай, Тамара.

… В глазах у Марины потемнело.

– Женя!!! Женечка!!! – она упала на колени рядом с ним, склонилась к его лицу. Женя лежал неподвижно на спине – с закрытыми глазами, и, казалось, не дышал. Снег рядом был красным. – Как же так?!

– Без паники: жив он. Перевязать его только надо поскорей, чтобы не истек кровью до приезда “скорой”, – Аким Иванович повернулся к Тамаре.

– Сейчас, Аким Иванович. Коля, бегите, притащите бинты и йод: у меня в аптечном ящике за дверью комнаты. Только как можно быстрей. А трогать не будем: опасно.

Медведев рванул за ними. А к ним уже бежали с другого конца двора отчим Игоря и за ним громко воющая Васькина мать.

– Васенька! Василечек! Сыночек мой! Красавчик! Убили они тебя, жиды проклятые! Мало Гитлер их убивал – мало: всех, всех надо было. Кто убил его, Кузьма Игнатьич, кто? Ты ж видел, скажи мне – матери его, скажи: чтобы знала, кого проклинать за смерть соколика моего.

– Я застрелил вашего сына: спасал человека от его ножа, – повернулся к ней Аким Иванович. – А проклинайте себя: за то, что таким вырастили его. И отойдите отсюда: нам надо перевязать опасно раненого человека – вашим сыном.

– А моего сыночка?

– Он мертв: что, сами не видите? – крикнула ей Тамара: выстрел снес Ваське череп почти наполовину.

– А этот: нет? Жаль! Ну, ничего: подохнет!

– Пошла отсюда, сволочь! – Медведев, принесший бинты, тоже склонился над Женей. – Женька, братишка, держись! – у него текли слезы.

– Не ревите: помогайте лучше, Коля, – Тамара расстегнула намокшее от крови пальто, разрезала свитер и рубашку, стала быстро и умело дезинфицировать раны и накладывать на них повязки. Кончила как раз к моменту, когда во двор въехала машина “скорой помощи”. В неё осторожно погрузили Женю.

Прежде, чем она уехала, Николай успел спросить, куда его повезут, и побежал вывести машину из сарая на заднем дворе. Посадил в неё Марину и Тамару и рванул следом.

А через несколько минут во двор вкатили милицейские машины. Васькин труп вскоре увезли, и начали опрос свидетелей. Показания расходились: отчим Зины заявил, что не участковый убил его зятя – товарищ соседа, который набросился на Василия, и от которого тот вынужден был защищаться ножом, еще раньше ударил его стальной трубой по голове.

– А выстрел потом был: когда он уже падать стал. Истинная правда. Вот её спросите, жену его, – показал он на Зину. Но та ничего внятного сказать не могла – дрожала только.

– Ну, чего молчишь? – прикрикнул на неё отчим. – Из-за тебя же всё и произошло: обнималась с ним, а Васенька увидел и хотел с ним разобраться – как муж твой. Что: не так было?

– Ах ты сука проклятая, блядища! Да я тебя… - заорала было на Зину Васькина мать, но чья-то рука крепко тряхнула её за шиворот.

– Сама ты сука! А ну, заткни пасть! – это был Игорь. Сзади стояла Ася с ребенком на руках. – Что случилось? – показал он на огромные пятна крови на снегу.

– Беда, Игорек, – ответила ему мать. – Вася Женю ножом порезал, а его самого то ли Аким Иванович из пистолета, то ли Саша обрезком трубы по голове убил.

– Кстати, товарищ участковый, где этот самый Саша? Его необходимо задержать.

– Я его послал звонить в “скорую” и вам. А потом, наверно, в травмопункт пошел: ему тоже от убитого мной досталось. А задерживать его нет абсолютно никакой необходимости: я выстрелил в убитого до того, как обрезок трубы по инерции обрушился на его голову – его уже невозможно было остановить.

– Вы готовы официально подтвердить это?

– Да: в любое время.

И милиция вскоре уехала. А во двор вкатил Николай. Его окружили.

– Женя – как? – спросили с тревогой.

– Врачи сказали, состояние критическое: жизнь не гарантируют.

– Николай Петрович, можете нас отвезти туда? – попросил Аким Иванович.

– Да: я туда сразу сейчас поеду. Клава, наверно, тоже захочет: Ася, я думаю, не откажется остаться с ребятами.

– Конечно, Николай Петрович. Только вы мне оттуда звоните периодически, хорошо?

– А мне с вами можно? Не могу я домой: страшно очень, – жалобно попросила Зина.

– Конечно, Зин: поехали с нами, – взял её за руку брат.

2

Марина молча слушала попеременный рассказ Саши и Зины о том, как произошло то, что она не могла видеть, бросившись относить домой ребенка.

– Он это милиции неправду сказал, Кузьма Игнатьич: что Вася бросился на Сашу, потому что увидел, что мы с ним обнимаемся. Не так совсем было.

Я ведь из квартиры убежала, когда он меня два раза изо всей силы ударил, – Зина показала на свое разбитое лицо. – Из-за того, что водку ему на опохмелку не так быстро принесла. Убежала я из квартиры, плакала в подъезде.

А Саша со двора услышал, заглянул в подъезд, спросил меня, почему плачу. Хоть кто-то пожалел меня: вот я и уткнулась в грудь ему. Ведь я же его вот с каких лет знаю. Да Вася и не видел: Кузьма Игнатьич, он увидел – и ему сказал. Еще и от себя добавил.

Бежать Саше надо было – я ему крикнула, да он вон какой гордый оказался: не захотел. Вася его, наверняка, до смерти забил бы, кабы не Женя.

– Да: Васька уже целил мне ногой в пах. Женя двинул ему, и он отлетел. А потом сразу бросился на него.

– Наверно, был достаточно пьян: не чувствовал уже боли, – предположил Аким Иванович.

– Женя ожидал, что Васька попытается ударить его. А он вытащил кухонный нож из кармана – ткнул им. И потом еще. А я всё никак не мог подняться. Только когда он отвел руку, чтобы ткнуть снова, я вскочил и ударил его куском трубы, который нащупал рядом с собой. И он начал валиться.

– Да нет, Саша: не от твоего удара – от моей пули свалился он. Хорошо, я по улице шел: Зинин крик услыхал – и подоспел. Хоть, может, и не совсем вовремя.

Но эти будут теперь пытаться доказывать, что убил его ты: чтобы отомстить евреям, ненавидят которых лютой ненавистью. И нельзя нигде оговориться, что труба опустилась на голову раньше, чем раздался выстрел. Ни тебе, ни Зине: может дорого обойтись. Я стрелял при исполнении прямой служебной обязанности, а Саша тогда должен будет долго доказывать, что не превысил меру самозащиты.

– Спасибо вам, Аким Иванович, что так болеете за нашего Сашу, – поблагодарила его Фрума Наумовна.

– А за кого я должен болеть, Фрума Наумовна? За таких, как этот Фомин? Который верховодил шпаной, пока не посадили? И издевался над женой, когда некому было вступиться за неё? Конечно, за ваших ребят я. Они ж такие же, как были наши: Толя Беллы Соломоновны и мой Петя.

… И снова Марина отключилась: перестала слышать и понимать, что говорили те, кто был рядом: Соколовы и Гродовы, Аким Иванович, Медведевы, Игорь и Зина. Только Женя стоял перед глазами: его белое, как снег за пределами кровавого пятна под ним, лицо. Г-споди, как жить, если его не станет? Без него: его любви, его ласки, ощущения его рядом?

Врачи сделали срочно операцию, но ничего не говорят: только что положение очень серьезное. Раны почти рядом с сердцем: еще чудо, что он как-то остался жив. Даже Сергей Иванович, который, бросив всё, примчался с какой-то важной конференции, и который, наверняка, всё знает – разговаривал с врачами, не говорит ничего другого. Наверно, тоже скрывает, что шансов слишком мало. Неужели он уйдет? Неужели теперь Гриня станет последним Вайсманом?

– Марина! Тебе плохо? Давай, сделаю укол, – Тамара наклонилась к ней. Марина, молча отрицательно кивнула.

Толик оказался великолепным помощником: не отходил от малышей, когда Ася оставляла их в комнате Вайсманов, готовя еду на кухне. Больше проблем создавал Гриня, который, казалось, чувствовал, что с отцом его случилось что-то неладное: капризничал и не хотел есть.

С этим она, правда, справилась легко: вынула грудь и приложила его к ней. Несмотря на то, что была небольшой, молока в ней было предостаточно: даже сцеживала лишнее, и Игорь отвозил бутылочки с ним к себе на работу – те, у кого жены имели проблемы со своим молоком, покупали его. Гриня жадно присосался, и она не отняла его, пока он сам не выпустил сосок и заснул. Глядя на него, она подумала: неужели этот ребенок останется сиротой, и этим закончится необыкновенная история любви её самой близкой подруги?

Потом покормила грудью и своего ребенка, обедом Толика. Поела немного сама. Дети все спали, и можно было прилечь тоже, но состояние было не то. Ждала и, одновременно, боялась звонка из Склифосовского. И сердце ёкнуло, когда телефон зазвонил.

– Марина? – раздался в трубке слишком знакомый голос. – Наконец-то, могу пригласить вас на новоселье: получил комнату. Ой, извините: я, кажется, не туда попал.

– Туда, Юрочка.

– Ася? Ты?

– Я. А их позвать невозможно: у нас тут такое несчастье.

– Что случилось?!

– Этот рыжий, шурин Игоря, Женю сегодня ножом два раза пырнул. Увезли в Склифосовского – в очень опасном состоянии. Все наши сейчас там.

– Как это случилось?

– Не знаю. Мы приехали, когда его уже увезли.

– Как он сейчас?

– Пока тоже ничего не знаю: жду звонка оттуда.

– Сейчас же туда еду.

– Если не трудно, попроси кого-нибудь позвонить мне: я тут волнуюсь.

– Хорошо. В крайнем случае, сам позвоню

– Спасибо: я, правда, очень волнуюсь.

… – Что случилось, Юр? На тебе ж лица нет.

– Плохое, Кать, жуткое: Женю сосед ножом поранил. В Склифосовского он: я туда еду.

– Я с тобой?

– Не получится. Там все наши: неподходящее время знакомить тебя с ними. Ты уж извини.

– Да чего там: и так понятно. Знаешь: если не против, я могу подождать тебя где-нибудь поблизости от него. Тебе же надо будет скоро на вокзал: я хоть тоже узнаю, как он.

– Хорошо, – он благодарно посмотрел на неё.

К ночи все разъехались: завтра нужно на работу. Только Валентина Петровна осталась с Мариной. Почти не сомкнули глаз и не ели, хотя Коля привез им еду из дома.

Ночь тянулась бесконечно. Валентина Петровна только иногда, на короткое время, забывалась дремотой; Марина не закрывала глаза ни на секунду.

Утром врач подошел к ним. Состояние Жени не изменилось, и он посоветовал им поехать домой, отдохнуть: их пребывание здесь ничего не может изменить. А в необходимом случае их немедленно известят.

– Нет, я должна быть здесь – поблизости от него. Дома я тем более не засну. А вы, правда, езжайте, Валентина Петровна.

– Как я тебя одну здесь оставлю? О чем ты говоришь?

– Вас некому сменить? – спросил врач.

– Нет. Кроме меня только мой свекор не работает да её подруга. Но свекор слишком немолод для дежурств, а у подруги грудной ребенок. И она сейчас и с их ребенком. Так что…

– Надо маму вызвать. Позвоните ей: она уже на работе.

– Можно позвонить и отсюда, – предложил врач.

– Она не в Москве: в Сочи.

– Не меняет дела. Идемте ко мне в кабинет.

…– Мама, это я. Мам… – по её голосу было сразу очевидно, что что-то произошло.

– Что-то случилось, Марина?

– Да: страшное. Вчера. Тот сосед его по дому, рыжий, который тебе не понравился тогда, он… он Женю ножом ударил – голос её опять прервался.

– Что?!! Женечка? Убит?!

– Нет, нет! Но в страшно тяжелом состоянии. Он в институте Склифосовского: я отсюда тебе звоню. Мама, я… я не знаю, как я смогу жить, если он…если он не выживет. Я…- она не выдержала, зарыдала.

– Не плачь, Марин: Б-г – он не допустит, чтобы наш Женя умер. Крепись. Мы с папой сделаем всё возможное, чтобы как можно скорей приехать. Знаю, тебе наше присутствие поможет. Сейчас же звоню папе и бегу к начальству. Жди нас.

Никто не пытался возражать ей, Арону тоже: отпуска оформили вне всякого графика и без проволочек. С билетами на ближайший самолет проблем тоже не возникло, но времени до него было в обрез. Паша завез их домой, где они успели лишь наспех схватить кое-какие теплые вещи, и полетел на предельной скорости в Адлер. Успели буквально в самый последний момент.

Марина не ожидала их так скоро. Сидела, уставившись в одну точку, и не заметила появления их. Рядом сидела полуспящая Валентина Петровна. Но она сразу встрепенулась, как только их увидела, потянула Марину за руку.

– Мама! Папа!

– Как он: жив? – не здороваясь, спросила Рахиль Лазаревна.

– Да. Но состояние по-прежнему слишком тяжелое: не приходит в сознание, – ответила вместо Марины Валентина Петровна. – Сережа там сейчас с врачами у него: должен скоро выйти.

… Сергей Иванович вышел не так скоро.

– Состояние пока не улучшается, но надо надеяться, что его организм будет в состоянии справиться, – сообщил он всем. Но Рахили Лазаревне, пожелавшей узнать подробности, объяснил всё, как есть: шансов немного.

Потом Гродовы ушли, и они остались дежурить. Мама пыталась заставить Марину хотя бы подремать, но она, опять, так и не смогла. И мама тоже. А папа читал: Марина не сразу увидела, что книга в его руках – молитвенник. Есть также никто не мог – пили только.

Около двух часов ночи к ним вышел дежурный врач. Лицо его, когда он появился, не предвещало ничего хорошего.

– Мы боремся, делаем всё, что можно, но, к сожалению, не можем больше скрывать от вас: состояние вашего мужа ухудшилось. Всё, что могу сейчас сказать: надеяться можно только на чудо. Нам очень жаль, но вы должны знать и быть готовы. Наберитесь мужества.

– Доктор…

– Подожди, мама. Если так, то разрешите мне пройти к нему: я должна быть с ним до последнего момента.

– К сожалению, нельзя: в реанимационное отделение не разрешается.

– Я знаю – но я вас прошу. Я должна быть рядом.

– Но тогда вы должны пообещать сдерживать себя и не плакать в его присутствии: это может еще более ухудшить его состояние.

– Я обещаю...

– Хорошо: идемте.

Он был даже страшней, чем тогда – на снегу. Дышал хрипло, и на лице гримаса страшной боли. Рядом капельница. Сестра делала ему какой-то укол в вену.

– Вот так, – показал ей врач. И шепотом спросил: – Вы сами что-нибудь едите?

– Нет, – также шепотом ответила она. – Не в состоянии.

– Вам нужны силы. Сейчас вам тоже введут внутривенно глюкозу с витаминами.

– Да, – она почти не слышала его: смотрела на Женю. Сестра и врач ушли, и она села рядом с кроватью. Через несколько минут сестра снова зашла, сделала ей укол в вену и снова ушла.

Женя дышал по-прежнему тяжело и часто стонал. Было жутко смотреть на него, но Марина не отрывала глаз от его лица: это могли быть последние моменты, когда она видит его живым.

Слезы катились у неё из глаз, хотя она не издавала ни единого звука. Неужели он уйдет – она потеряет его? Нет: он не должен умереть, оставить её и сына. Нет!!! Она взяла его руку – ту, к которой не была прикреплена капельница – в свои.

– Женечка! Родной, любимый мой! Не покидай нас, слышишь?

Он вряд ли слышал её: рука, которая так любила касаться её тела, казалась безжизненной. И она расстегнула платье, обнажила свою грудь и приложила его руку к ней.

– Ты чувствуешь, Женечка? Это моя грудь – грудь твоей жены, которой ты всегда с такой радостью и благоговением касался. Ты не должен умереть, слышишь? – слезы капали на его руку.

И вдруг какая-то неуловимая тень улыбки на мгновение мелькнула на его лице, и он стал дышать легче. Она не отнимала от груди его руку, и постепенно прекращались стоны, исчезали хрипы. Дыхание его становилось ровнее.

Вошла сестра, удивленно посмотрела, но ничего не сказала. Посчитала его пульс, глянула на экран прибора.

– Надо же! – удивленно сказала. – По-моему, он спит. Я врачу сейчас сообщу – он придет. Так что, пожалуйста…

Марина застегнула платье, когда она вышла. Врач пришел почти тут же. Осторожно осмотрел его.

– Действительно! Заснул, – как-то недоверчиво сказал он, но не предложил ей уйти. И она просидела с мужем до утра, прислушиваясь к его дыханию. Хрипы и стоны не возобновлялись, и надежда стала появляться в глубине её.

… Утром врач, всё-таки, попросил её уйти.

– Он спал, – сказала Марина маме.

– Я знаю: врач специально выходил сказать мне, – она как-то удивленно посмотрела на неё. Папы почему-то не было.

– Где папа?

– Уехал. Заказать в синагоге прочесть “Ми шаберах” – молитву за исцеление нашего Женечки. Молился всю ночь, чтобы он остался жить. Может быть, Всевышний услышал уже его молитву.

…– Вы знаете, чудо таки произошло: состояние чуть улучшилось – он будет жить, – сказал, выйдя к ним, врач. – И дежурить здесь больше не надо. Езжайте домой, и выспитесь, наконец. Поешьте, как следует: вам понадобится немало сил, пока он выздоровеет. – Они обнялись и заплакали, когда он ушел.

3

Дома Ася тоже уставилась на Марину, и та взглянула на себя в зеркало: на голове среди темных волос – совершенно белая прядь. Потом подошла к кроватке сына, взяла его на руки. Посмотрела на фотографии над ней, сказала им мысленно: “Он будет жить, наш Женечка”.

Ася заставила обеих что-то съесть, прежде чем они заснули, а сама позвонила Валентине Петровне, потом на работу Николаю Петровичу, Клаве и Тамаре. Ребяток, чтобы случайно не разбудили Марину и Рахиль Лазаревну, перетащила к Медведевым и оставила под присмотром Толика.

Медведевы оставила его с ней: не отводили в детский сад. Хороший мальчуган: чувствует себя старшим – смотрит за маленькими, соску дает или бутылочку попить, а если что серьезней, прибегает позвать её. И присматривал за коляской с ними, когда она заходила вчера в булочную.

На обратном пути, правда, показал, что может быть не только милым и ласковым. Во дворе эта ведьма Макариха, Васькина мать, крикнула ей:

– Ну что, не подох еще жид-то?

– Не дождетесь, – крикнула она ей в ответ, продолжая толкать вперед коляску. А Толик вдруг схватил ком мерзлого снега и запустил в ту.

– Фулюган, выблядок проклятый: чуть не убил! – заорала она: ком попал ей в голову.

– Как ты его назвала, тварь такая? – Ася решительно направилась к ней, но та испуганно повернулась и убежала к себе.

Ни Николай Петрович, ни Клава не стали вечером ругать его.

Проснувшись, Марина первым делом побежала звонить в Склифосовского. Ей ответили, что приезжал профессор Гродов и нашел состояние её мужа уже не критическим, хотя он очень слаб. Во всяком случае, оснований пустить её к нему больше нет, и приезжать ей сегодня не следует.

Она вернулась в комнату. Родители спали: мама на кровати, откуда она сама только встала; папа – на диване.

Вышла в коридор, позвала Асю – та откликнулась из комнаты Медведевых. Она сидела на диване, рядом со спящим Толиком, и кормила грудью сына. Гринечка лежал на животе на кровати.

Марина тоже взяла сына, вынула грудь и приложила к ней. Гриня схватил, было, сосок, но почти тут же выплюнул его. Она попробовала сунуть его опять, и он сразу повторил то же самое.

– Ты что?

– Попробуй молоко, – посоветовала Ася. Марина выдавила каплю себе на ладонь, взяла её на язык: молоко имело неприятный вкус. Дала попробовать Асе:

– Что такое?

– Перегорело, – ответила та. – Ничего: покормлю его. Я ж без тебя его кормила.

– Придется его полностью переводить на смеси. Жаль: хотелось до года не отнимать.

– И не надо. У меня его хоть залейся: сама знаешь. Об этом не думай.

Марина замолчала, ушла в себя: забыла и поблагодарить. Только когда Ася начала кормить Гринечку, почему-то сказала:

– Юра туда приезжал тоже. Откуда только узнал?

– Я сказала. Он звонил: пригласить вас к себе на новоселье.

И снова замолчали.

…Вечером звонила туда еще раз: он был слаб, его подпитывают внутривенно – но жизнь его вне опасности.

Позвонил еще раз Аким Иванович: он уже звонил утром и был в курсе Жениного состояния. Спросил, как он в данный момент, и попросил зачем-то адрес Соколовых.

Фрума Наумовна удивилась, открыв ему дверь.

– Саша дома, Фрума Наумовна? – спросил Аким Иванович сразу.

– Да. Вы к нему?

– К нему и к вам: слишком необходимо серьезно поговорить.

…– Саша, тебя не сегодня-завтра вызовут в прокуратуру. Поэтому и пришел. Расскажи там, как всё было – но только что мой выстрел был раньше, чем ты успел его ударить. Слышишь?

Ты уже просто не мог остановить трубу. На этом и стой – твердо.

– Но ведь это было не совсем так: я ударил раньше. Кузьма Игнатьевич ведь видел. И Зина тоже. Так что, может быть, лучше сказать правду: я убил его, спасая друга? Ведь третьим ударом он уже точно убил бы Женю.

– Нужна им твоя правда! Тут кое-кто постарается такой процесс сотворить: еврей убил русского. Именно так, как этот сволочной Кривцов кричал. Мерзейший тип: он наговорит что угодно, лишь бы угробить тебя. Даже не потому, что Фомин был якобы его зятем, хотя какой он Зине был отец? Ты еврей, и для него – и не только для него – это главное. Забыл пятьдесят третий год? Не думай, что всё это давно позади.

– Какое там! – добавила Фрума Наумовна.

– И в этом всё дело. Послушай, Саша, это не будет честный поединок: не надейся. Но его надо выиграть: от этого будет зависеть твоя судьба.

Поэтому стой, как я сказал, что труба опустилась ему на голову, когда я уже застрелил его. Им невозможно будет доказать, что твой удар был бы смертельным, не будь моего выстрела. Но это на будущее – а пока стой на том, что я тебе сказал, – очередной раз повторил он.

– И еще вот что: веди себя предельно осторожно. Никаких таких разговоров, стихов – даже в присутствии хорошо знакомых людей. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. И мне сразу дай знать, когда вернешься из прокуратуры.

– Он вернется оттуда? – с тревогой спросила Фрума Наумовна.

– Да, не беспокойтесь. Для задержания его оснований недостаточно: кроме показаний Кривцова есть еще и мои, работника милиции. Я думаю, с него только возьмут подписку о невыезде.

Он не отказался от предложения Фрумы Наумовны выпить с ними чаю и продолжал подробно объяснять Саше, как держать себя в прокуратуре. И предупредил, чтобы был осторожен: мать Фомина – либо сама, либо подговорив бывших дружков его – может стараться мстить.

Увидеть Женю удалось только через несколько дней, когда его перевели в палату. Трудно было узнать его: бледный, страшно похудевший, обросший щетиной. Но глаза блеснули, когда увидел её, входящую в палату.

Марина наклонилась к нему, осторожно поцеловала. Взяла его руку – непривычно бессильную. Но он жив: жив! И это главное: пусть даже потом ей долго, даже всю жизнь, придется ухаживать за ним.

Врач предупредил её, что он еще слишком слаб, и она не говорила ему ничего. Ни про то, как все волновались за него; ни про своих родителях, приехавших моментально. Ни про то, что папа заказывал в синагоге “Ми шаберах”, и Дед ставил в церкви свечку за его исцеление. Ни про то, конечно, как спасла его, прижав его руку к своей груди: про это она, наверно, никогда ему не скажет.

Он тоже молчал – и часто закрывал глаза. Но в какой-то момент она увидела, как он посмотрел на её волосы и потом вопросительно ей в глаза.

– Ну, и подумаешь, – сказала она, поправив седую прядь на голове.

А он перевел глаза на стоящий на тумбочке поильничек: она стала осторожно поить его. Напившись, он опять закрыл глаза и полежал так несколько минут.

Но вдруг сразу открыл их и что-то прошептал. Марина не поняла и наклонилась к нему. Разобрала:

– Са…ша ж…ив?

– Да, да! – закивала она. – Жив Саша.

И он снова закрыл глаза. Через минуту она увидела, что он спит.

Ей хотелось дождаться, когда он проснется, и покормить его: они с мамой принесли некрепкий бульон, молоко, яблочный компот. Но вошла сестра и показала жестом, что ей надо уйти.

4

А дома Ася встретила новостью:

– Игоря мама приходила. Просит, чтобы Игорь завтра после работы сразу к ним пришел – на поминки Василия, если уж на похороны не сможет. Наверно, придется: из-за Зины. Не хочется его одного туда пускать: перепьются – начнут про наших гадости говорить, а он может не сдержаться в ответ. Думаю тоже пойти с ним: как считаешь? – она была встревожена.

– Конечно: будешь спокойней за него. Иди.

– Если бы не сестра, он бы ни за что не пошел. Отчим их всё твердит, что из-за неё это произошло. А за ним мать Василия то же орет. Если бы Игорь там не ночевал сейчас каждую ночь, загрызли бы её. Наверно, когда мы снова к Деду уедем, придется с собой её забрать.

– Ася, вам, я думаю, и на похороны необходимо поехать, – сказала Рахиль Лазаревна. – Выпить могут и там: заклюют её, пока будут ехать домой. Кто за неё вступится? Не мать же.

– Может, ей потом, вообще, к отцу уехать – подальше отсюда, – добавил Арон Моисеевич...

– Верно: Серафима Матвеевна не чета её матери. И Пашка, сын её, парень добрый. С ними она быстрей очухается.

Игорь, оказалось, думал тоже, как Рахиль Лазаревна: придя с работы, сказал, что взял за свой счет завтрашний день. Пойдет и на кладбище, и на поминки: должен быть с Зиной. Обрадовался, когда Ася сказала, что и она с ним.

Рахиль Лазаревна посоветовала им сходить туда и сегодня: может быть, требуется какая-нибудь помощь.

Погода была скверная: оттепель, признак надвигающейся весны. Пропитанный водой снег, по которому он с могильщиками нес гроб к могиле. Ася шла рядом с Зиной, которая не отпускала её.

Отчим заставил снять крышку, хотя мать уговаривала, что не надо. Лицо мертвого было неузнаваемо: не закрыты лишь нос и один глаз. Мать его и отчим Зины одни только подошли близко, но лишь мать приложилась к нему губами.

– А ты? – повернулась она к Зине. – Муж же твой!

А Зина боялась – даже смотреть. Ася крепко держала её: она вот-вот могла потерять сознание.

– Не трогайте её, пожалуйста: плохо же ей, – попросила она. Игорь подошел, стал рядом с ними.

– Ладно, закрывайте в таком случае, – ответил Кузьма, и могильщики начали заколачивать гроб.

Когда они закончили кидать землю, он достал стакан и бутылку водки. Начал с матери Василия.

– Спи, Васенька, спи, сыночек! Спокойно спи: и враги твои сюда лягут. Ой, лягут: не уйдут! – перед тем как выпить, сказала она.

Потом Кузьма стал предлагать другим, но они молча отказывались. Тогда он долил стакан до краев и выпил сам. Сунул бутылку с оставшимся могильщикам, подхватил под руку Васькину мать и пошел в сторону выхода.

Игорю пришлось задержаться: могильщики, не получив от отчима ничего, подошли к нему. Пока доставал деньги, чтобы дать им, потом закуривал, остальные ушли вперед. Догнал их у выхода с кладбища.

Васькина мать была уже хороша: выпила, наверно, уже еще дома. На трамвае с ней ехать было нельзя. Взял подкатившее такси, посадил в него её, отчима и мать. Сунул матери деньги:

– Мы немного попозже: Зина чуть отойдет. Видишь, какая она?

– Только вы не долго, Игорек: обидятся ж люди.

– Да мы быстро, – не стал спорить он. Напоследок услышал, как отчим проворчал:

– Отделяются!

Пошли, не торопясь, к остановке трамвая. Он поддерживал Зину с одной стороны, Ася с другой.

– Ты не переживай, Зин. Считай, что отмучилась: что хорошего у тебя с ним было? – пытались успокоить её они.

– Вначале было: когда только начал ухаживать за мной. В обиду меня тогда никому не давал: даже Кузьме Игнатьичу.

– Долго ли? А потом? Теперь, может, только нормальная жизнь твоя начнется.

– Как? С ними: отчимом и мамой, которая всегда боялась за нас с тобой постоять перед ним?

– С нами, Зиночка, – ответила вместо Игоря Ася.

– Так не век же вы у Жени жить будете: и останусь опять одна с ними.

– С собой тебя заберем: с нами жить будешь.

– Да не оставят они меня в покое, всё равно.

– Маринин папа, знаешь, что предложил? Уехать тебе подальше – к папе нашему.

– А нужна я там буду? Не один же он живет.

– Не один. Только Маринина мама сказала: хорошая у него жена.

– Не знаю. Совсем не знаю.

На поминках, как и на похоронах, никого, почему-то, кроме них тоже не было. Мать поставила на стол к закускам блюдо с блинами – помянуть покойника. Выпили – все, кроме Аси. Но Игорь не всё, что отчим налил ему в стакан, и тот сразу заметил:

– Нехорошо, Игорек: он же твоим другом был когда-то.

“Из-за тебя. Чуть из-за такого друга туда же не угодил, куда и он, если бы не Аким Иванович”, подумал Игорь молча.

– Я про что, Игорек: неладно у нас как-то получилось. Почему, не знаю. Вроде старался всё для вас делать – как для родных детей: и кормил, и поил, и одевал. А ты на меня за что-то обиделся. Я ведь…

– А я – нет, что ли? – перебила его Васькина мать. – Не привечала тебя? Завсегда ведь мог придти к нам: как к родным. А ты… Эх!

– Давайте, сегодня не будем об этом, – отозвался Игорь.

– Ладно, не будем. Только уж выпьем еще.

“Выпей, не спорь”, показала глазами мужу Ася. Он выпил: немного – как и первый раз.

– Разучился ты, я смотрю, по-нашему, по-русски-то, пить. Не то, что Вася мог.

– Да, Игнатьич, Вася мой мог. Орел он у меня был, Васенька. А ты, Игорек, как связался с жидами…

– Предлагаю это слово больше здесь не употреблять, иначе…

– Да ладно тебе: для меня что жид, что еврей – всё равно, ругательное слово. Не любила их никогда, а теперь вовсе ненавижу: за то, что Васю маво жид-еврей убил.

– Чего наговариваешь? Его не Саша убил – Аким Иванович: застрелил.

– А за что? Что не стерпел: на Сашку этого бросился, с которым жена его обниматься изволила, и пришлось сразу от двух ему отбиваться. Ведь почему бросился: от обиды – любил он жену. Любил, бедный!

– И поэтому избил её тогда очередной раз.

– Так ведь всякое ж в семье бывает. Меня вот муж-покойник сколько раз, бывалочи… А она, что – не видела: муж после получки выпил с товарищами, опохмелиться надо – так не перечь, уступи. А уж вешаться на шею другому, да еще жиду – ой, извините, Игорь Михалыч, ев-рею – это уж вооще! Да кто она такая опосля этого: курва, блядь настоящая! – сорвалась Васькина мать.

– Да как вы смеете?! – не сдержалась Ася.

– А ты кто такая, чтоб защищать её? Такая же, похоже: уж шибко быстро родила – только поженились. Думаешь, не видели, не понимали ничего? Небось, путались еще до свадьбы, святые такие. А может, и не с ним: с другим Женькиным дружком, а Игорь-свет Михалыч не побрезговал, взял.

– Молчать, тварь! – Игорь встал. Зина плакала; Ася была белая, как мел.

– Ой, испугал! Что: убьешь меня? Да убей, убей: зачем она мне, жизнь-то, коли сыночка моего друзья твои поганые ни за что убили?

– Стану я марать руки. Пошли: нечего здесь больше делать.

– Ну, и скатертью дорога. Погоди, еще увидим, на чьей стороне правда.

– Зин, а ты останься, дочка, – сказал отчим, когда она тоже поднялась.

– Дочка? – повернулась она к нему. – Да? Вы мне, значит, отец? Отец? А зачем тогда сколько раз пытались подсматривать, а?

– Чего еще? Я – подсматривал: когда?

– Да когда я подмывалась.

– Да полно тебе, Зина, – вступилась за мужа мать.

– Ты мне это всегда и говорила, когда я жаловалась тебе. Не было у меня в этом доме защитника. Кроме Игорька. Потому и можно было меня как угодно обидеть, когда его здесь не было.

И тогда – что: стою плачу, с разбитой губой и синяком под глазом, и некому меня пожалеть. “За что мне это?”, думаю. Саша случайно услышал, как плачу – заглянул, спросил участливо: “Зина, ты что?”. Нашелся человек, пожалел: я и уткнулась ему в грудь – знала ведь его с малолетства. Вы и увидели: не Вася. А что ему сказали? Что обнимаюсь с Сашей. Он и вылетел и за нами погнался.

– Если б не любил, не погнался бы. И что за любовь свою получил? Голову ему размозжил этот паразит. Ничего, он еще поплатится: увидите – все. И ты, сука, – бесновалась мать Васьки.

– Игорь, пойдем, – Ася, поддерживая Зину, вышла из комнаты.

Они поднялись на третий этаж, вошли в квартиру – и оказались в совершенно ином мире. Рахиль Лазаревна, Арон Моисеевич и Марина обедали, и Ася почувствовала, что она голодная: там почти не ела. Игорь и Зина тоже. И они присоединились к обедавшим.

Правда, Зина ела с трудом. После обеда Рахиль Лазаревна подсела к ней. Обняла, сказала:

– Не убивайся: ты не одна, – и заговорила о Сочи, о Зинином папе и его жене, Серафиме Матвеевне, о том, какая добрая она. – Сменишь обстановку: позабудешь всё. Там тебя они не достанут.

И она стала рассказывать ей о пальмах, горах, море, дельфинах. Зина слушала, прижавшись к ней. Рядом Ася кормила по очереди Мишаньку и Гринечку.

Игорь хотел идти после обеда обратно: поставить петли и крючки на дверь комнаты, в которой спали он и Зина. Завтра, уходя на работу, смогут запереть её, чтобы никто, кроме них – ни отчим, ни мать, туда больше не входили. Но его отговорили: завтра. А сегодня как-нибудь разместятся здесь – без особых проблем.

Решили, что Зину заберет к себе Тамара, а Игорь будет спать на диване у Медведевых: Толика они положат спать с собой. Тот был в полном восторге от такого варианта.

…Поздним вечером, когда мужчины уже улеглись, женщины собрались у Тамары. Ася рассказала всё, что было на похоронах, а потом на поминках. Довольно подробно. Не упомянула только о предположении Васькиной матери, что Мишанька – не Игоря ребенок.

5

Состояние Жени уже не вызывало тревоги, и Сергей Иванович забрал его к себе. И там разрешил навещать его уже не только Марине.

Первые, конечно, пришли теща и тесть.

– Женечка, сыночек наш! – обняла его теща: она старалась улыбаться, но он видел, она чуть не плачет. – Живой: слава Б-гу!

– Кому же еще? Недаром же читали “Ми шаберах” в синагоге: надежнейшая вещь, – тесть бодро улыбался. Только выглядел, как и теща, сильно похудевшим и истомленным. – За тебя и все наши в Сочи молились: я Рахмиэлу телеграмму посылал. Сегодня пошлю другую: порадую их.

Потом шли один за другим все: Гродовы, Соколовы, Медведевы. Приехал навестить Дед. Игорь пришел: с Асей – и с Зиной. Андрей Макарович с Дмитрием Сергеевичем и Танюшей. Юра с Катей. Александр Михайлович. И даже Виталя Стеров: приехал вместе с Медведевым.

Саша пришел отдельно от своих – вместе с Акимом Ивановичем. Были они у Жени недолго, и Аким Иванович не расспрашивал Женю ни о чем: боялся разволновать. Но когда вышли, сказал:

– Выкарабкался: вовремя я подоспел.

Саша молча посмотрел на него: чем дальше, тем больше был уверен, что Ваську убил он – успел ударить раньше, чем раздался выстрел. Да: убил! Выхода не было: еще несколько секунд, и тот ударил бы ножом еще раз. И Женю уже никакие врачи не спасли бы. И, может быть, он расправился бы и с ним, а потом и с Зиной. Саша чувствовал, что поступил правильно, но вспоминать об этом, всё равно, было жутко.

А Акима Ивановича больше волновало другое: безопасность Саши. По словам того, правда, ничего подозрительного пока не было. Наверно, подействовало предупреждение, сделанное им матери убитого, что в случае, если с Сашей внезапно что-то произойдет, её сразу же арестуют: будут все основания в первую очередь подозревать её.

Намекнул, что это касается и еще кое-кого. Хотя, отчим Игоря и Зины не слишком его боится: от Игоря знал про его работу на КГБ. И он не станет усложнять для себя обстановку: предпочтет действовать через суд, добиваясь привлечения Саши к нему за превышение меры необходимой самообороны.

Было подозрение, что не только он один старается это сделать. Но пока Женя не выздоровеет в достаточной степени, чтобы быть в состоянии присутствовать в суде в качестве одного из основных свидетелей, суд не начнется. Только чувствовать себя спокойно до того времени невозможно.

Настал день, когда Женю можно было вывести в коридор. Марина и Рахиль Лазаревна поддерживали его с обеих сторон.

– Только не торопись, Женечка: голова может закружиться, – уговаривала его теща.

– Ничего, мама: устал я лежать, – ответил он. До чего хорошо было это: двигаться, идти – хотя бы с поддержкой, даже ощущая неуверенность в ногах и, действительно, легкое головокружение.

Теща особенно крепко держала его: радовалась, что он хоть успел начать ходить, прежде чем она с Ароном уедут – отпуск кончался. И, в тоже время, тревожилась: впереди его ждало не только возвращение домой, к семье, на работу. Она узнала это от Сергея Ивановича: спросив, когда можно ожидать выписки Жени из больницы.

– К сожалению, не раньше, чем он как следует окрепнет.

– Сережа, дома он окрепнет скорей.

– Боюсь, что ему там не дадут.

– Почему? Кто?

– Рая, понимаете: как только он окажется вне больницы, может начаться судебный процесс. Мать того мерзавца подала в суд: обвиняет Сашу и Женю в нападении на её сына с последующим его убийством.

– Но ведь его застрелил Аким Иванович!

– Она настаивает, что убил его не он, а Саша. Она не одна: главным заводилой там является отчим Игоря, и его поддерживает кое-кто из тех, с кем он связан в КГБ. Аким Иванович приходил к нам вместе с Фрумочкой: предупредил – и просил раньше времени поэтому Женю не выписывать.

– О Г-споди! Хоть бросай работу и оставайся тут.

– Езжайте домой спокойно: нас тут тоже немало – уж отстоим наших ребят.

Какой там спокойно! Эта Макариха, мать Васьки Фомина, стоило только встретиться с ней во дворе Марине или даже Асе, выходившей гулять с детьми, обязательно начинала орать:

– Ничего: еще увидите – дождетесь! Советский суд с вами разберется: почему ни за что ни про что моего сыночка, русского человека, убили.

Да, страшно: в пятьдесят третьем всё не кончилось. Об этом она думала, стоя у могилы ушедшей тогда Жениной тети, Беллы Соломоновны, рядом с Ароном, читавшим “Эл молей рахамим”. Но делать нечего: уезжать уже надо. Осталось всего несколько дней, поэтому она поспешила приехать сюда, в Востряково.

А вечером уже начинался Пейсах, который всегда справляли втроем, пока не уехала учиться Марина. Дочь любила этот праздник. Арон когда-то объяснил ей, почему справляется он, и научил её петь “Ма ништана”[1], четыре традиционных вопроса, которые сын задает отцу во время пасхального ужина. Правда, не удавалось соблюдать традицию полностью: мацу приходилось выпекать самим – её было немного, и они ели и хлеб. Это был тихий праздник, но дочери явно нравились радостный покой и тепло, царившие за столом в такой вечер.

Может быть, можно было бы как-то устроить нечто подобное и здесь, но у кого есть силы и настроение сейчас возиться? Ничего: этот год обойдется – был бы только Женечка здоров.

Тем не менее, обрадовалась, когда позвонила Фрума и пригласила к себе:

– Мама покойная всегда устраивала сейдер[2]. Конечно, не как когда-то: не читаем ничего. Но мацу мы достали, и будет фаршированная рыба, бульон с кнейдлех и морковный цимес. Приходите: посидим перед вашим отъездом. Постарайся Марину уговорить придти с вами: может быть, чуть развеется.

Было не совсем удобно одним с Мариной уйти на сейдер к Соколовым. Осторожно спросила Асю, не обидится ли она.

– Ну, что вы, Рахиль Лазаревна: Фрума Наумовна не в состоянии сейчас устраивать для всех, – она не стала договаривать, почему. Да, раньше она тоже была у них раз в этот день – вместе с Юрой, которому страшно нравилась обстановка этого праздничного ужина. А сейчас: с Саши взяли подписку о невыезде, и впереди его ждет суд, который неизвестно чем может кончиться. – Гринечку оставите со мной?

– Спасибо, Асенька, но я бы лучше взяла его с собой: хочу успеть побыть с ним побольше, пока мы еще тут.

Сегодня и покой Пейсаха не ощущался: разговаривали мало. Кроме Марины с родителями были Дед и Валентина Петровна. И Антоша, который присутствовал на всех событиях у Соколовых – даже в отсутствие родителей. Сергей Иванович тоже был приглашен, но задерживался. Оживление вносил Гринечка, вначале переходивший из рук в руки, но потом сидевший на коленях у бабушки.

Сергей Иванович появился последний. Был какой-то возбужденный.

– Сережа, что стряслось?– спросила его Фрума Наумовна. – Опять трудный больной?

– Да нет: хуже. Самуил меня задержал. Вызывали его: пронюхали, что ему пришло письмо из Израиля – от сестры, с которой он потерял связь перед войной. Ну, какого, спрашивается, черта? Нашлась она: чудом выжила в концлагере и очутилась там. Он был так счастлив. А его обвинили в связи с Израилем и потребовали объяснений. Гадко! Как в Римской империи: требуют пиетета – благоговейного почитания рабами власти своего господина.

– Да просто еще не кончилось то, что началось очень, очень давно, – отозвался Арон Моисеевич. – “Ибо были мы рабами в Египте”. Сегодня как раз и отмечается выход наших предков оттуда. Рувим, ты я думаю, это им уже всё рассказывал?

– Нет, почему-то, – вместо отца ответил Саша. – Арон Моисеевич, вы расскажите нам, хорошо? Почему мы празднуем этот праздник? Почему мы едим сегодня мацу?

– Конечно. Ты задал мне несколько вопросов из тех, которые задает в этот вечер отцу младший сын. Ну-ка, дочь, задай мне их, а я отвечу, чтобы знали все, почему справляется более трех тысяч лет этот праздник, Пейсах.

“Ма ништана, ма ништана, алайла азе, алайла азе”, – запела Марина. Гринечка на руках у бабушки, до сих пор вертевшийся, почему-то сразу затих и уставился на маму.

– “Отец, я хочу тебе задать тебе четыре вопроса. Чем эта ночь отличается от всех других ночей?” – перевел Арон Моисеевич и начал рассказывать. И все слушали его рассказ – о выходе народа из рабства, и никто не прикасался к еде, пока он говорил.

– Арон, но получается, что до сих пор не весь еще еврейский народ вышел из него, – сказал Сергей Иванович. – Не все могут жить там, где им не надо бояться за себя и своих детей, как мы боялись за вас в пятьдесят третьем. И до сих пор еще нет уверенности в вашей полной безопасности здесь. Как будто мало, что Женя, просто чудом остался жить, защищая Сашу от того зверя: хотят обоих привлечь к суду за нападение на него. И Самуилу, узнавшему, что сестра его, тоже чудом, жива, не дадут теперь покоя.

– Верно, Сережа. Но сказано в Библии: “Отпусти народ Мой” – произнес Дед. – Горько будет расстаться, но спокойней, зная, что люди, близкие нам, вне опасности. Там, где сестра твоего Самуила – в наконец-то обретенном собственном государстве.

– И Сонька, Дед, значит, чтобы уехала, да? – спросил Антоша. Как всегда он сидел рядом с ней. Для него было это совершенно невозможно – расстаться с Соней: даже учиться он поступил в тот же институт, что и она – Менделеевский, хоть и на другой факультет.

– А что: прятать их, как собирались в пятьдесят третьем году? Ведь не хватит наших сил оградить от тех, кто всегда считает их виновными во всех собственных бедах: много слишком тех, к сожалению.

– Только кто выпустит нас туда? – Саша опустил голову. Потом внезапно поднял её и начал читать стихи:

“Мы соперники Рока.

Род последний для рабства и первый для радостной воли!

Мы разбили ярем и судьбу мятежом побороли…”[3]

Отец вскинул на него глаза: откуда сын знал это гордое стихотворение Бялика, переведенное на русский Владимиром Жаботинским? Как давно это было, когда он впервые услышал его – тогда еще совсем мальчиком, в сионистском кружке. В далеком прошлом: затем была революция, женитьба на Фрумочке, работа, рождение детей – потом тяжелая болезнь, из-за которой он не был призван в армию, когда началась война. И молодость с её идеалами осталась лишь как смутное воспоминание, как о чем-то очень, очень далеком – ушедшим навсегда. С детьми он об этом никогда не говорил: всячески оберегал их от опасности погибнуть там, где исчезали многие.

Арона Моисеевича покоробило, когда Саша произнес: “…Мы без Б-га пойдем, и взойдем без ковчега Завета”. Это и тогда его, религиозного хасида, ешиботника, отталкивало от сионистов – их отказ от признания ценности их религии. Того единственного, что сохранило, не дало бесследно исчезнуть их народу, подобно большинству других, в течение почти двух тысячелетий существования в рассеянии. Но он промолчал: именно эти люди воссоздали еврейское государство. Он и иронически относился к тому, что крайне ортодоксальные евреи не признавали Израиль, созданный ими, а не Машияхом: разве могло это совершиться помимо воли Всевышнего?

“Пусть погибнут из нас мириады в стремленье своем, – мы взойдем, мы взойдем на вершину!”, закончил Саша и гордо посмотрел на сидящих за столом. Но мама его почти сразу спросила:

– Ты их читал еще где-нибудь?

– А что?

– То есть, как что? Что Аким Иванович тебе сказал: что это может быть использовано против тебя. Забыл? Ведь это может обойтись дорого – еще не понимаешь?

- “Голос бури взывает: “Дерзайте. Трубите тревогу…” – повторил в ответ Саша строку из “Мертвецов пустыни”. Но только Соня с Антошей с восхищением смотрели на него – остальные с тревогой: если окажется где-то известным, что он читал подобные стихи, это непременно сейчас против него используют.

“И против Жени тоже”, подумала про себя Рахиль Лазаревна.

– Не хочешь даже понять? Горе прямо! О чем ты думаешь только? Правильно: ты же бесстрашный! А кто за это расплачивается потом, за твое бесстрашие? Женя, который только чудом остался жив. Ты не мог убежать от этого бугая? Зина ведь кричала тебе, чтобы ты бежал, и ничего бы тогда не было. А теперь…

– Он её нагнал бы. Да и противно было бежать от этой мрази, – ответил негромко Саша, опустив голову.

– Ну да: “Безумству храбрых поем мы песню”. Ты хоть соображал, что драться ты с ним не мог? Не Женя, он бы, если не убил, то искалечил бы тебя точно. Как ты после этого Марине в глаза смотреть можешь, сыночек дорогой? – не отставала Фрума Наумовна.

– Мама твоя права, Саша. Плетью обуха не перешибешь: осторожным должен быть, – добавил Дед. – Ты стихи эти никому больше не читал?

– Нет, вам только.

– Правда? Не успокаиваешь?

– Нет! – ответил Саша твердо.

Но Дед до конца не поверил, и, уходя, забрал у Саши всё, что могло послужить против него в случае возможного обыска. В том числе некоторые книги, подаренные когда-то Анной Павловной, и том “Истории евреев” Греца, который Саша не успел вернуть Жене.

Остальные тома её находились у Жени. Саша сказал Деду об этом, и тот попросил не поздней, чем завтра, принести их ему. Чтобы как можно скорей переправить их на дачу, где было, куда надежно спрятать.

…Обнимая Женю в последнее посещение перед отъездом, Рахиль Лазаревна ощущала страх: что может его ждать вскоре? Как будто мало того, что он чуть не оказался на том свете! Но уезжать надо было: ничего не поделаешь.

6

Сергей Иванович, пользуясь полной поддержкой заведующего, Самуила Исааковича, продержал Женю у себя в отделении достаточно, чтобы он вышел из больницы уже в достаточно приличном состоянии, но разрешил выход на работу не раньше, чем через две недели.

Медведев привез его домой. Накануне Игорь с Асей и Мишанькой, прихватив с собой Деда и Зину, укатили на дачу. Ася, уезжая, оставила для Гринечки бутылочку своего молока и пообещала, что Игорь будет регулярно привозить его.

Чтобы не тревожить Женю, никто не пришел навестить его в первый вечер. Только Коля зашел посидеть с ним, когда Марина вместе с Толиком ушла на час погулять с Гринечкой перед сном.

– Ну что, член нашего звена, считай, и тебя не миновало боевое ранение. Выздоравливай: будем их добивать, фашистов, – Коля старался держаться бодро, но Жене показалось, что он чем-то обеспокоен. Будто боится чего-то, как и другие, похоже, что-то скрывающие от него.

– Да? – он посмотрел Медведеву в глаза. – Слушай, можешь ты поговорить со мной открыто, по-мужски?

– О чем?

– О том, что вы все почему-то недоговариваете мне. В чем дело, Коля? Вы чего-то боитесь, да?

– Может, не сегодня?

– Почему? Как сказал в древности мудрец Гиллел: “Если не теперь, то когда же?” К бою готов, командир: не бойся. Ну, так?

– Ладно: всё равно, ты это скоро узнал бы. Дело в том, что Василия мать подала в суд: на Сашу – что он убил её сына стальной трубой, ударив по голове. А не Аким Иванович застрелил. Заводилой во всем этом является эта сволочь Кузьма, отчим Игоря: дал показания, что Саша ударил его раньше, чем Аким Иванович выстрелил. А ты сможешь дать какие-нибудь показания насчет этого?

– Я? Выстрел я помню, а больше ничего: ничего не видел уже от боли.

– Понятно: он же тебя два раза успел ножом ткнуть. А этот старый гад утверждает, что это вы напали на Василия, и он был лишь вынужден обороняться.

– Меня, что, могут привлечь не только как свидетеля?

– Нет, я думаю, – ответил Николай уверенно, но отвел глаза. – Возможно только, тебя вызовут в прокуратуру. Сашу вызывали. Надо обдумать, что там говорить, чтобы не могли потом против вас использовать. Позвоним ему, чтобы пришел: расскажет, что он им говорил.

Хлопнула дверь квартиры, они прервали разговор. Вошел в комнату Толик:

– Папа, коляску помоги забрать, – и Коля ушел с ним.

Потом появилась Марина с Гринечкой. Она раздела сына, сменила ему ползунки и стала кормить молоком из бутылочки.

– Питание с детской кухни? – спросил Женя.

– Нет: молочко. Только Асино – не мое.

– У тебя пропало?

– Да. Но это не страшно: Игорь будет привозить, и смеси на кухне буду брать.

– Да, конечно.

Поев, Гриня заснул, и они погасили верхний свет. Горела настольная лампа под зеленым абажуром, накрытым пеленкой. Марина накрыла на стол, не давая Жене помогать, и они сели пить чай. Говорили тихо, чтобы не потревожить сына, и Марина в полутьме не могла видеть, что Женя о чем-то напряженно думает.

А потом они легли в постель и очутились рядом. Жадно обняли друг друга, и Марина взяла его руку и положила себе на грудь. Что-то живительное проникало в него через это прикосновение, вливало силы и уверенность. Ушло беспокойство, перспектива суда уже не занимала его мысли. Только ощущение родного существа, тесно прижимающегося к нему, теплого, желанного.

И было так хорошо, что им не приходило в голову как-либо предохраняться.

Саша явился сам на следующий день. В сопровождении Акима Ивановича. С ними в комнату зашел и Медведев: спуская Гринечкину коляску, встретил их во дворе. Воспользовался этим, чтобы сказать, что Женя уже знает о предстоящем суде.

Решили поговорить, пока Марина гуляет с ребенком.

– Сможешь ты подтвердить, что я выстрелил раньше, чем Саша ударил его трубой? – первое, что спросил Женю Аким Иванович.

– Он только услышал выстрел, остальное не видел уже из-за сильной боли, – вместо Жени ответил Николай.

– Да, помню: он упал одновременно с застреленным мной, – он перехватил взгляд Саши. – Да! Мной, слышишь? И слова Кривцова подтвердить некому.

– А Зина? Она же тоже видела всё.

– И сказала, что Васька первый напал на Сашу. Что он избил её в тот день.

– Пока да.

– Думаешь, она может изменить показания? Не уверен в ней?

– К сожалению, это не исключено. Она выросла страшно забитой, привыкла подчиняться отчиму – ему может удаться чем-то запугать её. Или как-то иначе на неё воздействовать – даже на суде. Я не прав, Жень? – спросил Саша.

– Даже слишком. Но ведь она сейчас изолирована от отчима: она с братом и Асей. Так чего ты боишься?

– Что Кузьма может подстерегать её возле работы: она этого всё время боится. Если на суде он сумеет её заставить подтвердить его слова, а не наши, тогда наше положение может оказаться незавидным.

– Да, Зина не стопроцентно надежна: могу подтвердить, - добавил молчавший до того Медведев. – За то время, что пришлось с ней общаться, я тоже понял, что сломать её не так-то трудно. Успеют ли Игорь, Ася и Антон Антонович в достаточной мере воздействовать на неё? Не совсем уверен.

– Именно.

– Надо подумать, – отозвался Аким Иванович.

Все замолчали.

– А может, можно отправить её до суда к отцу, в Сочи, как, я слышал, предлагал Арон Моисеевич? – первый нарушил молчание Медведев.

– Не получится: с неё тоже взята подписка о невыезде, – возразил Аким Иванович. – Но про отца вы, Николай Петрович, упомянули вовремя. Михал Степаныч на дочь воздействовать сможет: я его хорошо знаю. Пусть Игорь напишет отцу, чтобы в ближайшее время приехал. Он и встречать её с работы сможет до суда, и на нем в его присутствии Зина меньше бояться будет отчима.

– Правильно! – сразу поддержал его Женя.

А через несколько дней Женю пригласили в прокуратуру. Правда, не повесткой – по телефону, и если сможет по состоянию здоровья. Повез его туда Николай.

Сказал следователю, что в тот день, спускаясь по лестнице со своим ребенком, услышал крик “Убивают! Помогите!” и сразу выскочил во двор.

– С ребенком на руках? – зачем-то спросил следователь.

– Нет, конечно: отдал его жене – она шла следом за мной.

– А помните, кто кричал?

- Да. Зина, соседка по дому – жена Фомина.

– И что произошло, когда вы выскочили? Почему вы напали на него?

– Я увидел, что мой друг Саша Соколов лежит на снегу, а Фомин целит ему ногой в пах. Если я не успел бы, он бы, наверняка, убил бы его.

– Что, то есть, не успели бы?

– Двинуть ему.

– Чем и как?

– Кулаком в челюсть. Апперкот знаете что такое?

– Вы боксер? У вас разряд?

– Нет: просто, в седьмом классе ходил заниматься в секции.

– Вам и раньше приходилось драться с Фоминым?

– Только один раз: в детстве еще. Он меня жидом назвал, и я ему врезал. С того времени он боялся меня: трус был.

– Так почему же он в тот день вас не испугался, не убежал от вас?

– Был пьян – сильно.

– Допустим, да: экспертиза обнаружила алкоголь в его крови. Опишите подробно, что было дальше.

– Он отлетел, но сразу рванул ко мне. Я думал, он хочет ударить меня, и приготовился ударить его снова раньше. Но в тот момент он ткнул меня ножом. Потом еще раз.

– И после этого что?

– Почти ничего не помню. Кроме звука выстрела. Было очень больно.

– Как же, ничего не помня, вы различили, что это был выстрел, а не что-то другое?

– Я выпущен из института офицером запаса. На студенческих сборах мне пришлось стрелять

– Из чего?

– Карабина, автомата и пистолета.

– И вы различили, конечно, что это был пистолетный выстрел?

– Нет: просто выстрел.

– И больше ничего?

– Нет.

– А как ваш друг, который спровоцировал Фомина на драку, перед самым выстрелом ударил его по голове тяжелым куском стальной трубы, не помните? А, может, помните, всё-таки?

– Нет же: я потерял сознание от боли.

– Должен предупредить, что за дачу ложных показаний вы несете уголовную ответственность. Так что советую подумать.

– Товарищ следователь…

– Гражданин.

– Почему? В кино я видел, так обращаются к следователю только заключенные. Я же…

– Просто, в отношении вас, гражданин Вайсман, как и вашего друга, Соколова, мы, к сожалению, не смогли получить разрешение на предварительное взятие под стражу до суда. По заявлению гражданки Фоминой на вас обоих заведено уголовное дело. Вы, лично, являетесь подозреваемым в участии совершения убийства её сына Василия Фомина. Поэтому вам тоже придется подписать обязательство о невыезде до суда. И еще – записанные мной ваши показания, – он что-то стал писать. Потом подсунул написанное Жене. – Вот здесь подпишите.

Подготовленный Акимом Ивановичем, Женя стал внимательно читать.

– Простите, я такое подписать не могу.

– Это почему?

– Вы написали, что я избивал его в детстве. Что я стал бить его в тот день за то, что он назвал меня евреем. Ничего подобного я не говорил, поэтому подписывать отказываюсь.

– Да какая разница, молодой человек: это не имеющие значения мелочи.

– Я в этом не уверен.

– Так вы отказываетесь подписывать их? Это же может только повредить вам.

– Я подпишу только свои показания.

– Что ж, тогда пишите сами.

… – Сволочи, человек едва с того света выкарабкался, а они…

– Коль, ты Марине ничего только, ладно? Пока.

– Само собой. А Акиму Ивановичу как можно скорей.

И они сразу поехали к нему в отделение.

– Так, – Аким Иванович задумался. – Не следовало говорить, что избил его в детстве именно за то, что он тебя жидом обозвал: постараются это использовать. Остальное сделал правильно. Ладно, им, всё равно, не удастся доказать, что Саша ударил его раньше моего выстрела. – “Если только не устроят просто расправу”, подумал он про себя.

7

Опасения Саши относительно попыток отчима уговорить Зину подтвердить его показания на суде оказались не напрасными. Игорь, в очередной раз привезя Асино молоко для Гринечки, сообщил, что тот уже несколько раз подстерег Зину после работы.

Самое неприятное, что она об этом сказала не сразу. Приезжала с работы какая-то странная: хмурая, почти не разговаривала. И все время старалась взять на руки Мишаньку, против чего была против Ася: не хотела приучать ребенка к рукам. Она и сумела узнать, отчего Зина приезжала такая.

Но почему она сама всё не сказала: что такое отчим сказал ей, что заставило её сделать это? Это узнать не удалось, несмотря на все старания.

– Скорей бы наш папа приехал, а то не знаю, справимся ли с ней сами: трудная она какая-то стала.

… Но Михаил Степанович приехал уже через три дня после этого разговора. Игорь отпросился с работы пораньше, чтобы встретить его.

С вокзала они поехали к Зининой фабрике. Правда, Игорь не был уверен, что поспеют ко времени, когда Зина может выйти оттуда: поезд немного опоздал.

Но увидел её издали, хотя она стояла, низко опустив голову. Не одна: рядом стоял отчим и, видимо, что-то говорил ей.

– Ты правду, правду просто скажи: как оно и было. Иначе грех возьмешь на душу – Б-г тебя за то накажет. Обязательно: Он всё – всё ведь видит. А суд, коли правду скажешь, уж разберется по справедливости, как надо: не бойся. Так что послушай, дочка, что я тебе по-отечески советую: потом не пожалеешь, – услышали Михаил Степанович и Игорь, подходя, его последние слова. Зина слушала, не поднимая голову.

– Зиночка! – окликнул дочь Михаил Степанович, и Зина бросилась к нему. А Игорь подошел к опешившему от неожиданности отчиму.

– Чего преследуешь её, старый пес? Мало жизнь ей попортил, так еще и хороших людей угробить пытаешься с её помощью, гад. Ты ведь, ты – никто другой всё заварил тогда: тебя, не их, судить надо – ты главный виновник. Еще о правде какой-то заговорил – ты! Вот ему, отцу нашему, в глаза посмотри: ты ему тогда правду написал, да?

– Чего лаешься? Для вас же, вашего с ней блага сделал это. Будто не знаешь, как тогда было, – сказал отчим, отступая. Потом повернулся и быстро ушел.

Заворачивая за угол, оглянулся: Игорь стоял рядом с отцом, обнимавшим прижавшуюся к нему Зину. “Черт, принесла нелегкая этого Мишку!”, со злостью подумал он. Эта дура ведь явно уже готова была поддаться на его уговоры: он-то знал, чем можно на неё воздействовать.

Попытки снова встретить её, чтобы до конца обработать, однако, не прекратил, но каждый раз видел издали ожидающего её у проходной отца. Оставалась единственная возможность: надавить на неё уже на суде.

Весьма кстати произошла неожиданная встреча Макарихи с теткой Женькиной соседки, жирной Клавки. Макариха позвала его в тот вечер – суббота была – к себе. У неё еще какая-то сидела; бутылка на столе, чуть начатая, стояла, и к ней селедка с лучком, колбаска и сало. Быстро выпили по первой, и Макариха сразу – можно сказать, даже не закусив – заговорила:

– Послушай, Кузьма Игнатьич, что Полина Даниловна мне рассказала-то.

…Стояла она сегодня в магазине в очереди за мясом, как она сказала, и там неожиданно появилась соседка этого жида-еврея, которого Вася, к сожалению, прикончить не успел. Ну, Клавка. С Колькой этим, мужем своим. И стоявшая перед ней женщина вышла из очереди и подошла к ней.

– Здравствуй, Клавочка! Давненько тебя не видела. Кто это с тобой? Не жених твой?

– Нет: это мой муж, – не слишком любезно ответила та.

- Надо же! А я и не знала: ты же на свадьбу нас не пригласила. Хоть мы тебе и какая никакая родня. Нехорошо!

Клавка ей соврала, что они свадьбу не устраивали – даже не покраснела ничуть. А когда она ушла, и женщина вернулась в очередь, Макариха спросила её:

– Родней вам Клавдия является?

– Племянница покойного мужа. А вы что, нешто знаете её?

– Еще б не знать: в нашем доме живет. Уж вы простите, хоть она вам и родня, только хорошего ничего о ней сказать не могу. Ребенка нагуляла не знамо от кого, а потом исхитрилась еще мужа отбить у прежней жены, хоть та красивей её в сто раз была.

И вам, если хотите знать, насчет свадьбы наврала: была у неё свадьба. Заместо вас только пригласила друзей своего соседа-еврея с ихними родителями.

– Понятно! Да чего хорошего мы с дочкой от неё могли ожидать? Если бы только на свадьбу к себе не пригласила, а то ведь…

Пришла я с дочкой моей к ней когда-то на Новый год к себе пригласить, а Клавдия её уговорила встречать его в компании друзей своего соседа: мол, студенты, культурные. Один из них, еврейчик, назавтра к нам заявился. Культурный, как же: стихи какие-то совсем непонятные читал, а потом заморочил ими девке голову и испортил её, бедную.

И после бросил, когда узнал, что забеременела она от него. Еще и обвинил, что, якобы, она с кем-то еще путалась. И пришлось бедной аборт сделать. А Клавка, она целиком на сторону этого Сашки встала, во всем Надечку мою обвинила, сука.

– Сашка, говорите, его звали? Кшибздик такой, курчавый?

– Ну, да.

– Так он не только дочку вашу соблазнил. Убивец он: сына моего, Васеньку, убил.

Вася хотел с женой своей разобраться, когда застукал её с Сашкой этим. А Сашка со своим дружком, Клавкиным соседом, тоже евреем, набросились на него, и Сашка Васю маво железной трубой по голове вдарил. Потом мильтон, участковый, еще и выстрелил в Васю: половину черепа снес ему. Специально: чтобы жидов этих покрыть.

Только тесть Васин, Кузьма Игнатьевич, видел, что Сашка Васю раньше ударил трубой. И Зинка, Васина жена, видела, да не хочет никак говорить, чтобы не повредить Сашке своему, с которым путалась. Но ничего: суд с ними разберется; правда, она своё уж докажет – никуда они не уйдут.

– И правильно: пусть покарают их за сынка вашего, за дочку мою. Чтобы не убивали русских ребят, не портили чистых девушек наших. Не поганили русскую землю.

– Не расскажите на суде, что с вашей дочкой тоже Сашка этот сотворил? Пособите, сделайте милость: в ножки вам за это поклонюсь, – и для продолжения душевного разговора пригласила к себе.

Извинилась только, что после смерти сына беспорядок в доме у неё: руки ни на что не поднимаются. “Как будто у тебя когда-нибудь был порядок”, подумал Кузьма Игнатьевич, но кивнул согласно головой.

…Это была негаданно подвалившая удача: получался неплохой расклад сразу по нескольким статьям. Первое, что он – подлый развратник, соблазнивший невинную девушку и бросивший её безжалостно. А второе, поверят, что он и Зинку мог тоже втянуть в измену мужу, и это поможет припугнуть её, чтобы сказала правду на суде.

А нет, так чтобы словам её не было веры. Нюрка не посмеет пикнуть даже, что дочь её на подобное не способна; а он сам, конечно, никогда такое не скажет, хотя кто-кто, а он-то точно знает, что так оно и есть – дурак что ли, чтобы говорить кому-то правду, когда не нужно?

Только Полина Даниловна эта сама чего-то помалкивала: не шибко выражала готовность свою поддержать их на суде. То ли забоялась почему-то: может, приврала малость; то ли набивает себе цену, поняв, что им это надо больше, чем ей с её дочкой. А, может, и еще что задумала: хитрая, видно, бестия. Ну, да ладно: слово не воробей, вылетело – не поймаешь, и теперь она у него не отвертится.

– А ну-ка, Анисья Макаровна, налей-ка снова и сгоняй потом еще за одной: для дальнейшего разговора, – он легонько подмигнул Макарихе. Полина Даниловна не возражала: стало быть, была не против дальнейшей выпивки.

Когда кончилась вторая бутылка красной головки, Макариха поставила бутылку портвейна “Кавказ”.

– Ты чего: мне ж врачи его пить запретили, – деланно напустился он на неё: на самом-то деле она всё правильно поняла, когда он подмигнул. Ему мешать сегодня не стоит, а она, Полина эта самая, забалдеет как надо. А то только соглашается, что жаль товарищ Сталин помер прежде, чем успел евреев выслать подальше, а то не смогли бы они ни Анисьиного Васю убить, ни её Надечку обмануть.

– Так Кузьма Игнатьич, водка кончалась – они только по бутылке в одни руки давали, – тоже для вида ответила Макариха.

И Полинку накачали как следует, и она пообещала с Надей поговорить, чтобы на суде она сама про гнилой моральный облик Сашки рассказала: так ведь лучше будет. Макариха тоже накачалась хорошо: при прощании она и Полинка обнимались и целовались. Он сам отвез Полинку домой на такси: чтобы узнать, где живет. А то еще исчезнет, и поминай, как звали.

Дочь не шибко удивилась, увидев мать пьяной в лоскуты: видно, дело было привычное. А он узнал её: видел несколько раз с Сашкой этим, когда шли они к Женьке.

Ха, явно не он её соблазнил, а она ему в штаны залезла. Но это дело не меняет.

– Мам, ну хороша ты вчера была! – Мать только что продрала глаза, хотя уже было не рано. Но воскресенье, и на работу идти не надо.

– Ой, дочка, худо мне. Нет ли, чем поправиться? Поищи, а? – жалобно попросила мать.

– Да чего искать! Сейчас сбегаю, пива тебе принесу, – Надя была в хорошем настроении. Вчера, когда мать заявилась, у неё сидел Виталя, старый знакомый, которого случайно встретила накануне. Когда она уложила мать, и та захрапела, они продолжили развлекаться в другой комнате, уже без всякой опаски, до самого утра.

После того, как мать с жадностью высосала пиво из бутылки, Надя спросила:

– Где ж это ты так вчера?

– У хороших людей. Вчера познакомилась, в очереди, когда Клавку встретила. С мужем.

– Клавка замуж вышла? Неужто кто-то польстился на её жиры? Ну и ну! Врет, небось: думаю, так она с кем-то живет.

– А вот и нет! Мне женщина в очереди впереди, соседка её по дому, подтвердила. Я Клавку спросила, что ж она нас с тобой на свадьбу не позвала – она соврала, что не было у них свадьбы. А эта женщина, Анисья Макаровна её зовут, сказала, что была, и что были на ней друзья её соседа, у которого ты тогда, помнишь, Новый год встречала. И с ихними родителями. А нас, вот, не позвала, зараза.

– Да и хрен с ней! Чего расстраиваться? Плюнь и разотри.

– Так она, Анисья Макаровна, мне еще такое рассказала: ахнешь! Еврейчика Сашку, который тебя бросил, и от которого ты тогда аборт сделала, помнишь?

– Ну? – “А, да: я ж тебе тогда сказала, что беременна от него. А Витале, что от него: и деньги у него взяла на аборт. Он же богатый: отец – директор гастронома. Поверил ведь: оно ведь могло и так быть”.

– Так вот: Сашку этого судить собираются.

– Чего?!

– А то самое. За убийство: вот! Он сына Анисьи Макаровны убил.

– Саша? Да не может быть!

– А вот еще как может! Железной трубой по голове.

– Как это?

И мать ей рассказала всё, что услышала вчера от новых знакомых.

– Как второго, которого тоже судить будут, зовут?

– Женя вроде. Тоже знаешь?

– Ага. Клавкин сосед. Ты ж у него в комнате сидела, когда мы её ждали.

– А я помню, что ли? Слышь, Надька, просили они помочь.

– Помочь? Чем?

– Да рассказать на суде как он соблазнил тебя, – при этих словах матери Надя заржала внутри, – а потом бросил беременную. Только я тогда, еще на трезвую голову, и другое надумала.

– Чего еще?

– Пусть откупится: евреи ж богатые. Деньги-то ведь нам не помешают.

– Может, какие другие – только не эти.

– Но тысчонок десять-то осилят?

– Может, и осилят. У его друга отец – крупный врач: наверно, одолжат им. А этим ты – что тогда скажешь?

– Что ты отказалась наотрез. Любишь его несмотря ни на что до сих пор – и по благородству своему не хочешь ничем навредить ему.

– Ну, ты даешь, мам!

– А чего? Напоили меня нарочно, так я должна из-за них наш интерес упустить? Ну, а если откажутся платить, то можно и выступить. Поквитаешься с ним тогда, что с тобой как с тряпкой какой обошелся: тоже потешишься.

– А что? Можно!

Как только с Сашей-то связаться? Подстеречь у его дома либо у Жениного? На фиг: торчать еще там незнамо сколько!

Позвонить, жалко, нельзя: у них нет телефона. А то позвонила бы, да не ему, а мамаше его и сказала бы ей:

– Фрума Наумовна, это Надя, бывшая девушка вашего Саши – вы, наверно, меня помните. Я не позвонила бы вам, если бы не особые обстоятельства.

Хотя Саша так некрасиво поступил со мной, я не помню зла. Но сейчас я в совершенно безвыходном положении, и мне срочно необходимы десять тысяч рублей.

Понимаете, кое-кто может дать мне эту сумму, но при условии, что я должна буду рассказать на суде над Сашей, как он, воспользовавшись моей любовью к нему, склонил к физической близости, а затем бросил как раз в момент, когда я узнала, что жду от него ребенка. Ведь он даже не желал тогда меня выслушать, ваш сын, и я от обиды и стыда не захотела оставить нашего ребенка.

Поймите только, если бы не особые обстоятельства, я не обратилась бы к вам за помощью, но мне так не хочется причинить ему какой-либо вред. Я позвоню вам скоро. До свидания, и простите за вынужденное обращение к вам за помощью. – И сразу же повесила бы трубку.

Она не раз повторяла в воображении эту речь, каждый раз что-то улучшая, и она казалась ей просто убивающей наповал. Мамочка этого лопуха, конечно, сразу забегает, чтобы избавить сыночка от того, чем она ему угрожала.

Только позвонить ей невозможно. Ежовой мамаше или Жене только можно. Но фамилию Ежа она и тогда не знала: в телефонном справочнике поэтому номер их не найдешь. А Женин, вернее Клавкин, телефон у матери есть. Значит…

Звонить пошли вместе с матерью. Решили, что если к телефону Клавка подойдет, повесить трубку сразу же. Но отвел другой женский голос – почему-то знакомый.

– Простите, нельзя ли подозвать к телефону Женю?

– Его еще нет дома: не приехал с работы. Но вы, если хотите, можете сказать мне: я жена его – передам, когда появится.

– Марина? – догадалась Надя.

– Да. А ваш голос мне тоже кажется знакомым.

– Я – Надя. Помнишь?

– Да: конечно.

Что ж: тоже вполне годится. И Надя сказала ей примерно то же, что хотела сказать Сашиной мамаше. И так же сразу повесила трубку.

8

После её звонка Марина сразу позвонила Коле на работу: Женю решила не волновать. Но там уже никого не было.

…Коля и Женя появились вскоре вместе с Клавой и Толиком. Женя сразу направился к Гринечке, и вскоре к нему присоединился Толик. И Марина пошла к Медведевым.

– Что случилось, Мариш? Мне чего-то сразу показалось, что-то произошло.

– Еще нет, Коля, но может, – она рассказала про звонок Нади.

– Ну, и рвань же: похлеще матери! – Клава была вне себя. – Поехать прямо к ним, заставить не трогать Сашу. Только не уверена, что получится. Юра бы позвонил, можно было бы узнать, как он помог Саше от неё избавиться.

– Как с ним сейчас связаться? – возразил Николай. – Придется Женю подключать. Позови его, Марин.

– Не хочу его тревожить раньше времени.

– Надо.

И Марина привела Женю. Он рассказал им вкратце то, что они тогда никому не сказали.

– Тогда неплохо бы Стерова тоже подключить: наверно, не откажется помочь. Попробуй ему позвонить.

– А, Женя! Мы же, вроде, сегодня виделись. Или что случилось?

– Да, хвост старой истории. Ты Надю такую помнишь?

– А чего помнить? Я её несколько дней назад неожиданно встретил и к ней закатился. А её мать какой-то старый хмырь привез домой на такси в дупель пьяную, и она не мешала мне остаться там до самого утра. А что, она опять создала какие-то проблемы?

– Пытается создать.

– Это она напрасно. Как понимаю, нужна моя помощь?

– Именно. Можешь приехать ко мне? Или ты занят?

– Да есть кое-какие дела, но они могут и подождать. Приеду, как только поем.

– Виталий, мы можем заехать за тобой сейчас, – сказал, забрав у Жени трубку, Николай. – Пообедаешь с нами, и у нас будет больше времени всё обсудить. Встречай у дома.

– Хорошо.

На обратном пути от его дома, рассказали, что она сегодня потребовала, и чем угрожает.

– Суд? Какой еще суд? – не понял Стеров.

Объяснили ему и про суд.

– Ничего себе: кроме того, что тебя чуть не убили. Ну и ну!

Поели все вместе, но о деле не говорили, пока не встали из-за стола. И тогда Женя рассказал то, что произошло, когда они еще учились на четвертом курсе. Чуть замялся, упоминая Ванду-Лиду:

– Она была вместе с барухой, которую видел с моим жильцом когда-то, – и только Клава и Стеров поняли, кого он имел в виду. Потом настала очередь Витали, но у него, почему-то, как язык связало, и Клава показала Марине глазами:

– Выйдем!

Без них Стеров повторил всё, что когда-то рассказал Жене и Листову. Добавил только, что вскоре после того давал Надьке деньги на подпольный аборт. Предпочел дать их, чем ожидать от неё что-нибудь.

– Я после этого старался избегать её, не видел совсем. А на прошлой неделе встретил её, уже датый, и она меня потащила к себе. Если бы знал, что затевает очередную подлянку… Ну, сука рваная, я ей устрою!

– Сможешь на суде показать, что она лжет?

– Могу-то -- могу, но лучше, наверно, её хорошенько прижать еще до суда. Как считаете, Николай Петрович?

– Ты, безусловно, прав. Сможешь сделать это?

– А почему нет? Соображу. С другом своим посоветуюсь: тоже что-то сможет подсказать.

– Держи нас в курсе дела.

– Ну, само собой.

Потом Медведев повез Стерова обратно. Уже у его дома спросил:

– Деньги на это тебе понадобятся?

– Не знаю еще. Но, наверно, не помешают.

Медведев протянул ему три сотни.

– Хватит?

– Много, я думаю. Двести, наверняка, хватит, - он протянул Медведеву сотню обратно.

– Но если тебе понадобится еще, скажи. Мне скажи.

– Хорошо, Николай Петрович.

Стеров взялся за дело сразу, не откладывая. И Жене хотел помочь, и завоевать расположение Медведева: неплохо было бы перебраться в его отдел. Посоветовался с отцом, переговорил со Стасом, с которым продолжал периодически встречаться, и которому в свое время сообщил о том, что произошло с Женей. Попытка Нади шантажировать друга Жени и у того вызвала злость.

– Лидка мне давно говорила, что она такая. Ничего, дадим ей по рукам. Женя ведь парень хороший, что говорить: если честно, лучше нас с тобой.

Он и придумал, как провернуть дело.

… Надя была в восторге от предложения Витали: завалиться в шашлычную старой компанией. Виталя будет со Стасом, а она должна привести Лидку. Прямо как когда-то.

В назначенный день они стояли у входа в шашлычную на Неглинной. Виталя со Стасом ждать долго не заставили.

Несмотря на очередь, швейцар сразу пропустил их, и потом их провели к заказанному для них столику. Заказали сразу бутылку водки, закуски и по шашлыку. Закурили в ожидании, когда принесут. Девки были при полном параде: наряжены и намазаны, с укладкой и маникюром. Ребята, почему-то, одеты куда проще.

Народу было полно, но столик рядом, как ни странно, был свободный. Потом за него сели мужчина с рыжеволосой женщиной явно моложе его. Стеров не подал вида, когда Медведев прошел мимо них.

Выпили по первой за встречу и стали закусывать. Потом еще. Когда принесли шашлыки, девки были уже слегка навеселе, а в бутылке совсем мало, и заказали еще.

– Слышь, Виталя, ты говорил, Женю порезали? Такого парня! – сделал первый ход Стас.

– Какого Женю? – заинтересовалась Надя.

– Со мной в институте учился, а сейчас в одном КБ работаем, – тут же ответил Виталя. – Здоровенный парнище, а вот порезали: представляете? Еле спасли. У жены за одну ночь прядь седая на голове появилась: не чаяла, что выживет. Ребенок еще совсем маленький у них.

– Ты, как это произошло, лучше расскажи, - прервал его Стас.

И Стеров стал рассказывать, весьма подробно. Стас, а особенно девки слушали внимательно. За соседним столиком, похоже, тоже прислушивались.

– А теперь, представляете, его и его друга к суду хотят привлечь.

– Да за что? – одновременно спросили Лида и Надя.

– Обвиняют, что они сами на этого гада напали. Друг его, когда милиционер стрелял, замахнулся на него обрезком трубы и ударил его им, уже мертвого. Главное, тесть того заявил, что ударил раньше выстрела милиционера. И, наверно, что оба они евреи, – краем глаза он заметил, что лицо Нади как-то напряглось. –

И еще. Девка, с которой Женин друг какое-то время не только дружил, так сказать, а когда узнал, что она давала не только ему, бортонул её, теперь собирается заявить на суде, что он её порушил и бросил брюхатой, если не заплатит ей кругленькую сумму. Ну, не сука ли? – Лицо Нади напряглось еще больше.

– Да хрен с ними. Выпьем, давайте, лучше, – поспешила сказать она.

Выпили, и следующий ход сделал Стас:

– Кстати, Лид: я ведь вспомнил – ты ж его знаешь, Женю. Мы тогда с вами на Бродвее познакомились и к нему пошли. Мы себя еще другими именами называли. Роберта помнишь?

– Припоминаю: он еще лажанул меня.

– Ну, да! Держишь зло до сих пор на него?

– Да нет. Но жаль: хорош кадр был. И чем я ему не понравилась?

– Да ничем: боялся. Девочкой невинной еще был. Так, наверно, ей и остался, пока не женился.

– Зато жену что надо взял, – добавил Виталий. – Может, еще по одной?

Выпили снова, и он произнес:

– А хорошая вещь водочка: выпьешь – и что-то вспомнишь обязательно. Я вот вспомнил тоже, что Надька мне немало деньжат осталась должна.

– Чего?! Ты что, Виталя: совсем окосел? – вскинула голову Надя.

– А что: я тебе их не давал? В пятьдесят шестом.

– Забыл на что, что ли?

– А ты точно от меня беременная была?

– А то от кого же?

– Точно?

– Да конечно же.

– Вы слышали? – обратился Виталий к Стасу и Лиде.

– Да, – сразу ответил Стас. – И готов подтвердить это в любое время.

Лида смотрела ничего не понимающим взглядом, но тоже кивнула.

– Чего тебе от меня надо? – Надя побледнела.

– А уточнить: была беременна от меня, а не от Саши Соколова?

– Чего?? Какого еще Саши?

– Которого ты шантажируешь. И не прикидывайся: всех ты знаешь – и Сашу, и Женю. Еще и Юру Листова, который тоже со мной и Женей учился.

– Да пошел ты знаешь куда! – она вскочила, собираясь уйти.

– А ну, сядь! – негромко скомандовал он ей. – Не то сядешь совсем в другое место. Если уйдешь, завтра же подам заявление в прокуратуру, что занимаешься шантажом. Примерно представляешь, сколько тебе за это светит? Стас как юрист может просветить на этот счет.

– А не докажешь! – она с ненавистью смотрела на него.

– Да нет: у меня ж свидетели – они подтвердят.

– Кто: Стас? Так одного свидетеля, Виталечка, недостаточно. А Лидочка ничего тебе не подтвердит.

– Напрасно так думаешь, Надька: еще как подтвержу. Человека чуть не убили, а ты на этом хочешь… Да: была ты сукой, сукой и осталась. Еще какой!

– А: сговорились! Чего вам от меня надо-то?

– Только чтобы ты подписала вот эту бумагу, – Стеров достал её из кармана пиджака, протянул ей вместе с авторучкой.

– Что там?

– Что ты уже не была целкой, когда затащила его на себя, и никогда от него брюхатой тоже. Ты подпиши, а потом мы – как свидетели.

– А вот это не хочешь?– сунула она кукиш ему в лицо.

– Что ж: тогда я сделаю то, что пообещал. Устраивает?

И она подписала. А после того, как они трое расписались как свидетели, Стеров повернулся к соседнему столику:

– Николай Петрович, не подпишите тоже?

– Подпишу, – Медведев подписал и протянул ручку Люде:

– Теперь ты.

– А вы-то чего? Вы ко мне, вообще, какое отношение имеете? – крикнула Надя Николаю.

– К сожалению, родственное. Моя жена, Клава, опять же к глубокому сожалению, является вашей двоюродной сестрой.

– А теперь можешь мотать на все четыре стороны: твое дальнейшее присутствие здесь не обязательно, – показал в сторону выхода Стеров. – Прощай, и навсегда.

– Ничего: вы меня еще попомните, – от выхода крикнула она. Виталий показал ей подписанную ею бумагу:

– Только про это не забудь. – И, когда она исчезла, спросил:

– Как, Николай Петрович?

– Молодцы: блестяще. Огромное вам спасибо, ребята. И вам, Лида, тоже. От нас обоих: меня и Люды. Она жена еще одного Жениного друга.

– Ага, – почему-то сказал Стеров, глянув внимательно на Люду. – Николай Петрович, а давайте выпейте теперь с нами. За благополучное окончание этого суда.

– За это надо, – согласился Медведев. И они дружно чокнулись.

А после того, как он и Люда ушли, и они остались одни, Лида сказала:

– А что, ребята, нам, кажется, удалось доброе дело сделать.

– Да чего там, - ответил Виталя. – А вы знаете, как Женин друг, Сергей – но они его Еж называют – женился во время практики на этой самой Людочке? Женя нам рассказывал: обхохочешься!

Надя прикатила домой взбешенная. Когда мать спросила её:

– Ты чего это такая? – крикнула:

– А пошла ты! Не твое дело! – и хлопнула дверью.

Потом, правда, вышла к ней и рассказала что-то почти правдоподобное. Но совсем не то, что произошло: незачем знать ей, что всё задуманное пошло прахом.

Не обмолвилась ни словом, что ни на каком суде уже выступать не сможет, и когда назавтра вечером очередной раз заявился этот, Кузьма Игнатьич. С бутылкой, как всегда, и начал свои разговоры про засилье евреев, которые творят черные дела над русскими людьми.

Она тоже выпила с ним и матерью, но в разговоре участия не принимала. Молчала, слушая его, и думала про себя: “Да, да, жди: выступлю я против Сашки – как же!” Злость на Витальку искала выхода, и возможность отыграться хоть на этом старом хрене тешила душу. Поэтому решила не говорить ему ничего аж до самого последнего момента, представляя злорадно, как будет он беситься.

А он и не догадывался, что она ему готовит: продолжал являться к ним с бутылкой не реже двух раз в неделю, и говорил, говорил.

9

Саше, а тем более Фруме Наумовне о Наде ничего не сказали. Зато Акиму Ивановичу сообщили немедленно. Он выслушал, но почему-то даже не улыбнулся, когда сказали, каким образом справились с этой проблемой.

– Они смогут выступить в суде, если она, всё-таки, попытается?

– Обещали твердо.

– Тогда одной проблемой уже меньше. А как сама Зина?

– Игорь говорит, после приезда их отца стала спокойней. Провожает её на работу почти всегда и встречает обязательно после неё: доступ отчима к ней полностью блокирован. Они много разговаривают: Михал Степанович раскрыл ей глаза на многое.

…От него Аким Иванович не стал скрывать ничего. Он поэтому точно знал, что видела тогда его дочь, и что ей страшно: что будет, если отчим, которого всегда боялась, сумеет доказать, что она говорит неправду.

– Неправду? Ведь главная-то правда в том, почему Саша это сделал. Он лишь Женю хотел успеть спасти от еще одного удара ножом, который был бы уже, точно, смертельным. А ему припишут превышение меры необходимой обороны, как они обычно делают. Им эта правда нужна будет, только чтобы доказать, что Саша именно убил Василия, и угробить его.

– Пап, но ведь они – это судьи. А не Кузьма Игнатьич с Васиной матерью. Неужели не разберутся, если им правду сказать? Неужто все судьи нечестные?

– Не все, конечно. Но для этого суда почти наверняка назначат такого, который будет судить так, как ему прикажут.

– Кто?

– Те, которые хотят сделать из Саши и Жени убийц, вдвоем напавших на бедного Васю, вставшего на защиту собственной чести. Не удалось тогда, так теперь что-то, все-таки, сделать.

– ?

– Ты в пятьдесят третьем году что было, помнишь?

– Игорь на побывку тогда приезжал.

– А про врачей-евреев?

– А-а, что-то, вроде, было. Но их же потом всех выпустили. Точно! Я вот это помню: Женина тетя открыла окно и ставила еврейские пластинки, а Кузьма Игнатьевич форточку закрыл, чтобы меньше слышно было. Выпил он тогда ой сколько и всё грозился: “Ничего, ничего! Мы, всё равно, до вас когда-нибудь доберемся”.

– Вот они и пытаются это делать. И сейчас для них удобный случай: евреи убили русского. Понятно?

– Да. Только боязно, всё равно.

– А ты не бойся. Не бойся и всё. Ведь ничего они тебе не смогут сделать. Даже если докажут, что Саша ударил раньше Аким Иваныча выстрела: ты была в таком состоянии, что могла плохо помнить. Вот Игорек не побоялся.

– Когда?

– Да в том же пятьдесят третьем. Выпил с Кузьмой, и тот спьяну проболтался, что готовится высылка евреев. И ты, небось, слышала.

– Наверно.

– Он ведь тогда Жене об этом сказал. А ведь рисковал по-настоящему: подслушал бы кто случайно да донес, не миновать ему того же, где я был. Но не уронил себя. И другой тоже не побоялся: Саша. Ты же сама рассказывала, как повернулся он лицом к Василию.

– Убежал бы лучше: может, всё и обошлось бы.

– А может, нет: ты-то от Василия сумела бы убежать?

Зина опустила голову, помолчала, потом отрицательно покачала головой.

– Нет, наверно: плохо я бегаю.

– Вот, и считай: спасал он тебя. Неужто теперь этой правдой своей поможешь Кузьме с Макарихой засадить его? Негоже это, дочка: хороших людей предавать.

Зина согласно кивала. Почему-то слова отца действовали куда сильней, чем брата, дедушки Антона и Аси. И можно было надеяться, что на суде она не подведет.

Аким Иванович после ухода Медведева и Жени достал из стола копию своего рапорта, перечитал его. Потом стал писать дополнительный рапорт, который начальник сегодня потребовал от него, и в котором он должен был объяснить, почему он произвел выстрел в голову, а не другую часть тела Фомина.

Понятно, почему. Чтобы поймать на том, что он сделал это лишь с целью уничтожить следы удара по ней трубой. И это было так: он мог выстрелить и в плечо, но он думал уже только о том, как спасти Сашу. Сейчас же надо правильно обосновать возможность стрелять в тот момент только в голову Василия.

Как можно подробно указал позицию всех троих. Он подбегал к дерущимся со стороны Жени и Саши, и Василий был закрыт от поражения их телами. Только голова оставалась открытой: пуля могла попасть только в его голову или в одного из них.

Нарисовал, как мог, расположение всех. Написал начерно дополнительный рапорт, прочел его и стал переделывать: кое-что надо было написать иначе. Не остался довольным и вторым вариантом. Только четвертый не потребовал доработки.

Он отнес переписанный набело рапорт начальнику отделения, предварительно запрятав черновики в карман кителя. Было обоснованное опасение, что их могут похитить из стола, чтобы потом воспользоваться тем, что было в них сколько-нибудь отлично от содержания рапорта.

Начальник, забирая рапорт, заметил:

– Не понимаю я, всё-таки, тебя, Леднев. Ну, чего тебе нарываться на неприятности из-за какого-то там Соколова. Заяви только, что выстрелил – ну, может, сгоряча – уже после того, как он размозжил голову этому Фомину. И отделаешься, самое большое, выговором с занесением – стопроцентно. А так ведь неизвестно, чем может кончиться.

- Всё то, как было, в моих рапортах. Я могу идти?

Придя домой, сжег черновики -- все, и пепел спустил в унитаз. Потом стал думать, кого из адвокатов можно пригласить в качестве защитника. Лучше, чтобы был русским. Наверно, среди бывших пациентов Сергея Ивановича Гродова найдется такой.

А со стены смотрел портрет Петеньки. Такой же чистый взгляд, как у Жени, брата Толи, тоже погибшего ближайшего друга его, и Саши, пишущего такие замечательные стихи. “Ничего”, подумал Аким Иванович. “Ничего, сынок, не бойся: отстою я ваших младших братишек. Чего бы мне самому это ни стоило”.

– Самуил, нужна еще раз твоя помощь. По тому же делу.

– В чем дело, Сережа? Какое-то осложнение у него?

– Не врачебного характера. Скоро суд над его другом – его тоже привлекают по этому делу. Срочно нужен хороший адвокат, и, желательно, русский.

– Понял, на кого ты намекаешь: на Корунко. Но он берет довольно много: в состоянии они будут заплатить столько?

– Соберем, как-нибудь. Предварительно с ним поговорить можешь?

– Конечно. Только мне надо будет знать все подробности.

И Сергей Иванович устроил ему встречу с Акимом Ивановичем.

…Андрея Викторовича Корунко Самуил Исаакович знал давно. Он вылечил его когда-то, потом их отношения переросли в хорошее знакомство: было немало общих интересов. Андрей Викторович был членом коллегии адвокатов, выступал в суде в качестве защитника и выиграл немало процессов. Но брался порой и за дела, от которых отказывались многие адвокаты: когда было слишком очевидно, что выиграть их невозможно, и гонорар за них был мизерный.

– Зачем? – как-то спросил его Самуил Исаакович.

– Для успокоения собственной совести: вы же тоже не всегда берете деньги с пациентов, – ответил тот.

История затеваемого процесса возмутила его.

– Кое-кому хочется сделать из этого политический процесс – это очевидно. Этот тесть убитого мерзавца – типичный черносотенец: постараюсь показать ему и прочим кузькину мать.

– Кстати, его и зовут Кузьма. Но вы что: уже решили взяться за это дело? Я же предупредил: много заплатить они едва ли смогут.

– А я, наверно, с них, вообще ничего не возьму. Тут дело принципа: защитить порядочных людей от мерзавцев. Нет – не наверно: принципиально буду вести этот процесс бесплатно. Руки у меня чешутся показать: мы еще в состоянии постоять за справедливость. Так: в ближайшее время организуйте мне встречу с этим участковым, Акимом Ивановичем. Как я понял, он является главным лицом в защите этих молодых людей.

.…………………………………………………………………………………………….

10

Михаил Степанович стоял в коридоре вагона. Смотрел в окно, но перед глазами стояло другое: прошедший суд над Сашей и Женей. Фактически, и над Акимом Ивановичем.

… Их было больше там, на суде, чем тех – со стороны Макарихи и Кузьмы. Кузьма-то и был заводилой – гад этот, заграбаставший, когда он пропал без вести в первый же месяц войны, Нюру. Чуть не искалечил жизнь его детям. Из-за него только Игорь оказался в компании Васьки, и, не будь Акима Ивановича, мог очутиться в колонии; а уж там не известно, как сложилась бы его жизнь.

А Зина? Какую роль сыграл Кузьма в том, что тот же Васька, чуть не погубивший Игоря, показался ей единственным защитником от него и потом оказался её мужем? Сколько же она намучалась с таким мужем, сколько вынесла издевательств и побоев. Спит она сейчас, бедная, в купе на верхней полке.

Из-за неё и поехали купейным вагоном: он-то сроду в купе не ездил. Но Игорь с Асей настояли: в купе её будет спокойней. И денег дали.

Как он, Кузьма, разорялся на суде, рассказывая, как зять его, любивший сильно – и потому ревновавший жену, вышел по-мужски поговорить с Соколовым, а тот со своим другом Вайсманом набросились, как звери, вдвоем на одного. И пришлось тому отбиваться от них под конец ножом.

Но Соколов, он сам видел, и падчерица его видела, ударил его по голове тяжелой трубой и убил насмерть. А потом еще участковый, капитан Леднев, подбежал и размозжил ему голову выстрелом из пистолета. Зачем, спрашивается? А только чтобы спасти убийцу Соколова от справедливого наказания. Это ж ясно: когда приехала милиция, он дал ложное показание, что застрелил бедного Василия Фомина прежде удара Соколова. Тоже ясно, почему: дружил очень с покойной теткой Вайсмана и даже был у того на свадьбе.

Прокурор, слушая, одобрительно кивал. После Кузьмы еще выступила какая-то дородная женщина, до того сидевшая в зале рядом с таким же плотным мужчиной в добротном сером костюме. Он сразу привлек внимание Михаила Степановича: хорошо знакомым властным взглядом. Гэбист: сколько он их перевидал.

А она оказалась завучем школы, где учились ребята. Правда, в сорок шестом году она уже там не работала, но в сорок третьем, в первый же день занятий, Вайсман устроил без всякой причины безобразную драку, избил сына ответственного партийного работника, даже выбил ему зуб. Ей пришлось вызвать в школу его тетю, так как оказалось, что у него не было родителей. По той же причине она не стала соответствующим образом наказывать его – и, как видно сейчас, это была очень серьезная ошибка.

Лучше было бы сделать это как можно строже тогда, и оно послужило бы ему предупреждением – предотвратило бы, наверно, то, что он совершил: нападение вместе с Соколовым, который тоже был участником той драки в сорок третьем году, на Василия Васильевича Фомина, закончившиеся его убийством. Тот, в сером габардиновом костюме, пожал её руку, когда она кончила и снова села рядом с ним.

Пока она говорила, Кузьма чего-то ерзал, поглядывая на дверь зала, и, как только бывшая завучиха кончила, выскочил за дверь, а судья объявила перерыв. Он и сам тогда пошел на улицу покурить и увидел, как к Кузьме подошла какая-то женщина, и тот нетерпеливо сказал ей:

– Полина Даниловна, ну вы что? Надя где?

– Ой, Кузьма Игнатьич, уж простите Христа ради: не придет она – отказалась, – с виноватым видом произнесла та.

– То есть, как это: отказалась?

- Да уже перед тем, как идти нам, села она вдруг на диван и говорит: “Не могу я, мама. Хоть убей, не могу”. И так заплакала, так зарыдала.

Я ей: “Да ты что, дочка?” А она мне: “Он же моя самая первая любовь был, я его ведь и до сих пор еще люблю. Сашенька…”, и снова рыдать.

“Да он же”, говорю, “с тобой такое сотворил. Кто он после этого, как не подлец?” А она снова: “ Но я же не такая: простила я его. Пускай Б-г его за то судит, мама, а я не могу. Пусть уж простит меня Кузьма Игнатьевич: ничего, что повредит Сашеньке, в суде сказать не могу”.

Такая уж она благородная у меня.

– Благородная, говоришь? Да поблядушка она – самая настоящая! Сама, наверняка, Надька твоя его на себя затащила.

– Чего ты о нас так-то, Кузьма Игнатьич? Нехорошо! Нешто мы такие?

– А какие: что я не видел, что ли?

– А коли, говоришь, видел, так на кой ходил к нам да уговаривал бедную девку наклепать на человека? Грех ведь это – грех.

– О грехе заговорила? А водку мою пить да обещать за это помочь – не грех? Врала ты, наверно, всё: чтобы водку на халяву жрать.

– Да подавись ты ей, водкой своей! Не я тебе врала – ты мне вместе с Анисьей твоей. Сыночек-то её, оказывается, и в тюрьме побывал и над женой, твоей падчерицей, вовсю издевался. Еще Женю этого чуть не зарезал. Думали, мы и не узнаем никогда, как тогда всё произошло. А вот и узнали, да потому Надюша моя и не смогла тебе помочь Сашу загубить. Что-что, а не мог он просто так человека убить: смирный он, Саша. Если уж и ударил Анисьиного сына, так только спасая друга, в которого Василий нож всаживал.

– Кто такое сказал: Клавка?

– Может, и Клава, а может, и кто еще. Главное, вовремя. Ты ведь сам заварил тогда кашу – натравил Анисьиного сына на Сашу, когда падчерица твоя ему плакалась на то, что муж избил её.

Хочешь перед Анисьей теперь мстителем за сына её предстать? Ведь не выйдет: суд разберется, да тебя же и накажут. А нам в твоем деле быть ни к чему: еще и нас вместе с тобой притянут. А зачем это нам?

– Смотри, как бы только наоборот не получилось: я ведь тогда вам это припомню. Лучше одумайтесь, пока не поздно, слышишь?

И женщина замолчала, задумалась. В этот момент кто-то тронул его за плечо: сзади стояли Медведев и еще какой-то парень, присутствующий почему-то в тот день на суде.

– Гражданин Кривцов, на каком основании вы принуждаете эту гражданку к даче ложных показаний? – громко сказал Николай Петрович, и Кузьма сразу обернулся. Лицо его пошло пятнами.

– Чего это? Какие такие ложные показания? Правду пусть скажут – правду, понятно?

– Да вы только что сами сказали, что сами не верили в эту правду. Помимо прочего, у нас есть документ, подтверждающий, что эти показания будут являться чистой ложью. В случае дачи их он будет предъявлен суду и приобщен к делу, и данная гражданка и её дочь будут привлечены к строгой ответственности.

– Но мы ведь… Я же… – заюлила женщина. – Виталя, ты же нас знаешь – скажи им: мы не такие.

– Идите домой, Полина Даниловна: так лучше будет и для вас, и для Нади, – ответил ей парень. И она быстро исчезла.

– А вам, Кривцов, придется ответить за принуждение к даче ложных показаний. Нас тут достаточно, которые слышали и могут подтвердить, что вы угрожали ей только что.

– Не пугайте. Как бы я вас самих не напугал, – огрызнулся Кузьма.

- Нас трудно напугать. Мы с Михал Степановичем бывшие фронтовики: и не таких с ним видали.

– Он-то фронтовик? Да он сразу же немцам в плен сдался, чтобы шкуру свою спасти. А я потом детей его растил.

И тогда он не выдержал – сказал:

– Ничего, Кузьма Игнатьич: за то, что ты детей моих растил – и как растил, я с тобой расплачусь обязательно.

Перед концом перерыва он еще раз увидел Кузьму. Тот с виноватым видом что-то говорил давешнему гэбисту в сером.

– Это уж твоя, Кривцов, недоработка. Выкручивайся, как знаешь, только падчерица твоя чтобы дала показание против Соколова, слышишь? – процедил тот, строго глядя на Кузьму.

- Да, да, Олег Витальевич: само собой, – Кузьма неотрывно смотрел гэбисту в глаза.

… – Гражданка Фомина, ответьте сначала суду, что вы видели: был удар металлической трубой нанесен Соколовым Александром Рувимовичем по голове вашего мужа прежде выстрела капитана Леднева или нет? Хочу лишний раз предупредить вас, что за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности.

Зина опустила голову, потом сразу подняла её: отчим буравил её неотрывно глазами. Это был взгляд, которого она привыкла бояться за долгие годы. Он как будто говорил: “Скажи, как было! Иначе, смотри, будет плохо: докажу, что врешь, и тоже пойдешь в тюрьму”. Страх, как бывало, сковал сознание: вытеснил всё, что говорили отец, Игорь, золовка Ася, дедушка Антон.

Но – как будто нарочно, и очень вовремя – кашлянул отец, и она сразу посмотрела в его сторону. Он успокаивающе улыбался ей: “Ничего, дочка: не бойся никого и не выдай своих друзей”. И Игорь смотрел на неё, но не улыбался: глядел строго. А потом увидал и тех, благодаря которым Василий не смог тогда расправиться с ней: Сашу и Женю.

– Нет! – сказала твердо: она не предаст их. И сразу успокоилась: стала говорить, как всё произошло в тот страшный день. Подробно – и не упустив рассказать о роли отчима, спровоцировавшего событие.

– Молодец, дочка: правильно держалась, - похвалил её отец, когда они вышли из здания суда.

Фрума Наумовна, мама Саши, обняла её и поблагодарила. А Саша только молча пожал ей руку, посмотрев в глаза: наверно, понимал её лучше всех других.

Только Игорь сказал:

– Рано радоваться. Вы его плохо знаете: так просто он не сдастся. Как бы не заставил мать “вспомнить”, что Саша раньше ударил.

– Не бойся, Игорек: мы ему не дадим.

Появление Михаила Степановича в самый разгар обработки Нюры было полной неожиданностью для Кузьмы Игнатьича.

Нюрка говорила, дура, что ничего она не видела совсем, стоя за его спиной.

– Ну, и что? Соврешь маленько для пользы дела. Дочь твоя соврала, не побоялась, а ты чего? Или совсем Васю тебе не жалко?

– Ох, Кузя, жалко-то жалко, только кабы не ребята с Аким Иванычем, он ведь Зину изувечил бы, если бы не убил – тем же ножом. Да и что за жизнь у неё была, бедной, с ним: сколько от него натерпелась.

– И что: прощать теперь, что евреи эти русского убили?

– Так я откуда знаю: они его убили или Аким Иваныч?

– Скажешь, как я тебе велю.

На этой фразе и застал их Михаил Степанович: открыл дверь ключом, взятым у Игоря, и вошел в квартиру. Кузьма тут же высунул голову из комнаты.

– Вот те на! Это кто тебя сюда звал?

– Не шуми, Кузьма Игнатьич: я тут до тебя еще жил. Да и не к тебе совсем пришел я: мне с Нюрой потолковать надо.

– Да кто ты такой, чтобы толковать с ней? Я теперь её муж – не ты.

– Только Игорь с Зиной её и мои дети: не твои. Хоть ты и кричал мне, что растил их.

– Да растил: кормил, поил, одевал.

– И обижал без конца. Из-за тебя ведь и Игорь в Василия компании очутился, и Зина поначалу в нем защитника для себя увидела. Игоря, хорошо, Аким Иванович спас от колонии, а Зину ты отдал Василию, хоть и знал, что он такое.

– А что оставалось делать? Не надо было раньше времени позволять ему, что не надо, а потом жаловаться, что он снасильничал её. Хорошо еще, согласился он прикрыть позор.

– Только больно она натерпелась от этого. Ты ведь видел, да не вступался. Даже наоборот, Зина говорила.

– Миша? – выглянула из комнаты и Нюра.

– Чего тебе? Иди в комнату! – прикрикнул на неё Кузьма.

– Не кричи на неё, Кузьма Игнатьич: я ж тебе сказал, что с ней пришел потолковать.

– А чего тебе с ней толковать? Если что надо, со мной говори!

– Нет: говорить мне с ней надо.

– Только уж при мне – не тайком.

– Изволь: скрывать нечего.

– Тогда погоди: стаканы достану. Поговорим по-нашему: по-русски.

– А от этого избавь: пить с тобой я не стану. Да и разговор такой на трезвую голову ведут.

– Пройдем хоть в комнату, Миша, сядем, – попросила Нюра.

– Можно. Только разговор, наверно, долгим не будет.

… – Ну вот, что я пришел сказать тебе: что дети наши – твои и мои, со мной посоветовавшись, решили. Жаловались они, что больно не сладкая жизнь у них была, когда ты отчима им привела. Обижал он их, сказали, а ты почти никогда не вступалась за них. Очень виновата ты перед ними.

И они решили, что если после всего, что он сейчас натворил и пытается творить, ты останешься с ним, ты для них больше не мать, и никогда уже их не увидишь. И Мишаньку тоже.

– Да он, может, и не Игоря сын. Макаровна ведь сказала… – попытался вмешаться Кузьма.

– Ну, и иди к своей Макарихе! – неожиданно взорвалась Нюра. – Не слышишь, что ли, что Миша-то сказал? Неужто останусь я с тобой, коли через это детей своих боле не увижу никогда? Да я ж за тебя из-за них токо и пошла: боялась – война, не прокормлю их. Потому терпела сколько, молчала. Правда: виноватая – боялась тебя и за них не вступалась. Только, коли можно б было, снова к Мише сбежала б: он-то мне никогда слова обидного не сказал, со всем уважением относился. Да поздно, знаю: другая у него жена уже. Игорек говорил, хорошая она, добрая. Так ведь, Миша?

– Так. Кончится суд, я увезу Зину туда. Она с нами там быстро оправится – вдали от всего, что здесь у неё было.

– И правильно. А я, коль Игорек с Асей позволят, с ними жить стану: Мишанечку буду растить, а они пусть учатся.

– Постой: ты что? А я? Так вот и бросишь: в одночасье? Как тряпку ненужную? Неужто мало я хорошего тебе сделал? – Кузьма уже не хорохорился, испуган был не на шутку.

– Не знаю, больше ли, чем плохого? Ведь и Вася через тебя погиб. А теперь еще стараешься навредить хорошим людям, злобствуешь.

Ну, что тебе евреи эти сделали, что Сашу с Женей со свету сжить хочешь? Я ведь радовалась, когда Игорек с ними дружить стал: это ж не дворовая шпана, к которой он из-за тебя попал.

А ты-то меня заставлял завтра в суде сказать, что видела, как Саша Васю убил. Так что ж ты хочешь-то теперь от меня?

– Погоди, не спеши. Нельзя же так сразу. Михал Степаныч, сделай милость, уйди, а? Теперь мне потолковать с Нюрой надо.

– Могу и уйти: я всё сказал. – Михаил Степанович отстегнул от кольца ключ от комнаты. – Это Игорь велел передать: чтобы тебе было, где жить.

11

Адвокат Корунко в своей защите делал упор на то, что тесть убитого, Кривцов Кузьма Игнатьевич, спровоцировал пьяного на расправу с женой, перед этим избитой им, и Соколовым, с которым она якобы обнималась. Фомин сбил Соколова на землю и собирался нанести ему удар ногой в пах, который, максимально вероятно, повлек бы смерть последнего. От этого его спасло только появление Вайсмана, бросившегося на защиту своего друга. Он ударил Фомина, и тот в ответ ткнул его ножом. Затем еще раз и приготовился ткнуть в третий раз.

Только появление капитана милиции Леднева спасло Вайсмана от неминуемой смерти. Мать же застреленного Фомина заявила, что её сына убил Соколов, нанеся ему по голове смертельный удар обрезком металлической трубы еще до выстрела.

Как оказалось, гражданка Фомина не присутствовала при этом событии: она ссылалась лишь на слова того же Кривцова. Никто из присутствовавших при том кроме Кривцова, а именно жена Фомина, капитан Леднев, ни сам Соколов не подтвердили факт нанесения удара прежде выстрела.

Вайсман вообще не мог сообщить ничего по этому поводу: он в тот момент уже терял сознание. Доставленный в институт Склифосовского, он несколько дней находился между жизнью и смертью: врачи считали, что шансов, что он выживет, почти нет. Раны были нанесены Фоминым почти рядом с сердцем, и то, что остался жив, казалась редким чудом. И кажется чудовищным, что после этого всего его смогли привлечь к уголовной ответственности на основании никем не подтвержденных показаний гражданина Кривцова, фактического виновника произошедшего.

Кого обвиняют на этом суде? Кто такие Соколов и Вайсман? Это друзья со школьной скамьи, высоко интеллигентные люди, чья нравственная репутация не подлежит сомнению.

Жена Фомина, только что избитая своим пьяным мужем, услышала от Соколова первые слова человеческого сочувствия, а когда они убегали от разъяренного Фомина, он, остановившись, уберег её от расправы, чуть не поплатившись за это собственной жизнью.

Только зрелище того, как Фомин всаживает в Вайсмана, бросившегося спасать его, кухонный нож, заставило Соколова схватить кусок водопроводной трубы, чтобы с её помощью спасти друга от смерти. Это был акт самозащиты: учитывая состояние Вайсмана в тот момент, не превышающий необходимой меры. Тем более что, расправившись с Вайсманом, Фомин смог бы расправиться и с ним, и своей женой. И если бы так случилось, Фомин был бы сегодняшним судом присужден к высшей мере социальной защиты.

Попытка обвинения Соколова в превышении меры самообороны, таким образом, абсолютно необоснованна. При том, что совершенно невозможно сказать, насколько силен был этот удар, и мог бы он быть смертельным или только оглушить временно.

– Вот именно: капитан Леднев постарался своим выстрелом уничтожить следы этого удара, – прервал адвоката прокурор.

– Попрошу не перебивать представителя защиты, – потребовала судья, и Корунко смог продолжать.

Относительно Вайсмана: показания, данные бывшим завучем школы, в которой он и Соколов учились, полностью искажают действительные факты. На самом деле этот, к сожалению, сын ответственного партийного работника, издевался над Соколовым, приставая к нему с выражениями, распространяемыми во время Великой Отечественной войны фашистской пропагандой, и Вайсман вступился за него.

Дополнительные подробности этого происшествия: тот был не один – их было шесть человек, пятиклассников, окруживших двух второклассников – Соколова и его товарища Гродова, сына известного врача. Правда, дрался с Вайсманом он один; отступил после того, как тот выбил ему зуб.

С той поры никто в присутствии Вайсмана не смел обижать его друзей. Впрочем, он, прекрасный спортсмен, сильный физически, вступался не только за своих друзей.

Не следует забывать о его исключительно нелегкой судьбе. Родители Вайсмана – отец, участник Гражданской войны, и мать, военврач, погибли в Сталинграде. Он остался со своей тетей, и они ждали конца войны и возвращения с неё его двоюродного брата, военного летчика. Но незадолго до её окончания он тоже погиб, а в пятьдесят третьем году умерла и тетя Вайсмана.

Всё это не помешало ему окончить школу с золотой медалью и с отличием институт, стать тем, кто он есть в настоящее время – прекрасным инженером. Все, знавшие Вайсмана еще с тех пор, когда в последних классах школы он стал работать во время летних каникул на заводе, отзывались о нем с большим уважением – за его способности и трудолюбие. Его окружали друзья по школьной скамье и институту; его близким другом стал и брат жены Фомина, что вызывало еще большую злобу последнего. Он создал семью, стал отцом. Всё это могло трагически кончится в тот день, когда озверевший Фомин всаживал в него нож.

Что такое был Фомин, которого вынужден был застрелить капитан Леднев, спасая Вайсмана? Росший в неблагополучной семье, он еще с детства проявлял агрессивность и жестокость, хулиганил и избивал тех, кто был младше или слабее его. Подростком, возглавил компанию дворовой шпаны, участвовал в драках и избиениях детей, которые не могли дать ему отпор, отбирал у них деньги и школьные завтраки, за что имел неоднократные приводы в отделение милиции.

А когда ему уже было восемнадцать, и он вместе со своей компанией был задержан милицией во время безобразной пьяной драки. Из них те, кто не имел до того ни одного привода, были отпущены; а часть задержанных, еще несовершеннолетних, но уже имевших их, была направлена в исправительные колонии. Сам Фомин, инициировавший драку и у которого к тому же был обнаружен финский нож, был осужден сроком на пять лет.

В пятьдесят третьем году он освободился из заключения по амнистии. Когда вернулся в Москву, те немногие из его бывшей компании, кого он застал в Москве, старались избегать его. На сестре одного из бывших членов своей компании он вынужден был жениться после того, как совершил над ней насилие.

Тот, возвратившись в Москву после окончания службы во флоте, несмотря на установление родства, также избегал былых отношений с ним, категорически отказываясь от участия в совместных попойках. Вскоре он вошел в круг друзей Вайсмана, что усилило ненависть Фомина к последнему. Она появилась еще в детстве, когда Вайсман в ответ на оскорбление сумел победить его в драке.

Образ жизни, который вел Фомин, показывает, что нахождение в заключении не исправило его. Он пьянствовал и дома и на работе, прогуливал, нарушал трудовую дисциплину, по причине чего его часто увольняли.

До того, как брат его жены женился и перестал жить вместе с ними, Фомин, опасаясь его, еще как-то сдерживался, но после этого распоясался – стал систематически издеваться и избивать её, особенно находясь в пьяном состоянии. В этом он находил поддержку у своего тестя, Кривцова, своего постоянного собутыльника, который и сыграл роковую роль в его судьбе.

Он еще много чего сказал, этот Корунко: видно очень хороший был адвокат. И человек правильный: Николай Петрович сказал, что защищать ребят он взялся бесплатно.

Михаил Степанович вспомнил, как он напрягся, когда прокурор попросил заслушать показания Анны Кривцовой. Нюра явилась на следующий после их разговора день в суд. Сидела рядом с Кузьмой, который вел себя странно тихо.

– Ваш муж заявил, что вы тоже видели, как происходила драка, и то, что Соколов ударил трубой Фомина до выстрела капитана Леднева. Вы готовы подтвердить это?

– Нет же. Я ничего и не смогла увидеть: Кузьма Игнатьич собой всё заслонил.

– Нюра, да ты что?! – Кузьма сразу резко повернулся к ней.

– Да не кричи, Кузьма Игнатьич: не буду я грех брать на душу – говорить, чего не видела. – И Кузьма почему-то быстро замолчал – продолжал только зло смотреть на Нюру. Как показалось Михал Степановичу, что-то подозрительное было в его поведении. А Нюре судья сказал:

– Тогда расскажите то, что смогли увидеть, и то, что вы помните.

– Да то же самое, что дочка моя уже рассказала. Вася, покойный зять, пришел домой после получки пьяный сильно: лыка не вязал. С собой еще бутылку принес, выпил её с Кузьмой Игнатьичем вместе.

А утром стал к Зине приставать, куда эту самую бутылку дела. Сказали ему, что выпили они её вечером, и он послал её за другой. Она быстро с ней вернулась, а ему казалось, что долго слишком ходила: невмоготу ему было с похмелья. Ударил её, когда пришла: ой как ударил – по лицу прямо.

Убежала она в парадное, а он сразу стакан цельный выпил и на старые дрожжи снова закосел сильно. А тут Кузьма Игнатьич в парадное выглянул – услыхал, Зина что-то кому-то говорит там. И Васе сказал, как вернулся, что Зина в парадном с Сашей обнимается.

А тот схватил нож со стола и выбежал. Ой, думаю, как бы не убил он её: следом рванула. Только Кузьма Игнатьич опередил, хоть и хромой: встал в двери парадного, еще обеими руками уперся, чтоб я не могла выскочить. Не видно за ним мне ничего, только слышу, как Зина кричит: “Убивают!!! Помогите!!!” А потом еще выстрел этот.

Кузьма Игнатьич за Васиной матерью побежал, и я тоже увидела: Женя на снегу лежит, и Аким Иванович, участковый наш, на коленях над ним. А рядом Вася – мертвый уже: мозги его на снегу, и труба какая-то рядом. А остальное – уж как до меня говорили.

– Что вы можете сказать по поводу утверждения вашего мужа, что ваш зять был убит этой самой трубой?

– Да думаю, со зла он это. Выпимши же был: тоже цельный стакан с Васей принял. А как выпьет, он такой ненавистный ко всем становится. – Кузьма продолжал пристально смотреть на неё, но ненависть в его взгляде сменилась какой-то то ли безнадежностью, то ли еще непонятно чем. Выглядел он каким-то прибитым, голова ушла в плечи.

А вечером – Игорь еще был у Жени с Мариной, бутылочку Асиного молока для Гринечки привез – Нюра неожиданно пришла туда. Встала на колени перед Игорем и Зиной, сказала:

– Уж простите меня, окаянную, за всё.

– Да ты что, мама, – стала подымать её Зина. А Игорь спросил:

– Ты ушла от него?

– Нет, Игорек: не ушла. Пожалела: в ногах он у меня вчера валялся, плакал, прощения просил. Как ни худо, семнадцать лет прожила с ним. И больной он: почки у него не в порядке.

– Пить столько не надо было. Ну, да черт с ним! Но ты помнишь, что отец от меня с Зиной тебе вчера передал?

– Помню я. Только вчера поклялся он мне не вредить дальше. Я-то потребовала, чтобы он отказался от всех прежних показаний – только он того, который в сером, боится страшно.

Вот и сделал там вид сегодня, будто я должна была его слова подтвердить, да вдруг сказала совсем другое. Но это он Ваньку ломал: знал, что я это и скажу. Тот, вроде, и не заметил. Да он, Кузьма, теперь и побоится со мной как прежде быть: знает, что уйду я тогда.

– Понятно, – сказал Игорь.

– Не суди меня строго, Игорек. Только не отвергайте меня совсем, а я для вас всё сделаю. Хочешь, с вами поживу? Мишанечку буду нянчить, чтобы тебе с Асей учиться можно было. А Кузьма, он и один пока поживет.

– Нет: только если совсем уйдешь от него. А так – не надо: сами как-нибудь.

– И не увижу вас больше тоже, да? – заплакала Нюра.

– Ты увидишь – но только без него: его я знать не хочу.

– Что ж, сынок, и на том спасибо, – она низко поклонилась ему и ушла.

– Ну, суровый ты человек, Игорь, – сказала ему Марина.

– Что поделаешь: нагорело, – ответил тот и встал: надо было ехать на дачу. Михал Степанович поехал проводить его на вокзал.

– Ты того, – сказал он ему дорогой. – Слишком многого от матери не требуй: ты её уже не переделаешь. Главное она, все-таки, сделала: зубы ему обломала – боится её теперь.

– До конца не уверен, – ответил сын, и они замолчали.

Потом он спросил Игоря:

– Можно тебя спросить кой о чем, Игорек?

– О чем?

– Кузьма намедни чего-то сказал про Мишаньку: “ Да он, может, и не Игоря сын”.

– Да.

– ?

– Юры Листова. Но он не знает про это.

– А остальные?

– Только Дед, Антон Антонович, и ты теперь. Ну, и что? Это не меняет дела: я люблю Асю, и Мишанька, поэтому мой сын. Мы его и назвали твоим именем.

– Правильно всё, Игорек.

Когда вернулся назад, встретил на площадке Николая Петровича. Закурил тоже. Уже когда папиросы погасли, Медведев спросил:

– Как думаете, Михал Степанович, отбились мы уже?

– Не знаю, Николай Петрович, совсем ли: если бы Кузьма Игнатьич один только был. А так…

12

В том-то и дело, что Кузьма в этом паскудном деле был не один.

Он, вообще, после выступления Нюры рта больше не раскрывал в суде. Несмотря на грозные взгляды, направляемые на него “Олегом Витальевичем” – только низко опускал голову и боязливо посматривал на жену. Вид него был какой-то пришибленный: совсем не прежний, остервенелый Кузьма, готовый всем глотку перервать.

Но “Олег Витальевич” не считал, что они уже проиграли. Прокурор явно действовал под его давлением: старался использовать малейшие зацепки, чтобы доказать, что выстрел был уже после удара. Начался повторный допрос Акима Ивановича.

Прокурор старался запутать его в мелочах, связанных с его выстрелом и ударом Саши. Аким Иванович сказал, что всё подробно объяснено в его рапортах, предъявленных суду, но это не остановило прокурора, задавшего ему еще множество вопросов. В частности, почему он не пытался предпринять абсолютно никаких других действий, кроме как стрелять в Фомина.

– А что я мог предпринять в ситуации, когда Фомин всаживал нож в Женю Вайсмана? Я даже не успел бы подбежать к нему: он всадил бы нож в третий раз.

– Получается, что налицо очевидное проявление вами пристрастия в пользу Вайсмана, а не Фомина? Вы не можете отрицать это.

– И не собираюсь. Я как участковый милиционер хорошо знаю тех, кто живет на моем участке: я защищал человека, достойного во всех отношениях, от бывшего уголовника и пьяницы.

– Вы отрицаете показание гражданина Кривцова о вашей дружбе с покойной теткой Вайсмана, Литвиной Беллой Соломоновной, и о присутствии вас на свадьбе самого Вайсмана?

– Ни в коем случае. Её и мой сыновья были самыми близкими друзьями, и оба не вернулись с войны.

А Женю Вайсмана и его друзей я узнал, уже когда вернулся с неё. Я сразу почувствовал к нему уважение: Белла Соломоновна рассказала, как он, всего одиннадцати лет, скрывал от неё похоронное извещение на своего двоюродного брата. Я старался потом что-то делать для него: после восьмого класса помог ему устроиться на летние каникулы на завод, и слышал потом оттуда только самое хорошее. Я был на его свадьбе и радовался, что счастье, наконец-то, блеснуло ему, столько испытавшему из-за войны.

Мне нравились и его друзья: чистые, умные, способные. Такие, как мой сын и сын незабвенной памяти Беллы Соломоновны. Я с чистой совестью дал ему и его школьным друзьям, Саше Соколову и Сереже Гродову, рекомендации в комсомол. – Аким Иванович не сказал ничего, что Саша еще и замечательный поэт. Чтобы не возбудить интерес “Олега Витальевича”, какие стихи он пишет: идейные или не совсем. Об этом его специально предупредил Корунко.

– Чего не могу сказать о Фомине. Его компания дворовой шпаны доставляла мне немало хлопот, пока это не кончилось их задержанием и получения Фоминым тюремного срока. После его исчезновения стало много тише.

Его не так скоро оставили в покое. Было ясно, что прокурор, по указке “Олега Витальевича”, старается вынудить его признать, что он, всё-таки, выстрелил позже, чем Сашина труба опустилась на Васькину голову. Достаточно прозрачно намекал, что в противном случае козлом отпущения за провал процесса над “убийцами Василия Алексеевича Фомина” станет он.

Так и получилось. Суд вынес решение, что Вайсман и Соколов не нападали на Фомина. Но, что Соколов, хоть и не превысив меру необходимой самообороны по причине того, что Фомин был в тот момент уже мертв, тем ни менее произвел попытку такого действия. Поэтому, учитывая этот факт, Соколов приговаривается к пяти годам тюремного заключения условно. Вайсман признается полностью невиновным.

Кроме того, вынесено было частное определение в отношении Кривцова, спровоцировавшего драку: “Олег Витальевич” не спустил ему срыв обвинения Саши в прямом превышении меры необходимой самообороны. Но частное определение было вынесено и в отношении капитана милиции Леднева, сразу применившего оружие вместо того, чтобы до конца использовать все другие возможные средства.

– Ну, что ж: подготовлю апелляцию. Опротестую приговор: обвинение Соколова абсурдно, – отреагировал Корунко. – А вас, дорогой Аким Иванович, к сожалению, ожидают теперь ощутимые неприятности, которые они вам предлагали избежать, подтвердив показание этого матерого антисемита Кривцова. Тут уж я, при всем моем желании, помочь не могу ничем.

– Ничего: где наша не пропадала. Главное, Саша в безопасности.

А в зале стоял шум – орала Макариха:

– Жиды Васю маво убили, и ничего им за это, да? Пусть они, значит, и дальше русских людей убивают?

Потом подскочила к Кузьме:

– А ты, козел вонючий, чего молчал под конец? Натравил Васеньку на еврейчика, погубил его – а потом в кусты, после как корова твоя тебя ж и заткнула? – она вцепилась ему в лицо, пытаясь выцарапать глаза. Он старался освободиться, но не отвечал ни единым словом.

Её схватили милиционеры, оторвали от него, потащили к выходу. В последний момент она ухитрилась обернуться и харкнуть ему в лицо.

– Кажется, единственное откровенное выражение того, что открыто не говорилось ни ими, ни нами о том, что здесь происходило, – сказал Корунко перед тем, как сесть в машину.

Зину, хоть и со скрипом, не стали задерживать лишние дни, когда она подала заявление об увольнении. Сборы не были долгими.

Когда они пришли забрать её вещи, Нюра зашла помочь ей и заодно попрощаться. А Кузьма не высовывался из своей комнаты. Только когда они уже уходили, вышел из неё.

– Ты, Зина, уж прости, если чем тебя обидел. И ты, Михал Степаныч, не держи на меня зла, – угодливо произнес он. Они не ответили ему.

Сходили попрощаться к Соколовым, к Гродовым. Один пошел в отделение милиции: попрощаться с Акимом Ивановичем. И не застал его там: паспортистка ему сказала, что Аким Иванович больше в милиции не работает.

– Надо же, такого хорошего человека ушли, а за что? Что не помог засадить человека. Я ж ему говорила: “Аким Иванович, как вы теперь будете жить: какая пенсия у вас будет? Почему о себе вы не подумали?” А он мне: “Да уж как-нибудь, Маргарита Прокофьевна. К другу своему, Дмитрию Сергеевичу, на завод пойду работать. А предать такого человека для меня невозможно”, и вытащил из планшетки листок да прочел стихи того. “Наши старшие братья” называется. Читает, а на глазах слезы: наверно, сына своего, Петеньку, карточка которого у него на столе стояла, вспоминает. Я тоже, грешным делом, слезу пустила. Так жалко его.

– Вы мне адресок Аким Иваныча не дадите? Попрощаться мне с ним очень надо.

– А чего ж нет? Ему, я думаю, это приятно будет.

И правда, Аким Иванович обрадовался ему. Не отказался выпить, когда он достал из портфельчика бутылочку. Выпили за то, что отстояли “младших братьев Пети и Толи”, как сказал Аким Иванович.

– Вы сами-то как, Аким Иванович?

– Всё в порядке. Выхожу завтра на работу: на завод, где мой старый знакомый работает, Дмитрий Сергеевич. Он мне предложил с директором поговорить: им, вроде, инспектор в отделе кадров нужен. Только я отказался: я же слесарем был до того, как меня как члена партии в милицию работать направили.

– Здоровье позволит?

– Да я на инструментальном участке работать буду: там полегче. Меня к себе туда Андрей Макарович обещал еще во время суда взять.

– Это который?

– В цеху Дмитрия Сергеевича инструментальщиком работает. Я с ним у Жени на свадьбе познакомился. Женю я, когда он еще в школе учился, на летние каникулы туда устроил: так Андрей Макарович до сих пор при каждом удобном случае рассказывает, какой он был толковый да работящий.

– Вы много для него сделали тогда: он мне говорил.

– Но не всё, что должен был.

– Вы про что?

– Про пятьдесят третий, когда собирались выселять их – евреев. Все что-то делали: Игорь ваш узнал от Кривцова и предупредил; Гродовы собирались прятать их. Все ведь они готовы были рисковать собой. А я, отец самого близкого друга Толи, друг его матери, стыдно сказать, растерялся тогда. До сих пор совесть мучает.

– Да вы же теперь, почитай, почти всем пожертвовали. Ведь и зарплата, и пенсия у вас уже будет не та.

– Это не главное. Зато перед памятью их буду чист: Беллы Соломоновны и Толи. И Пети моего – тоже. А остальное – ладно: проживу.

– Обидно, всё равно. Вы же свой долг выполнили – спасли хорошего человека, а вас за это наказали.

– Что поделаешь, Михал Степанович дорогой: не всё так просто. Хоть что-то ведь лучше стало: тебя и других освободили. А к евреям, как видишь, почти всё осталось по-прежнему.

– А им ведь помогли, когда они государство свое образовали. Оружием даже. Не пойму.

– В пику Англии только. А потом оно стало неугодным.

– Но ведь должны люди иметь место, где их обидеть другие не могут. Чем же они, евреи, хуже других? Уж не хуже: родители Марины, вот, сколько мне сделали, хоть кто я им? Всего только из-за того, что Игорек мой с Женей дружит. И сам он по-иному совсем жить стал, как в его компании очутился.

– Он ведь собирался и в институт поступать: не передумал?

– Нет. Когда сын чуть подрастет: жене помочь надо. Вам спасибо, что в колонию его не отправили, а ведь другой мог бы.

– Не его была вина, что он в компании Фомина оказался: из-за отчима, Кривцова, только. Тот и у Зины тоже немало крови попил. А потом еще и выдал её замуж за этого поддонка. Слышал, вы её с собой увозите? Правильно: сменить ей обстановку необходимо.

– Оно так. Моя Серафима Матвеевна ей мачехой ведь не будет: отойдет она с нами.

– Тогда давайте за неё выпьем, Серафиму Матвеевну вашу.

…Последний день провели на даче. Мишанька не сходил с его и Зининых рук, и Ася не протестовала. Антон Антонович сказал им напоследок немало доброго и проводил до станции. Откуда пошел обратно, толкая впереди коляску с Мишанькой, потому что Ася поехала провожать их в Москву. А на вокзале уже ждал Игорь с чемоданами.

– Асенька, ты родителям обязательно напиши: пусть надумают и к нам в Сочи непременно отдыхать приедут. Не чужие мы ведь: познакомиться надо. И сами летом тоже приезжайте с Мишанечкой. Места у нас на всех хватит, и сад свой, – сказал он на прощание.

– Спасибо, Михаил Степанович, – сдержанно, как всегда, ответила она. “До чего же она с Игорьком моим схожа: два сапога пара”, очередной раз отметил он про себя.

49

Зина почти не вставала всю дорогу: большую часть времени спала, отвернувшись к стенке. Только иногда лежала и смотрела в окно, но, казалось, не замечала, что в нем мелькало: молча думала о чем-то.

Он старался её не беспокоить, только время от времени предлагал поесть что-нибудь.

– Не хочется, папа, – чаще всего отвечала она.

– Да ты смотри, сколько Игорь нам в дорогу накупил, да Ася наготовила, – настаивал он. И она неохотно слезала, но ела плохо.

Зато в самом конце уже не спала: неотрывно смотрела на появившиеся море и горы. А ему не терпелось.

Он первым стал спускаться из вагона, жадно оглядывая перрон, и почти сразу увидел их: Серафиму Матвеевну и Пашу, спешивших к нему.

– Миша!

– Сима!

– А это Зина, дочка? – она не добавила “твоя”, вместо этого обняла её. – Паша, это сестра твоя.

– Паша, – протянул тот ей руку. – Можно Пашка. Меня Марина так звала. Дядя Миша, Женя там как?

– Сейчас в порядке.

– Оправдали их, конечно?

– Только Женю. А Саше, другу его, дали пять лет условно. Еще и Акима Ивановича из милиции заставили уйти.

– Это милиционер, который того гада застрелил?

– Он самый.

Паша явно хотел задать следующий вопрос, но мать глазами показала ему на Зину: та сжалась после его слов. И он смутился, схватил два самых больших чемодана и потащил на площадь перед вокзалом, где стояла машина: разрешили взять её сегодня.

Зина хотела сесть сзади, вместе с отцом и Серафимой Матвеевной, но Паша потянул её за руку:

– Садись со мной, – и она села впереди. Когда отъехали, и он повел глазами в смотровое зеркало, увидела: отец и его жена держались за руки и, счастливо улыбаясь, смотрели друг на друга.

– Соскучились: не надо им мешать, – тихонько сказал Паша. Потом вынул из бардачка плитку шоколада, протянул ей:

– Это тебе. – Она покраснела. А он продолжал: – Это здорово, что ты приехала: я, по честному, завидовал ребятам, у кого братья либо сестры были. А то один: матери больше воспитывать и некого.

Правда, Марина меня опекала – почти как сестра. Только не одного меня, к счастью: она с ребятами младше её всегда любила возиться. Она учительницей тоже, думаю, будет ой какой.

А я тоже учить умею, но только плавать. Ты как: хорошо плаваешь?

– Я? Да совсем не умею, – робко ответила она. – Наверно, и не смогу научиться уже: поздно. Еще и боюсь.

– Ну да: поздно, не сможешь! Еще как сможешь: в море научиться легче, чем реке. Соленая вода – она тяжелая: сама держит. В море и нырять здорово: там такие рыбы ходят, красивые – обалденно. Только надо рано идти – пока вода не взмучена, прозрачная. Ты ж, наверно, в море никогда и не купалась?

– А я и в реке ни разу не купалась, – призналась она.

– Как так?

– Да вот так.

– Ничего: теперь наверстаешь. И горы тебе покажу тоже. Увидишь, там красиво, знаешь как. Может, сегодня даже, если не слишком с гостями за столом засидимся.

– Гости придут?

– Маринины родители: Рахиль Лазаревна и Арон Моисеевич. Знаешь их?

– Да. Очень хорошие люди.

– А то нет? Но, как пить дать, они с нашими родителями не будут возражать, чтобы мы гулять пошли: удобней свои разговоры вести без нас. Договорились? А туфли я тебе старые мамины дам: в них удобно будет там идти.

Рахиль Лазаревна вскрыла письмо от Марины, которое ей отдал Михаил Степанович, сразу, как только пришла домой – не переодевшись и даже не скинув туфли. Письмо не было большим: только то, что не знал Михаил Степанович, подробно рассказавший всё касавшееся суда над ребятами. Молодежь, Зина и Паша, при том не присутствовали, ушли прогуляться в горах недалеко от дома, и можно было говорить, не боясь лишний раз травмировать Зину напоминанием о пережитом ею.

…Состояние Жениного здоровья не ухудшилось и, тьфу-тьфу не сглазить, даже сколько-то улучшилось – несмотря на нервотрепку во время этого идиотского суда. Подробно, в чем состоят улучшения, и что говорит Сергей Иванович.

Дальше о Гриньке: обо всех абсолютно его успехах.

“А теперь самое интересное, а именно то, что вы, мамочка и папочка, наверняка не ожидали: дочь ваша снова беременна. Я понимаю, вы скажите, что мне надо было закончить прежде институт. Наверно, вы правы. Но я не жалею, что так получилось – особенно после того, как Женя мой чудом вернулся с того света.

Понимаю, что придется нелегко, но это пусть не пугает вас: я справлюсь – лишь бы только Женя мой был жив и здоров. Мы продумали кое-какие варианты относительно окончания учебы. Такой, например: перевестись в заочный институт. Остальные хуже, потому что Гриньку придется отдать в ясли, что слишком многие не рекомендуют. Ася тоже подумывает о переходе в заочный.

И еще кое-что: как говорит папа, “Вы таки будете смеяться”. Дело в том, что беременна не я одна: еще и Клавочка. Так что Женя и Коля ходят счастливые и радостные, а Толик с гордо поднятым носом. Ожидает, как будет окружен со всех сторон малышами, находящимися под его командой”.

– Арон! Отец! Ну-ка, прочти, что доченька сообщает нам.

– А что такое она сообщает? Где читать? – откликнулся тот. - Мазл тов! Мазл тов, Рохеле. Из-за чего только ты устроила такой гвалт в позднее время? Что у нас с тобой будет больше внуков? Это, что, нам с тобой сколько-нибудь мешает, а?

– Но ты себе представляешь, как им будет нелегко?

– И что? Нам с тобой было всегда только легко, да? Так стоит ли поднимать этот шум? Справятся. Да и мы с тобой им поможем: наши дети – и внуки наши. Главное, Женя жив остался. Так что ты еще хочешь, Рохеле?

– Ты прав, отец, чтоб ты мне был здоров.

---

[1] http://www.youtube.com/watch?v=2XmaHCQ0QP8&feature=PlayList&p=66D4769961BB43F0&index=10

[2] Торжественный пасхальный ужин, на котором читается сказание об исходе евреев из Египта.

[3] Хаим Нахман Бялик “Мертвецы пустыни”. Перевод Владимира (Зэева) Жаботинского.

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.