Западный полюс

Глава XVII

Еврейский «фашизм»

1

– Ну, что вы думаете, Виталий Александрович, насчет скорого уже конца сионистскому этому искусственному образованию? – Васин спросил как бы мимоходом, но явно имея в виду вышедшего в коридор Вайсмана. Это было в понедельник, пятого июня. – Справедливый гнев миролюбивых арабских народов сметет с одной из их исконных земель так называемый “Израиль”, – он буквально слово в слово повторял то, что печаталось в газетах в течение последних недель.

– Вы полагаете, Алексей Федорович? Я опасаюсь, что арабы не слишком способны легко осуществить это. К сожалению, не следует забывать ни сорок восьмой год, когда Израиль чудом выстоял, ни пятьдесят шестой, тем более.

– О чем вы говорите, Виталий Александрович? В сорок восьмом, если бы мы им не помогли оружием, надеясь на то, что они ведут антиимпериалистическую борьбу против Англии, они бы и дня не продержались. А в пятьдесят шестом воевали вкупе с той же Англией и Францией против сбросившего монархический режим народа Египта, подло воспользовавшись тем, что нам трудно было помочь ему в это время из-за контрреволюционного мятежа в Венгрии. Можно подумать, что вы не помните!

– Честно признаться, Алексей Федорович, я тогда интересовался совсем другим.

– А у меня впечатление, что и сейчас тоже. Вы что: радио совсем не слушаете? Уж тогда бы знали, что война там началась: её начал Израиль. Но войска арабских стран дали ему сокрушительный отпор и теперь победоносно продвигаются вперед – израильская армия беспорядочно, трусливо бежит.

– Посмотрим, что дальше будет, Алексей Федорович. Извините, я должен идти.

– А чего смотреть, Виталий Александрович? Насер сумет их разгромить в любом случае, можете не сомневаться, – вслед уже ему сказал Васин.

С Вайсманом Стеров говорил уже в его кабинете.

– Женя, – он давно не называл так своего начальника, – ты на этого гада только не реагируй. Он же нарочно провоцирует, старая сволочь: пытается воспользоваться обстановкой, чтобы навредить тебе и Николаю Петровичу.

– Да плевать на него!

– Боюсь, нельзя. Будь очень осторожен. Именно сейчас.

– Ты пятьдесят шестой помнишь?

– Израиль сейчас один, к сожалению. А против не только Египет – еще и Сирия, Иордания, Ирак – уж не считая другие арабские страны.

“Всевышний не допустит, чтобы вся эта банда уничтожила Израиль”, – Женя опустил голову: чем, кроме сочувствия, мог он помочь государству его юношеской мечты? Где, помимо всего прочего, ближайший друг его, Саша c Эстер, “младшенькие”, Фрума Наумовна и Рувим Исаевич. Неужели погибнут они, если орды арабов хлынут туда?

Газеты еще две недели назад сообщили о выводе с Синая войск ООН и занятии его до самой границы с Израилем египетскими войсками, затем – о закрытии Египтом Тиранских приливов. Кое-какую информацию поставлял Игорь, слушавший по ночам вместе с Дедом “вражеские голоса”: 23 мая Леви Эшкол, премьер Израиля, заявил в Кнессете, что помехи, чинимые израильскому судоходству в Тиранских проливах, будут рассматриваться как акт войны.

Но самым неожиданное неожиданным событием было прибытие в Египет короля Иордании Хусейна – несмотря на то, что до того Хусейн и Насер были заклятыми врагами: он подписал оборонительный пакт с Насером. Следом за ним и президент Ирака Ареф, ранее отклонивший просьбу Хусейна направить войска в Иорданию, согласился прийти ему на помощь: иракские войска и танковые части вступили туда. Сирия, уже больше не входившая в единое государство с Египтом, Объединенную Арабскую Республику, название которой Египет продолжал официально носить, тоже готовилась вступить в войну.

Король Саудовской Аравии Фейсал отдал приказ вооруженным силам своей страны быть готовыми участвовать в отражении израильской агрессии. Проведена всеобщая мобилизация в Судане. В Алжире сообщено об отправке алжирских воинских частей на Ближний Восток в помощь Египту.

В Аммане глава Организации освобождения Палестины Шукейри заявил, что, овладев Израилем, уцелевшим евреям помогут возвратиться в страны их рождения. И добавил: “Но мне кажется, что никто не уцелеет”.

– Еще не вечер, – сказал Медведев, когда Женя зашел к нему сообщить об услышанном только что начале войны. – Я говорил с Лешей недавно: он оценивает израильскую армию весьма высоко. Сирия, куда его посылали, совершенно с нашим советниками не считается; он к их боеспособности относится весьма критически.

То, что радио сообщает о триумфальном шествии арабов, еще ничего не значит. Давай-ка, махнет с тобой к Деду: послушаем, что на самом деле там происходит. Попросим жен наших завтра отвести девочек в садик самих.

После работы заехали за Игорем и втроем покатили на дачу. Игорь дорогой сказал, что, судя по вчерашним передачам БиБиСи и “Голоса Америки”, трудно было ожидать, что Израиль мог начать войну сегодня. “Вражеские голоса” сообщали о том, что на пляжах Тель-Авива полно загорающих солдат.

– Подумаешь, – отреагировал Коля, – могли специально: в качестве отвлекающего маневра. Антон Антонович, наверно, уже в курсе, что происходит.

– Нет: приболел он – я вчера один передачи слушал. Ася ему не даст спускаться в подвал; Мише тоже сказал, чтобы не позволял Деду, когда мама уйдет.

– Что-то серьезное?

– Нет, кажется: небольшая температура – похоже, простыл. Ася ему горчичники вчера ставила.

На даче Ася встретила их жалобой на Деда: рвется спуститься вниз и послушать заграницу. С трудом удается удержать его: Миша в её отсутствие даже специально плакал, чтобы не пустить в подвал. И вообще, это не дело – слушать передачи, которые глушат: не дай Б-г, если каким-то образом об этом узнают.

– Ты разве не знаешь, что война на Ближнем Востоке началась? – остановил её жалобы Игорь.

- Ну, и что теперь? Понимаю, там Саша с родителями, “младшенькие”. Но разве оттого, что что-то узнаете сверх того, что сообщает наше радио, чем-то им поможете? Идемте, я вас лучше покормлю.

– Спасибо, Асенька: потом. Сейчас мы тем ни менее, все-таки, хотим узнать, что на самом деле происходит, – возразил ей Коля.

Дед сделал попытку присоединиться к ним, но его-то уж Ася не пустила: пообещала позвонить и пожаловаться Валентине Петровне. Но упоминание имени невестки только усилило его стремление спуститься и узнать новости из надежных источников:

– Да ей это в первую очередь и небезразлично: её сын там, подруга самая близкая. – Но Ася не уступила – тем более что остальные поддержали её.

… Дожидаться очередных передач на русском языке БиБиСи или “Голоса Америки” не стали. Поймали первую же станцию, вещавшую на английском, и приникли к приемнику. Сообщения были поразительными – не имеющими ничего общего с тем, что было в советских.

Первое: израильская авиация, нанеся внезапный удар по египетским аэродромам в 7.45 утра, начала с уничтожения взлетно-посадочных полос, а затем стала уничтожать сами самолеты, лишенные возможности взлета. Через два часа пятьдесят минут удалось покончить с египетской авиацией. Бомбардировкам подверглись 19 аэродромов, уничтожены 300 из 340 боевых самолетов, в том числе 30 бомбардировщиков дальнего радиуса действия Ту-16.

Нападение было внезапным: израильские самолеты сделали дугу над Средиземным морем и появились над египетскими аэродромами оттуда, откуда их не ждали – с запада. Кроме того, шли на чрезвычайно малой высоте, что не давало радарам возможность засечь их.

– Гениально! Это я могу вам сказать как летчик, – воскликнул Коля.

Затем были уничтожены в течение получаса сирийская и иорданская военные авиации: 89 самолетов.

Второе: израильские танковые бригады ведут успешные наступательные бои на Синайском полуострове. Первый бой начался в 8.15 утра танковой атакой у Хан-Юниса и закончился взятием его. Затем два батальона из бригады, взявшей Хан-Юнис, вклинились между позициями египтян и морем и стали быстро наступать на северо-запад; остальные батальоны её прорвали оборону Рафияха. Другая танковая бригада зашла в тыл противнику. Еще одна бригада двигалась южнее через песчаные дюны в направлении Бир Лахфан. И еще одна – к Абу Агейле. Уничтожено большое количество египетских танков советского производства и артиллерии. Наступление поддерживается израильской военной авиацией, беспрепятственно действовавшей в воздухе.

Третье: в Иерусалиме израильские войска овладели бывшей резиденцией британского комиссара и прилегающей к ней с тыла укрепленной зоной.

– Вот как израильтяне бегут, а египтяне наступают! Так вот! – Коля выключил приемник. – Пошли к Антону Антоновичу: порадуем его.

– Отметим, я думаю? – добавил Игорь.

– Стоит: непременно!

Дед, выслушав радостные новости, однако, сказал:

– Жаль, Валюша с Сережей не знают: представляю, как сейчас переживают.

И Коля предложил Жене:

– Может быть, отметим позже? А сейчас поедем, обрадуем всех наших.

– Конечно: поехали.

Отказались от Асиного предложения немного задержаться, чтобы поесть: спешно укатили, прихватив с собой котлет.

…Валентина Петровна была несказанно благодарна, когда они в двенадцатом часу заявились к ней, чтобы поделиться тем, что уже знали. Целовала и того и другого, плакала от радости.

Уговаривала подождать немного Сергея Ивановича, который вот-вот явится, и вместе поужинать и выпить за победу страны, где живет вновь обретший там зрение её младшенький.

Но они и от этого отказались: поспешили домой – рассказать всё женам. Там и отметить.

Радио и газеты и на следующий день продолжали сообщать о победах арабских армий и продолжающемся отступлении израильтян. То же, но как-то меньше, и в день после него. Потом почему-то вообще эта тема куда-то вдруг исчезла.

Женя и Коля продолжали каждый день ездить на дачу, иногда вместе, иногда кто-то один, и привозить информацию о том, что действительно происходило в те дни. О том, что израильские танковые бригады прорвали оборону египтян под Рафияхом и Абу Агейлой и начали окружение их армии на Синае.

Меньше двух суток прошло с начала войны до момента, как авангард бронетанкового соединения израильтян достиг Суэцкого канала. В конце среды, 7 июня израильские войска подошли к перевалу Митле, преграждающему все подступы к каналу. Началось паническое отступление египтян, бросающих танки и удиравших пешком через Синайскую пустыню.

За неполных 4 дня 100-тысячная египетская армия была разгромлена, тысячи машин и 700 танков советского производства были захвачены либо уничтожены. Молниеносная победа была достигнута во многом благодаря полному господству в небе израильской авиации.

К середине 7 июня израильтяне овладели Старым городом в Иерусалиме и подошли к Стене Плача, главной еврейской святыне. Еще во вторник была взята Рамалла. К вечеру 7 июня в руках израильтян был весь западный берег реки Иордан.

Разгромив египтян и иорданцев, 8 июня израильская авиация обрушилась уже всей своей мощью на огневые позиции сирийцев на Голанских высотах, откуда сирийцы обстреливали Израиль. В пятницу утром началось молниеносное наступление израильтян, в субботу была взята Кунейтра. До Дамаска оставалось лишь несколько десятков километров.

ООН принял решение о прекращении огня уже 7 июня в 8 вечера по Гринвичу, и представитель Израиля в нем Аба Эвен выразил согласие своей страны соблюдать это соглашение, если и арабы будут соблюдать его. Но Египет, Сирия и Ирак отказались. Согласилась лишь Иордания – несмотря на то, что еще за полчаса до этого король её Хусейн заявил: “Мы будем сражаться до последнего дыхания, пока мы стоим перед Б-гом. Мы омоем Святую Землю последней каплей своей крови”. Египет согласился на прекращение огня поздно ночью уже следующего дня, когда мало что оставалось от семи полностью укомплектованных дивизий. Сирийцы, разгромленные и потерявшие Голанские высоты, откуда прежде могли беспрепятственно обстреливать территорию Галилеи – только после повторного призыва Совета Безопасности о прекращении военных действий.

Дед ту неделю не ставал с постели: держалась температура, хоть и невысокая. Из-за этого Валентина Петровна ускорила свой переезд с Ванечкой на дачу; почти каждый день приезжал туда и Сергей Иванович. Так что было достаточно, кому не давать ему вставать. Ребят, Мишу и Ванечку, тоже старались к нему не пускать, опасаясь возможности заразиться, хотя они не раз находили возможность нарушить запрет Валентины Петровны и Аси.

Сидя в постели, Дед читал Библию. И, глядя на горящую лампадку перед висевшей в углу иконой, принадлежавшей еще Анне Павловне, молился – за победу праведного войска.

2

А в воскресенье, 11 июня, на дачу нагрянули все: Вайсманы и Медведевы с детьми, Изиком и Акимом Ивановичем, Сережа с Людой. Незадолго до их появления Игорь, поднявшись из подвала, сообщил о том, что война закончилась вчера в 19.30. С результатом, которого почти никто в мире не ожидал.

И еще одну новость, сразу омрачившую Валентине Петровне радость победы страны обитания её младшенького, Антоши: СССР 10 июня разорвала дипломатические отношения с Израилем. А это значило, что даже очень редкие телефонные звонки туда, возможность услышать его, Сонечкин и Фрумочкин голос отныне невозможны. Теперь надежда только на сестру Раи, через которую Фрумочке удавалось получать весточки от Саши.

Коля попытался успокоить её: дипломатические отношения с Израилем уже разрывались однажды, в 53 году, но в 56 уже были восстановлены. Может быть, и сейчас произойдет так же скоро. Но это было слабое утешение для Валентины Петровны – тем более что Коля, похоже, сам был не слишком в том уверен.

Ася на всякий случай увела детей на речку, когда мужчины выразили желание в полном составе спуститься в подвал и послушать передачи зарубежных радиостанций. По ним чувствовалось, насколько мир потрясен ошеломительной победой маленького Израиля над много превосходящими его по численности и количеству и качеству вооружения арабскими армиями.

– Что ж: и поразил Давид Голиафа, – сказал Дед, к которому они пришли сообщить услышанное. – И потому уцелели внук мой и все наши: не то сделали бы с ними то, что немцы прежде. Это главное, и праздновать нам надо сегодня. – Он настоял, чтобы, когда сядут за стол, помогли ему тоже дойти до него.

Неожиданно Толик тоже попросил разрешения присутствовать за столом вместе с взрослыми, а не идти гулять во дворе с остальными детьми, которым ни к чему было слышать о том, о чем будут говорить во время обеда. И ему не смогли отказать: уже пятнадцать – не проболтается где не надо, а послушать хочется. Наверно, и надо, чтобы послушал.

– Тогда я с ними побуду, – поддержала его просьбу Ася. – Все равно, я запахи пищи сейчас переношу не слишком хорошо, так что лучше мне побыть на свежем воздухе. – Но может быть, помимо её беременности причиной было и нежелание принимать участие в не интересном для неё разговоре.

А остальные женщины отправились на кухню и занялись обедом. Правда, делали его в основном Клава, Марина и Люда: Валентина Петровна только давала время от времени какие-то указания. Её мысли были не о том. Далеко: там, где её сын, невестка, подруга.

Мужчины тем временем, сделав то, что попросили женщины, сидели около Деда и обсуждали события.

– А чего удивляться? Евреям было за что воевать: что могло их ждать, если бы они не победили? Защищали свою жизнь, своих жен, детей. Как в Отечественную. Помните, Аким Иванович?

– Еще бы не помнить, Николай Петрович: дай Б-г, как воевали. Наверно, много больше Героев Советского Союза было бы, кабы их всегда включали в списки. Рад я за них. Только жаль, что власти наши столько денег угробили, помогая не тому, кому надо.

– А что им было помогать? Освоили бы свои территории, как израильтяне пустыню Негев. Женя, ты мне говорил, что к началу еврейской массовой иммиграции в Палестину арабов там было не шибко много.

– Их козы уничтожили растительность: страна превращалась в пустыню, и арабы во множестве покинули её, – вместо Жени ответил Изик. – Иезриельская долина превратилась в малярийное болото. Евреи-халуцим (пионеры) и суданцы – тех нанял барон Ротшильд – осушили её и сделали снова пригодной для земледелия.

Арабы хлынули из соседних стран, потому что с приходом евреев там появились рабочие места, и они могли иметь какой-то заработок. А теперь они претендуют на эту землю, как, якобы исконно их.

– Кстати: даже компартия Израиля во главе с её лидерами Микунисом и Снэ голосовали в кнесете за войну с Египтом, – вспомнил Сергей Иванович.

… Все эти разговоры не прекращались и за обеденным столом, только велись еще более оживленно. Толик слушал, навострив ушки и жалея, что ничего нельзя будет что-либо рассказать потом, как всегда, кому-то из друзей.

В какой-то момент Дед сказал:

– Устал я что-то. Акимушка, ты отведи меня, а они пусть продолжают.

Аким Иванович сидел с ним долго. Вернулся, когда обед уже заканчивался, и все стали собираться обратно в Москву.

3

А утром Ванечка разбудил Мишу.

– Миш, Миша!

– Что, Ванюш?

– Миш, я тут без тебя к дедуле пробрался. А он спит и не просыпается, хотя я его за руку трогал три раза.

– Что?! – сна уже не было ни в одном глазу: неужели это? Ванечкин взгляд требовал ответить: почему дедуля не хочет просыпаться? А что ответить? То, что он подумал, и что, надеется, совсем не так? Нет, конечно: ведь он один из самых старших в их детской иерархии после Толи, их непререкаемого авторитета, а Ванечка пока самый младший.

– Устал он после вчерашнего, поэтому так крепко и спит. Ложись, еще поспи.

– Нет, Миш: я больше не хочу.

– Тогда одевайся и во двор иди. Погуляй или на качелях покачайся. Я скоро тоже приду.

– А к дедуле сходишь?

– Зачем? Пусть спит. А ты иди.

Но почти сразу после того, как Ванечка ушел, только надев тапки, тихонько прошел в комнату к Деду. С замиранием сердца прислушался, надеясь услышать его дыхание, потом потянул его за руку: она вдруг упала с кровати и повисла.

– Дедуля! Дедулечка! – звал Миша и не слышал ответа. Значит...

Он побежал в спальню родителей, но мамы там не было. В окно увидел, что она закрывает калитку: наверно, провожала до нее папу на работу. Выбежал к ней и, уткнувшись в её большой живот, заплакал навзрыд.

– Мама: деда! Он, он...

– Что, что?

– Он не просыпается, мама. Я его потянул за руку, а она повисла, как неживая. Мам, неужели он... – Миша захлебнулся в рыдании.

– Тише ты: Ванечка может услышать! – Это сразу подействовало на него: он замолк.

– Ванечка первый увидел, что дедуля не просыпается. Мама, он умер, да? Скажи!

– Я схожу к нему, посмотрю. А ты иди к Ванечке и отвлеки его чем-нибудь, понимаешь?

– Конечно: я же большой.

... Да, ребятки, к сожалению, не ошиблись. Глаза Деда, Антона Антоновича, закрыты, но дыхания нет: очевидно, смерть наступила во сне.

Ася сложила его руки на груди, потом перекрестилась на икону в углу: лампадка продолжала гореть перед ней. И тогда пошла в спальню к Валентине Петровне.

– Наглая, ничем не спровоцированная агрессия! – громко разорялся Васин на следующее утро в коридоре.

– Советский Союз не отреагировал бы разве, Алексей Федорович, как на акт агрессии на блокирование какого-нибудь из своих портов? – осторожно, чтобы Васин не почувствовал издевки, спросил его Стеров.

– Эйлат отнюдь не являлся одним из жизненно важных портов для Израиля. Вы разве сами это не понимаете? Арабский мир просто заявлял свои законные права, и не более того. Читайте газеты.

– Спасибо, Алексей Федорович, я всё понял. Простите, меня Николай Петрович зачем-то срочно вызывает.

У Медведева был и Вайсман. Оба были чем-то сильно расстроены.

– Просьба у меня будет к вам, Виталий Александрович.

– Слушаю, Николай Петрович.

– Беда у нас, Виталий Александрович. Умер отец доктора Гродова: только что позвонила Валентина Петровна. Так что...

– Я уже понял. Всё будет: папа мой, после того, как доктор Гродов маму, можно сказать, с того света вытащил, просто молится на него. А остальное сделаю я: вы не беспокойтесь. Только скажите, где и когда хоронить его будете, когда уже будете знать.

– Вечером только, наверно.

– Буду ждать вашего звонка.

Когда после ухода Стерова они выходили, чтобы ехать на дачу, столкнулись на лестнице с Васиным.

– Николай Петрович, вы надолго исчезаете? А я как раз хотел предложить устроить общее собрание, чтобы осудить всем коллективом преступление израильской военщины.

Сами понимаете, присутствие на нем и личное выступление руководителя института совершенно необходимо. Не можете ли задержаться на пару часов?

– Нет, никак: умер очень близкий человек. Так что, без меня.

– Примите мои самые искренние соболезнования. Но, тем не менее, ваше, да и Евгения Григорьевича, отсутствие на таком важном в данный политический момент собрании могут не совсем так понять.

– Ничего: объясните собранию причину, почему мы не смогли быть на нем.

– Я, конечно, понимаю прекрасно ваше горе, Николай Петрович, но все-таки...

– Нет: никак невозможно. Извините, мы спешим.

Гроб стоял у вырытой могилы. Наступили последние минуты прощания с Антоном Антоновичем. Каждый вспоминал, кем был и что сделал им он.

Валентина Петровна под руку поддерживала Сергея Ивановича. Сколько рассказывал ей Сережа, когда познакомились они, молодой врач из провинции, и она, счетовод в домоуправлении, куда он пришел прописываться, о человеке, который полностью заменил ему рано ушедшего из жизни отца и не оставившего одного, когда потом умерла и мать. Не женившийся, пока не встретил женщину, тоже согласившуюся считать Сережу сыном.

К ним и повез её Сережа, чтобы сыграть свадьбу. Она не смогла сразу же не полюбить их, вырастивших и выучивших её Сережу. А когда Фаины Афанасьевны не стало, жил он с ними, и она знала, кто так еще поддержит и вовремя подскажет, как свекр её. Столько повидавший в жизни, через столько прошедший в ней. Мудрый, несмотря на почти полное отсутствие образования столько знавший благодаря жадному чтению. Бесстрашно решивший спасти их еврейских друзей от почти верной гибели перед самой смертью Сталина.

Оказывается, чувствовал он, что скоро уйдет от них. Аким Иванович тогда накануне отвел его в спальню и через не слишком большое время вернулся и сообщил, что Антон Антонович заснул. Вчера передал ей, что сказано ему в тот самый последний их разговор; среди таких, как пожелание, чтобы Игорь обязательно достроил дом для своей семьи, и другое, самое важное: сообщить как-нибудь Антоше, что его уже не стало, чтобы поставил он свечку в церкви в Иерусалиме. Надо связаться с Раечкой, чтобы передала через Дору. Нет, лучше позвонить ей самой.

Теперь она и Сережа самые старшие, раз не стало его, этого удивительного человека. Старшие и для своих детей, и для остальных здесь. А ведь до последнего момента было ощущение какой-то защищенности оттого, что еще кто-то есть из более старших.

Женя вспоминал о днях сразу после смерти Беллы. Как, стараясь экономить, стал тогда питаться в основном хлебом, картошкой с подсолнечным маслом и кабачковой икрой. Дешево, но вскоре почувствовал чувство постоянного голода и какого-то головокружения. А ходить к друзьям, чтобы мамы их накормили чем-то более существенным, не хотел из гордости.

И Дед тогда, заметивший, в каком он состоянии, попросился пожить у него, так как он мог отказать? Накормил его Дед в первый же день мясным супом, от которого сразу сил прибавилось, а потом стал показывать ему как что готовить: Белла его к готовке не подпускала. Правда, мясо хорошее выбрать в магазине он умел.

Еще Дед записывал все расходы и перед тем, как уехал от него, показал их. Для того чтобы он понял, что лучше купить немного мяса, чем кучу картошки. И потом уже его больше никогда не качало от голода.

Еще: как Дед вправил им, молодым, мозги, рассказывая многое и объясняя то, что в школе, печати и по радио им старательно вдалбливали в совершенно превратном свете. Как, не задумываясь, предложил спрятать их, если начнется выселение, в том страшном пятьдесят третьем году.

Миша, подавляя рыдание, неотрывно смотрел на лицо того, кто был ему с того времени, как он себя помнил, ближе всех на свете. Ближе мамы и папы: те работали, учились, занимались всякими своими делами, а дедуля был с ним всегда – кормил, гулял, рассказывал сказки, читал.

Страшно скучал по нему, когда отправляли его в Сочи, хоть там море, горы, фрукты в саду бабушки Симы, еще один дедушка, тоже Миша. И еще дядя Паша, который учил его плавать, и с которым никогда не было скучно. Но все равно, не было радостней дня, когда они возвращались, и он ложился спать рядом с дедулей.

... Ася, прижимая сына, думала о том, что ушел из жизни единственный человек, знавший кроме неё самой и Игоря тайну его появления на свет. Ему, а не своим родителям, доверила она её когда-то, смогла рассказать всё как на духу, и он тогда расставил всё по местам, объяснив ей то, что теперь давно уже ясно ей: то, что получилось с Игорем, с Юрой было невозможно.

И забрал их с Игорем жить к себе, когда родился Миша, названный в честь отца Игоря. А ребенка, который вот-вот появится на свет, они с Игорем обязательно назовут либо Антоном, либо Антониной.

… Игорь вспоминал о еще одном царском подарке, сделанном им Дедом: предложении построить на их большом участке, там, где они сажали овощи, небольшой дом, где Ася будет полной хозяйкой. Они отказывались: после того, как Женя и Коля получили квартиры, их прежние комнаты в порядке увеличения жилплощади удалось с помощью Коли получить ему и матери; в немалой степени еще из-за болезней отчима.

Новиковы в начале даже чуть с ними не поссорились – Кузьма в качестве соседа их совершенно не устраивал, но вскоре успокоились: тот почти уже не вылезал из комнаты, а мать следила, чтобы никаких запахов в квартире от него не было. Мать с отчимом живут в бывшей Клавиной комнате, а Женина, в которой прописана его семья, стоит запертая. Конечно, в ней они могут жить, но как было оставить Деда одного, и никак ему не хотелось, чтобы Миша жил в одной квартире с Кузьмой.

Но, все-таки, почему Дед должен при этом отдавать им кусок своего участка? А он настаивал: мол, Мишанька здесь вырос, здесь ему родное всё. Повел показывать дом, который построили у реки: одноэтажный, с окнами, сходившимися в одном из углов, площадкой-настилом и навесом крыши над ней у стены.

Не отставал от них до тех пор, пока они не согласились. Он вместе с Дедом нарисовал план и прикинул смету. Уже завез на участок доски и некоторые другие строительные материалы, успел соорудить каркас; помогли Женя и Коля. Дед выходил полюбоваться.

Стояли и остальные: Сережа с Людой, Медведевы, Щипанов с женой, Новиковы, Аким Иванович. Изик и с ним, неожиданно для всех, Оля. Еще соседи, дружившие с Дедом.

Не было только детей – кроме Толика и Миши. Пришлось Игорю просить мать присмотреть за ними сегодня в квартире Вайсманов. В помощь ей за старшего оставили Гриню – тот не спорил, почему Мишу берут, а его нет: знал, что значил для того Дед.

Последние минуты. Уже позади отпевание в кладбищенской церкви, надгробные речи. Стали подходить и прощаться; наклонялись поцеловать в холодный лоб.

Потом заработали могильщики: накрыли крышкой, заколотили и опустили в землю.

4

Изик не пошел на поминки, потому что не пошла Оля. Поехал проводить её: она была в положении. Когда вернулась домой с зимних каникул, увидел у неё на пальце обручальное кольцо: вышла замуж. Как сказала ему, за своего бывшего одноклассника, курсанта высшего военного училища. Собственно, ему это было уже все равно.

Но что-то в их отношениях всё еще оставалось: она иногда осторожно одергивала его, когда он в запале говорил что-то, за что можно и пострадать серьезно. Даже один раз сказала, что если надо будет, сможет спрятать у себя литературу, которую ему держать опасно. Ей он и не боялся сообщать, что на самом деле происходило в войне израильтян с арабами.

– Рада, что им набили таки морду. Кому мы только суем наши деньги? Самим бы ой как пригодились, – сказала она, когда они уже подходили к общежитию. – Теперь, по крайней мере, вы все уже можете больше не бояться за судьбу своих там. Кстати, как со зрением у Антона?

– Видит – правда, носит очень толстые очки. Но, все-таки, видит: читает на русском и на иврите.

– На иврите?

– А что? Он его знал куда лучше, чем я.

– Ты его знаешь?

– Недостаточно хорошо: учу.

– Значит, собираешься когда-нибудь тоже там оказаться?

– Может быть. Если бы у нас с тобой получилось, то, точно, нет.

– Радуйся, что не получилось. И не могло получиться.

– А Соня и Антоша? Ведь у них...

– Исключительный случай. Антон мне казался иногда больше евреем, чем многие из вас. Я не удивлюсь, если он там перейдет в иудаизм.

Когда нескоро вернулись домой с поминок, застали у себя Уткова.

– Не ждали?

– Ты исчез больно внезапно, -- ответил Николай, обнимая его. – А у нас тут вот...

– Да мне уже сказали. Жаль, когда уходят такие редкие люди.

– Николай Петрович, может, я домой пойду? Ребята спят уже, а я беспокоюсь, как там Кузьма Игнатьич, – осторожно спросила Нюра.

– Я вас отвезу, тетя Нюра, – предложил ей Женя.

– Да незачем: я сама на метре доеду. А то вы устали сегодня на похоронах, да и выпили на поминках. Так что не беспокойтесь понапрасну.

– Спасибо, что приглядели за ребятами нашими.

– Да что уж? Хоть этим могла немного отблагодарить за всё то, что вы детям моим сделали.

Но везти её пришлось. Вошла Марина и сказала, что позвонил Виктор Харитонович: вернувшись, обнаружили Кривцова лежащим без сознания в коридоре. Тамара сама сделала ему укол и сразу вызвала скорую. И Женя быстро увез Нюру: успеть приехать раньше, чем “скорая” увезет его.

– Клавочка, ты Леше постели и ложись: намаялась сегодня. А мы еще посидим: помянем нашего дедушку. Я сам там на кухне всё достану.

На поминках он и Женя пили очень мало: надо было везти после них всех домой. И он не протестовал, когда Леша налил и себе и ему по целому стакану.

Помянули Деда и, едва закусив, задымили, открыв настежь окно и плотно прикрыв дверь. Почти сразу заговорили о только что закончившейся войне.

– Блестяще, а? Разбомбили все взлетные полосы, потом сами самолеты, которые уже не смогли взлететь, и…

– И не только – еще, наверно, самое главное: нашим самолетам, которые должны были лететь на помощь арабам, уже негде было сесть. И они уже туда не полетели. А то трудно было бы сказать, сам понимаешь, чем бы эта война кончилась. Так что не блестяще: гениально.

– Ты серьезно?

– Да более чем. Володькин полк был перебазирован в Армению: им раздали карты Израиля с нанесенными на них объектами. Я его там встретил перед вылетом в Египет в качестве еще одного военного советника. Но повезло: отменили.

С меня и Сирии достаточно: чувствуешь себя с ними, как дурак. Слушают тебя, но делают по-своему.

Да и никак не хотелось их учить воевать против тех, кто мне гораздо ближе. Кто они – эти Насер, Амер, Садат? Сторонники Германии и Гитлера в ту войну. А мы им Золотые звезды Героев Советского Союза навешиваем, вооружаем и всё прочее.

– Западное радио сообщало, что эта война была необходима нам, чтобы уничтожить израильский атомный объект в Димоне, построенный французами. Что мы передали Насеру дезинформацию о готовящемся нападении израильтян на Сирию, чтобы спровоцировать арабов.

– Трудно сомневаться, что так и было. Да, те еще союзнички у нас.

Такое говно, я тебе скажу, и, похоже, еще слишком долго им будут. В армии солдаты для офицеров быдло и только. Не то, что в израильской армии.

....................................................................................................................................

5

Антон проснулся. Еще стояла ночь. Подушка была мокрая: оказывается, он плакал во сне. Снился ему Дед, говоривший:

– Ты, внучек, не забудь свое обещание. Ухожу я от вас: пора мне.

А вдруг так оно и есть: умер дедушка, родной, любимый? Страшно представить, хоть возраст у него немалый. И всё равно... Сердце давит, трудно дышать от одной только мысли, что это может быть правдой.

А рядом тихонько посапывает во сне Соня, жена. Он осторожно дотрагивается до её увеличившегося живота: они ждут ребенка. Ощущает толчок внутри – и сразу успокаивается: глупо верить тому, что может присниться. Он не отнимает руку и, не сразу, но засыпает.

… Но днем он вспомнил свой зловещий сон и уже не мог отделаться от тревоги, стараясь всячески, чтобы ничего не заметила Соня и остальные. Сказал лишь Исааку, и тот предложил ему поехать в свою контору: звонить оттуда в Америку Доре, чтобы она связалась по телефону с его родителями. Напрямую звонить в Москву уже было невозможно: СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем.

С Дорой удалось связаться не сразу: её не было дома. Было поздно, и они собрались уехать домой, чтобы не вызвать беспокойства у Сони, но при последней попытке Дора подошла к телефону.

– Hello?[1]

– Тетя Дора, это Антон. Здравствуйте.

– Антон? А я собиралась сама вам звонить: по просьбе твоей мамы. Мне придется сообщить тебе плохую новость: умер твой дедушка.

– Значит, это правда?

– Что? Ты уже знал?

– Мне он почему-то приснился. Сказал, что уходит от нас, и напомнил об обещании поставить свечку в церкви, когда его не станет.

– Твоя мама просила передать его желание, чтобы ты сделал это в Иерусалиме.

– Я поставлю её в храме Гроба Г-сподня.

– Да, теперь ты сможешь это. Прими мои самые искренние соболезнования: твой дедушка был удивительный человек. Что поделаешь: мы же не вечны. Будем продолжать жить и помнить ушедших. Что у вас слышно? Как Сонечка себя чувствует? Скоро уже?

– Да, через месяц. Чувствует себя нормально, спасибо.

– А ты сам как, дорогой? Как твои глаза?

– Спасибо, не жалуюсь: врачи сделали всё возможное. Читать могу. И многое другое тоже.

– Я сообщу всё твоей маме. Но ты береги их: не переутомляй, слышишь?

На обратном пути договорились пока никому не говорить о смерти Деда. Мало того, что Соне сейчас не следует расстраиваться, остальные всё еще продолжают волноваться за Сашу. Умчавшегося с начала войны в качестве военного корреспондента сначала в Иерусалим, а после его освобождения на Синай.

Звонить оттуда он не мог, и они знали о нем только по его ежедневным репортажам в газетах. Судя по сделанным им снимкам и подробностям, которые сообщал, и зная его, можно было не сомневаться, что лез он в самое пекло.

Саша был среди тех, кто следом за Мотой, полковником Мордехаем Гуром, командовавшим наземными силами в битве за Иерусалим, ворвался через ворота Святого Стефана (Львиные) в Старый Город к главной еврейской святыне, Стене Плача. Он снял своим привезенным еще из Советского Союза “Зорким” момент, когда подошли к ней командующий Центральным фронтом бригадный генерал Узи Наркис, главный раввин армии генерал Шломо Горен, заместитель начальника генерального штаба Бар-Лев и Мота; затем и самого Моше Даяна вместе с начальником генерального штаба Ицхаком Рабином.

Генерал Узи Наркисс, министр обороны
Моше Даян и нач. генштаба Ицхак Рабин
входят в освобожденный Иерусалим
через Львиные ворота, июнь 1967

Но когда протрубил шофар[2] на Храмовой Горе, его уже не было в Иерусалиме: на предельно возможной скорости вел свой джип на Синай, где три дивизии Цахала под командованием генералов Таля, Иоффе и Шарона довершали сокрушительный разгром семи египетских дивизий.

В результате жестоких боев уже в конце 7 июня был занят танками полковника Иски перевал Митле; оказавшиеся в тылу израильтян египтяне яростно атаковали его, пытаясь прорваться к Суэцкому каналу, чтобы спастись. А в пятницу, 9 июня, в два часа ночи дивизия Иоффе уже вышла к Суэцкому каналу.

Израильские войска на Синайском полуострове в 1967 году.
Фото с официального сайта Кнессета

Шло массовое бегство египтян через пустыню к каналу. Они бросали свои танки и технику, а солдаты, бывшие феллахи, и непривычную им обувь и так брели, без пищи и воды. Их офицеры бросили их и удирали на захваченных еще уцелевших машинах, думая лишь о себе. Израильские военные, обнаружив умирающих от многодневной жажды безоружных египетских солдат, останавливали свои машины, чтобы напоить их или подвезти к каналу.

Последнее делалось потому, что их было столько, что трудно было брать всех в плен. Вместо этого их подвозили к каналу и предлагали переплыть в узком месте. Но одна из их групп была на середине канала скошена с противоположного берега египетскими же пулеметами.

Было что-то похожее на то, что когда-то советские власти вели себя в отношении тех, кто попал к немцам в плен – хорошо знакомое по рассказам отца Игоря, Михаила Степановича. А ведь они, по мнению израильских солдат и офицеров, отнюдь не были плохими солдатами. В отличие от их офицеров, спасавших только свою шкуру.

Как велика была разница между ними и израильскими офицерами, всегда идущими в бой впереди своих солдат. Командиры танков сражаются при открытом башенном люке даже под ураганным огнем противника. Недаром почти пятую часть всех погибших составляют они, офицеры, никогда не отдававшие своим солдатам команду “Вперед!”, а только “За мной!”. Конечно, не может быть речи о том, что они презирают их или могут бросить на произвол судьбы.

Поэтому и победили в этой войне, что все вместе дрались за существование своей страны, за жизнь детей и жен. Еще и потому, что качественно превосходили своих врагов: свободные люди, какими евреи стали, создав собственную страну, против почти людей, живущих еще по средневековым понятиям.

Сколько чудесных людей узнал он за эту неполную неделю. Как жадно слушали они, когда удавалось ему читать им свои почти только что написанные стихи. Как старались уберечь его, когда, желая увидеть всё собственными глазами, шел туда, где могла настичь его смерть.

Не отпустили одного, без сопровождения, когда через несколько дней после окончания войны он собрался возвратиться в Хайфу. Сопровождавшим, к полному удивлению, оказался не кто иной, как Шломо. Раненный в руку, висевшую на перевязи.

– Серьезно?

– А: подумаешь – эн давар[3]! Заживет как на собаке. Зато ребятишек моих увижу и Ревитальку. Может, родила она уже еще одного. Слушай, Саша: что, если мы с тобой рванем напрямик через Газу? Быстрей очутимся в Хайфе. Мне ведь тоже туда: я своих отправил в Рамат-Ишай, когда мне велели явиться в мою часть. Там её мать, она побудет с ребятами, пока Ревиталь находится в больнице для рожениц: моя прибаливает в последнее время.

Саша возражать не стал: тоже не меньше хотелось увидеть всех своих. Настроение у обоих после произошедшей победы над арабами было замечательным. Ехали и беспрерывно говорили.

Шломо вспоминал своего деда – халуца, члена “Ха-Шомер”[4], а потом Пальмаха. Он знал и самого Йосефа Трумпельдора и от него перенял любимое выражение того “эн давар”, перешедшее от деда к Шломо. Если бы он дожил до сегодняшнего дня!

И у Саши не было желания портить ему настроение напоминанием о расстреле Пальмахом под командованием Ицхака Рабина “Альталены”. Эта война сплотила всех: даже Бегин, возглавлявший партию Херут, наследницу ревизионистского движения Жаботинского, присоединился к тем, кто настаивал в тот момент на возвращение к руководству правительством Бен-Гуриона.

Он вел машину на предельно возможной скорости, изредка останавливаясь, только чтобы залить в бак бензин из канистры или добавить воду в радиатор. Ели на ходу, не останавливая машину.

Это случилось в маленькой арабской деревушке, в которой остановились из-за начавшего перегреваться радиатора. Когда Саша открыл крышку его, из-под которой вырвался пар, и стал лить в него воду, Шломо, стоявший рядом с автоматом в здоровой правой руке, обратил внимание на полную пожилую арабку, почему-то уставившуюся на Сашу.

– Эй! Ты чего? – окликнул он её по-арабски.

– Его, – она ткнула пальцем в направлении Саши, – его не Бен-Реувени зовут?

– Ишь ты: наших поэтов знаешь!

– Так это он?

– Ну, а что? Саша, смотри, – добавил он уже на иврите, – тебя даже они уже знают: такой ты теперь знаменитый.

Саша поднял голову и встретился взглядом с арабкой: она неотрывно смотрела ему прямо в глаза с нескрываемой бешеной ненавистью. Именно на него – не на Шломо, державшего автомат. И чем-то глаза её были страшно знакомы.

– По-моему, я её уже где-то видел, – сказал он Шломо, когда арабка скрылась в двери своего дома. – Сейчас узнаю, откуда она меня знает. Будь добр, будь переводчиком.

– Не ходи: это может быть опасно. А я отвечаю за твою безопасность.

Но Саша его не слушал: какая-то непреодолимая сила тянула его узнать, откуда она – и он сам – знала его. Он стремительно вошел, и Шломо за ним.

И сразу понял: большой портрет со стены смотрел на него глазами той женщины. А она держала в руках арабскую газету с перепечатанными из “Едиот Ахронот” снимками. Лежащая на земле Малка, только что кормившая грудью ребенка, которого держал он одной рукой в окровавленном одеяльце, сжимая другой пистолет, из которого казнил убийцу.

– Твой сын?

– Мой сын, мой мальчик – мой Хасан. Погибший во славу Аллаха от твоей пули, мерзкий убийца.

Он понял всё – без перевода, как ни мало понимал он по-арабски. И смог ответить:

– Убийца не я, а твой сын, мать подлого убийцы. Зарезавшего мою жену, кормившую грудью ребенка, совсем недавно рожденного.

– И правильно сделал! Не будет вам никому пощады: ни женщинам, ни детям, ни старикам вашим. Убивали – и будем вас убивать, пока не останется вас никого здесь, на нашей святой земле.

– Сволочь! Это он? Он убил Малку? Да? – Шломо пустил очередь из своего автомата по портрету на стене. Посыпались стекла. А Шломо сдернул остатки портрета и, бросив на пол перед ней, растоптал ногами. – Вонючий шакал твой сын, проклятая сука! Я сожгу твой дом: убирайся! – А она даже не слушала его: продолжала сверлить полным ненависти взглядом Сашу.

И вдруг выхватила откуда-то маленький пистолет, направила на него. Шломо здоровой рукой успел схватить и резко крутануть её руку, только она уже нажала курок: прогремел выстрел. Но пуля досталась ей самой: попала в живот, и она свалилась на пол, извиваясь от боли и издавая звериный вопль.

Это продолжалось недолго: вопль оборвался, и глаза её остекленели. Но раздался крик с улицы:

– Яхуди[5] убивают!

Шум на улице усиливался: видимо, перед домом скапливалась толпа. Положение становилось серьезным: оба держали оружие на изготовке.

Но раздался голос на иврите:

– Военный патруль: не стреляйте! – и вошли офицер и трое солдат. За ними следовало несколько человек в штатском с фотокамерами. Явно, журналисты, потому что сразу начали снимать Сашу и Шломо, стоявшего на разбитом портрете, мертвую арабку, из-под ладони на животе которой сочилась кровь.

Потребовали документы и объяснения, что произошло.

– Александр Соколов? Ты поэт Бен-Реувени, да?

– Совершенно верно.

– Кто из вас застрелил эту женщину? И почему? – Журналисты схватились за свои блокноты.

– Не мы – сама она, лейтенант. Эта ведьма пыталась застрелить его – я чудом успел крутануть её руку, и пуля досталась её самой, – ответил Шломо. Один из журналистов в знак сомнения поднял бровь.

– Ты подтверждаешь это, адон Соколов?

– Да. Она мать того самого террориста, который убил ножом мать моего ребенка прежде, чем я успел его застрелить.

– И как вы оказались в её доме?

– Не случайно, я полагаю, – сразу заметил тот журналист. – Так же, как и именно вместе с этим старшим сержантом.

– Он сопровождает меня по настоянию генерала Шарона.

– И раньше вы его не знали – или, все-таки, знали? – не отставал журналист.

– Да, знает давно. Я из того же кибуца, что и Малка, которую убил сын этой... – Шломо кивнул в сторону мертвой. – Что ты хочешь? Сказать, что мы специально появились здесь, чтобы расправиться с его матерью? Так, что ли?

– Не так? Как же?

– Мы остановились, потому что вода уже кипела в радиаторе, и надо было сменить её. Он заливал воду, когда она меня почему-то спросила, не зовут ли его Бен-Реувени. А он очень захотел почему-то узнать, откуда она его знает.

– Её глаза, глядевшие на меня с такой ненавистью, что-то напоминали мне – слишком знакомое. И здесь я увидел портрет убийцы моей Малки и в руках этой женщины газету с перепечаткой снимков того страшного дня.

– А я сорвал этот портрет и растоптал его. Ведь мы с ней вместе росли, она была мне как сестра. И эта, – снова кивнул Шломо в сторону мертвой, – вытащила откуда-то пистолет. Если бы я не успел схватить её руку, она убила бы Сашу, нашего поэта Бен-Реувени.

– Несчастная мать лишь хотела отомстить за своего сына, – не унимался журналист.

– Но Б-г не допустил этого: пуля, выпущенная ею, досталась ей самой, – заметил в ответ другой.

– Вы их оправдываете? Их объяснения звучат так, что слишком трудно счесть правдой. Просто, господа победители явились свести счеты с побежденными, вот и всё. Тот же самый фашизм, в котором евреи любят обвинять всех других.

– То есть, вы им не верите?

– Я должен им верить? Чем они могут доказать, что так и было, как они утверждают?

– Не беспокойтесь, адони: мы произведем расследование, – сказал офицер. – Прошу сдать ваше оружие, – обратился он к Саше и Шломо. – Следуйте за нами. Вы также, господа: расследование будет проходить в вашем присутствии.

Двое солдат подняли труп; третий, надев резиновые перчатки, сунул пистолет убитой в полиэтиленовый пакет. На улице их ждала толпа. Громко голосили, воздев к небу сжатые кулаки, женщины:

– Убили, убили! Сначала Хасана, а теперь и бедную его мать, Фатиму! Да покарает их Аллах!

Мужчины, однако, напряженно молчали, пока они шли к машинам.

Оба, и Саша и Шломо, понимали, что лейтенант верит им: расследование в присутствии всех этих журналистов нужно, лишь чтобы выбить все аргументы из рук одного, явного антисемита, стремившегося, во что бы то ни стало, раздуть историю о зверствах израильтян над несчастным мирным арабском населении Палестины. Горячий материал для его газеты, на котором он собирается неплохо заработать.

Вначале было сделано вскрытие трупа, извлечена пуля. После чего предъявлены на экспертизу автомат Шломо и два пистолета: Саши и убитой арабки. То, что пуля могла быть выпущена из её пистолета, наименьшего по калибру, было очевидно сразу.

Только тогда сняли отпечатки пальцев у Саши и Шломо, а затем у трупа. Лишь они были на пистолете, из которого вылетела пуля, поразившая мать убийцы Малки.

Журналисты, за исключением того самого, встретили это с удовлетворением и единодушно подписали свои свидетельства об ознакомлении и согласии с результатами экспертизы. Тот тоже вынужден был, с кислой миной на лице, всё же подписать его. Вряд ли он уже, при наличии подписей остальных, рискнет нарваться на скандальное разоблачение, опубликовав статью о зверствах израильских оккупантов на захваченных территориях.

Сделав последние снимки, журналисты укатили: спешили. Наверно, передать материал в свои газеты.

Лейтенант подошел попрощаться:

– Можете двигаться дальше. Барух hаШем, всё позади. Надеюсь, вы не подумали, что я усомнился в ваших словах, когда устроил расследование?

– Конечно, нет: только из-за этого говнюка, – ответил Шломо. – Кто он такой? Похож на кого-то с Востока – не из Европы.

– Индиец.

– Не мусульманин? Их там полно: даже их президент обязательно мусульманин.

– Судя по имени, нет.

– Мусульманин или индус – не меняет дело, – перебил их Саша. – Кто мы для них? Их великий лидер ненасильственного сопротивления в борьбе за независимость и права, как оказывается, лишь свои, махатма Ганди, на которого я когда-то почти молился, пока не прочел письмо к нему Мартина Бубера[6], ведь заявлял, что Палестина принадлежит арабам и потому “неправильно и бесчеловечно навязывать арабам евреев”[7]. Не мешает нам всем это знать.

– Буду теперь. Ну, нам пора прощаться.

– Мы присоединимся к вам, если вы собираетесь вернуться в ту деревню, -- в ответ сказал Шломо.

– Что ты там забыл?

– Их дом должен быть разрушен: пары гранат для этого хватит.

– Я это организую сам, и без всяких гранат: с помощью бульдозера или танка. Обещаю тебе.

– И еще: она не должна покоиться в земле. Надо сжечь её труп.

– Согласен. Заберу его и отдам тебе. Только сделай это не здесь.

... Но они не сожгли её. К тому времени, когда подъехали к подходящему укромному месту, ненависть несколько улеглась. И когда Саша вместо канистры с бензином достал саперную лопатку, Шломо сказал:

– Да, правильно: мы же не звери, как они, – но настоял на том, чтобы сравнять могилу с землей. – Она не заслужила памяти о себе.

И Саша снова погнал. Настроение уже не было таким, какое до въезда в ту злополучную деревню. Но, всё же, освободившись от трупа на заднем сидении джипа, завернутого в брезент, но, всё равно, из-за жары уже начинавшего издавать запах, привлекавший мух, они вздохнули легче.

Долго ехали молча. Потом заговорили: о своих детях, семьях. Сегодняшнее происшествие еще больше сблизило их, и Саша рассказал Шломо об Эстер. Тот до этого о ней почти ничего не знал: спрашивать сам стеснялся.

Порешили, что Саша с ней приедет к ним и привезет обеих своих дочек. Пусть познакомятся с их детьми.

Отвез Шломо в Рамат-Ишай. Тот же дом, в который он приезжал тогда с Малкой, только уже облицованный иерусалимским камнем. Ревиталь с большим животом, дохаживающая последние дни перед родами. Их мальчики-близнецы. Родители Ревитали, не желающие отпустить его без ужина. Но он сказал, что приедет к ним с женой и дочками, когда родит Ревиталь. И пусть звонят ему немедленно, если что-то будет нужно.

А дома Эстер, как всегда сдержанная, но с сияющими от радости глазами, что он вернулся живым и невредимым; он обнимает её первой. Потом выскочивших из своих кроваток дочек, Малку и Ципи, названную именем покойной тещи. Мама, которая с ними весь день, пока Эстер на работе, в издательстве, уже давно ушла. Её и всех остальных он увидит уже завтра.

Но Эстер звонит им – сообщить, что он вернулся домой. И вскоре они все появляются: как только втиснулись в одну машину. Мама, папа; Сонечка с большим животом, как у Ревитали; Антоша, тесть, Ицик. И не до сна, хоть он и устал после долгой дороги, а многим из них завтра на работу с утра.

Женщины быстро накрывают на стол, ставят всё, что есть в холодильнике и прихватили с собой. И все сидят за столом, даже детей не гонят снова спать – они какое-то время сидят у него на коленях. И вино в бокалах, и вкус еды, приготовленной мамиными руками.

Они смотрят на него, он на них – радуются, что он вернулся, они снова вместе. Расспросам нет конца.

Но они не говорят ему, что там, в России, ушел из жизни Дед, Антон Антонович. А он им – о том, что всего несколько часов назад чуть не лишило их возможности сидеть сейчас с ним за этим столом.

6

Утром возврат к прежнему: работе в газете; обсуждению с руководством статей, которые он подготовит; правке стихов, написанных им за эти дни.

Вечером, когда уже ушли домой старшие и “младшенькие”, девочки спали, и только Эстер печатала стихи, которые завтра надо сдать в редакцию, он сел к своему письменному столу, заваленным книгами, раскрытыми на тех страницах, на которых он оставил пятого июня.

Он пододвинул одну из них поближе. Жаботинский, его наибольший авторитет. Глаза уперлись в хорошо знакомые слова:

“Человеческое общежитие построено на взаимности: отнимите взаимность, и право станет ложью. Тот господин, который проходит под моим окном на улице, имеет право на жизнь лишь потому и постольку, поскольку он признает мое право на жизнь; если же он хочет убить меня, то никакого права на жизнь я за ним не признаю. Это относится и к народам”.[8]

С этим невозможно не согласиться, испытав на себе. С точки зрения арабов они, потомки древних жителей этой страны, явившиеся сюда, чтобы создать в ней для себя место для безопасной жизни – без погромов и преследований, не имеют на неё право. Так к чему согласие евреев жить с ними в мире и согласии, уважение к их правам? Иллюзия, становящаяся всё более и более ясной после бесконечных попыток наладить с ними мирные отношения.

Жаботинский еще в 1924 году писал: “Политическая наивность еврея баснословна и невероятна: он не понимает того простого правила, что никогда нельзя “идти навстречу” тому, кто не хочет идти навстречу тебе”.[9] И в тоже время Бубер особенно и он сам одновременно настаивали на сосуществовании с арабами. В том же 1924 году им написано и: “Во-первых, вытеснение арабов из Палестины, в какой бы то ни было форме считаю абсолютно невозможным; в Палестине всегда будут два народа. Во-вторых, горжусь принадлежностью к той группе, которая формулировала Гельсингфорскую программу. Мы её формулировали не для евреев только, а для всех народов; и основа её равноправие. Как и все, я готов присягнуть за нас и потомков наших, что мы никогда равноправия этого не нарушим и на вытеснение или притеснение не покусимся”.[10]

Не смотря ни на что? В первую очередь, то, что из-за угрозы их восстания в период Второй мировой войны англичане не впустили в Палестину евреев из Европы: на арабах, таким образом, вина за гибель миллионов их. Почему об этом никто не вспоминает? Почему не поступают с ними так, как они того заслужили?

Тесть слышал в синагоге, любавичский ребе Менахем-Мендел Шнеерсон[11] сказал, что арабы должны быть выселены со всей территории Эрец-Исраэль. Сейчас, когда восторг от блестящей победы Израиля настроил в его пользу мировое общественное мнение. Да, именно сейчас: даже через месяц, наверно, уже будет поздно. И каждый араб на его территории может превратиться в ходячую бомбу.

Это, конечно, не будет сделано. Как факт, даже Храмовая гора оставлена арабам, под их управлением. Герой нынешней войны Моше Даян сказал о месте, на котором стояли оба Храма евреев: “Зачем нам этот Ватикан? ” Это наводит на мысль, что советом любавичского ребе, конечно, воспользоваться не собираются.

И значит, эта война с её потрясающей победой не станет dias irae, днем гнева, как 14 ноября 1937 года концом “концом[12] самообладанию[13]”. И...

Мысль прервалась, как и стук пишущей машинки. А Эстер, до того печатавшая на ней, стояла сзади и обнимала его.

– Он сохранил мне тебя, Сашенька, родной мой. – Значит, она прочитала газетные сообщения о вчерашнем событии. – Им всё мало! Он безжалостно убил её, а его мать чуть не убила тебя. Но hаШем сохранил и будет хранить тебя. Хоть ты и не веришь в Него.

Да, после гибели его Малки он совсем перестал верить в Него, как начал сколько-то тогда, после начала исцеления тещи, когда прочитанное в синагоге из сидура (молитвенника) “Теhилат hаШем” поразило его глубиной и поэтичностью. Конечно, она родилась в традиционно религиозной семье – это ей близко и привычно. После смерти своей матери она продолжала зажигать свечи в пятницу вечером, а в субботу шла в синагогу – с отцом и Исааком.

Потом приехали его родители и “младшенькие”, и мама стала ходить туда тоже. Папа, почему-то, лишь изредка, хотя учился когда-то в ишиве: давно утратил веру. Иногда шла в синагогу Сонечка: чтобы оказать уважение остальным, главным образом.

Зато Антоша… Когда-то в Москве он обязательно шел к синагоге на улице Архипова каждый Симхас-Тойре. Но тогда это еще можно было объяснить его дружбой с Соней, им и Женей. Нравилась ему и, конечно, весело танцевать и петь там, не отставая от других, еврейские песни.

Здесь он пошел со всеми в синагогу в первую же субботу после того, как вновь обрел зрение. С тех пор не пропустил ни одной, включая канун её, и не просто присутствовал там: молитвенник лежал раскрытый перед ним и он следил по нему за тем, что произносил хазан. Когда выносили тору, целовал её. Его только не вызывали к ней; также он не накрывался талесом. Но в остальном…

Об этом можно было судить по книгам, за которыми он проводил всё свободное время: далеко не каждый еврей читал их. Талмуд: Мишна[14] и Гемара[15]; мидраши; учебники арамейского – этим снабжал его сам раввин, с которым он сдружился.

Мама опасалась, что он захочет совершить гиюр[16]: его дедушка, Антон Антонович, верующий православный человек; мама его и её самая близкая подруга, Валентина Петровна, тоже стала – после того, как случилось несчастье с его глазами. Наверняка, им будет больно, если он сменит веру: она ни в коей мере не хотела этого

– Тише: не плачь. А то девочек разбудишь, – он повернулся к Эстер, обнял, не вставая, прижался лицом к её груди. – Пойдем, ляжем уже.

Но прежде, чем уйти в спальню, заглянули в детскую. Девочки спали в своих кроватках. Их и их родителей счастье и радость.

А потом она в постели прижимается к нему: чувствует, что он тоже хочет её. А он целует её грудь – кажущуюся дивной девичьей грудью Малки, но уже вскормившей своим молоком их дочерей.

Тот ублюдок-журналист бросил им в лицо: “Тот же самый фашизм, в котором евреи любят обвинять всех других”. Почему это так задело его? Что он и Шломо, по мнению того, должны были делать: пожертвовать своими жизнями, чтобы не быть “фашистами” в глазах его и ему подобных? Не убивать, когда убивают тебя?

Почему и сами евреи стараются выглядеть безупречно в глазах тех, кто всё равно будет обвинять их в этом самом “фашизме”? Чего только стоила та самая “политика самообладания”, которую потребовали в свое время от Хаганы руководство ишува и сионистского движения. Не дай Б-г быть обвиненными в крови невинных людей, когда арабы убивали всех: женщин, детей, стариков! И потом можно самим обвинять как раз в “фашизме” тех, кто вместо лишь обороны отвечал активными действиями, уничтожая врага. Ведь называл Бен-Гурион Жаботинского “еврейский Гитлер”.

А то, какое отношение создано в отношении замечательного еврейского поэта Ури-Цви Гринберга[17], призывавшего в своих стихах не надеяться на милость англичан, не выкупать у арабов собственную землю, а отвоевать её. Это назвали и продолжают называть “еврейским фашизмом”. И обвинять Гринберга за слова:

“Сад воздвигну из вас
благодатный, желанный, сердечный –
на горячей крови и слезах моих лучших детей,
коронованный Солнцем и Млечным Путём бесконечным[18]”. 

Как будто можно было в этом мире, в котором для евреев не считали нужным отводить место даже такие борцы за свободу собственных народов, как величайший махатма, Ганди. Ведь понимали те, кто жертвовали собственной жизнью за создание будущего еврейского государства, что иначе невозможно. Погибая, сказал Йосеф Трумпельдор[19]: “Счастлив тот, кто умирает за родину”. Сколько их погибло в борьбе – убитых арабами, казненных англичанами. И почти десятая часть евреев-мужчин сложила голову за независимость Израиля во время войны за неё. Тех, кто уже жил и боролся здесь до 5 яира 5706 года (14 мая 1948 года), когда Бен-Гурион провозгласил независимость еврейского государства. И тех, кто после него стали прибывать сюда и, едва сойдя с корабля и пройдя самую короткую подготовку, тоже вступали в бой. Заплатили своими жизнями за победу над армиями Египта, Сирии, Ливана, Трансиордании и Ирака – иного было не дано. Как всегда!

Не обращайте в воду кровь сыновью.

Земли святой ни пяди – никому!

– вспомнил он слова из одного стихотворения Гринберга, переведенного им на русский.

7

Он заговорил об этом, обращаясь в основном к Исааку, когда сидели за субботним столом вечером в пятницу, хотя понимал, что, наверно, такой разговор не совсем-то ко времени. Они – тесть, Исаак и Антоша – только что пришли из синагоги после маарива. Тесть и Исаак в капоте, и Антоша в черном костюме; все трое с кипами на голове, и даже папа, не пошедший в синагогу, тоже в ней – только он один с непокрытой головой. Горят свечи, и тесть совершает кидуш - произносит благословение над вином и хлебом.

На столе накрытые салфеткой халы, и благоухает фаршированная рыба, приготовленная Соней и Антошей. Девочки тоже за столом: Малка на коленях у мамы, Ципи – у Эстер. Для них и для папы рыба приготовлена без перца. Первый субботний ужин после его возвращения, и тесть поднимает тост:

– Возблагодарим Всевышнего, вернувшего тебя нам живым и невредимым.

Поэтому он не сразу заговорил об этом. Исаак, зато, тут же ответил:

– Что ты хочешь? Большую часть ишува составляли те, кто приехал сюда, ничего не имея: сионизм у них сочетался с социализмом. Ури-Цви Гринберг ведь и сам, когда появился в Эрец-Исраэль, придерживался именно таких взглядов.

Но потом, в 1928 году, он обвинил руководство рабочего движения в обмане и предательстве тех, кто явился сюда, чтобы здесь создать еврейский очаг. А уж в 1929 году он совершенно порвал с социалистами: начались арабские погромы, которые, как он считал, были следствием их политики – компромиссов и уступок. Противопоставлял им героев древней еврейской истории: Бар-Кохбу и Йоханана из Гуш-Халафа. И Йосефа Трумпельдора – из современной.

Но главное, конечно, то, что был одним из создателей “Брит hа-Бирьоним” (“Союза бунтарей”) – организации, которая еще в 1931 году была антианглийской. И...

– Ицик, Сашенька! Прошу вас, не надо сейчас об этом, – прервала их мама. – Как будто у вас не будет времени потом об этом поговорить!

– Правильно, – поддержал её тесть. – Зачем сейчас вспоминать о чем-то плохом? Не стоит портить шабес этими разговорами.

Он не стал настаивать: Исаак, похоже, уже завелся, и можно будет потом продолжить. Для него эта тема тоже была достаточно больной: они уже раньше говорили об этом. Пока он не сказал еще ничего нового: Саше и так было известно даже больше подробностей. Хотя бы, что обвинение социалистам в 1928 году Гринберг бросил в сборнике “Видение одного из легиона”.

И то, что Гринберг был вместе с Аба Ахимеиром[20] и Йеhошуа Евиным основателем и руководителем “Брит hа-Бирьоним”. Её до сих пор именуют не иначе, как фашистской: больше всего это было связано с убийством Хаима Арлозорова[21] в 1933 году (за год до его, Саши, рождения). Исаак здорово в курсе этого – уже немало рассказал раньше. Наверняка многое станет повторять, но если не перебивать его, вспомнит еще что-то.

Он даже отправился провожать их, предупредив зятя и Сашиных родителей, чтобы скоро его не ждали: скорей всего он там останется ночевать. Оттуда и придет в синагогу утром.

Девочек несли на руках: они уже спали. Сразу, как пришли, ушли спать и Эстерка с Сонечкой. А они втроем остались в гостиной, закрыв поплотней дверь, чтобы никого не тревожить.

– С него это и началось, этот так называемый “еврейский фашизм” – с Аббы Ахимеира[22]: с того, что в 1929-1933 он вел в газете “Доар-А-Йом”, то есть “Дневная почта”, бывшей органом сионистов-ревизионистов под редакцией Владимира Жаботинского, колонку “Дневник фашиста”. У него там можно было прочесть подобное: “Мы возьмем за образец национальные режимы Европы под руководством Бенито Муссолини, Йозефа Пилсудского, Адольфа Гитлера и Ататюрка!”.

Назвал Жаботинского “наш дуче”, и тот дал ему на это гневную отповедь. Он не был “дуче” наподобие Муссолини, которому, когда тот попытался причислить Жаботинского к фашистам, тоже ответил, кто он есть: демократ и либерал.

Но левым нашим во главе с Бен-Гурионом, почитателем вашего великого Ленина, эти фокусы доктора Ахимеира были на руку: помогли объявить ревизионистов “еврейскими фашистами”. Жаботинского – “еврейским Гитлером”.

– Да, Владимир Ильич таки не стеснялся в выражениях в отношении своих оппонентов. Меня это поначалу здорово поразило, когда пришлось читать его “Материализм и эмпириокритицизм”, – заметил Саша.

– А сам Ахимеир: был ли он фашистом? Зачем, спрашивается, совершил он такое: забравшись на крышу германского посольства в Иерусалиме, среди бела дня сорвал с него флаг со свастикой? Еще до аншлюса Австрии, мюнхенского договора, лагерей и остального.

Потому что разглядел, что есть национал-социализм. И потребовал прекратить любые заигрывания с Гитлером. От всех: и от Англии, и от руководства Ишува.

Причем: где он публиковал эти требования? А в основанной им и его сторонниками газете “Хазит ha-ам”, в своей личной рубрике – “записки фашиста”. Ну, как?

– Но почему же тогда...?

– Зачем было именовать себя фашистом?

– Вот именно!

– Если бы коммунистом, это не вызвало бы вопроса? А чем одно лучше другого, если иметь в виду именно фашизм, итальянский фашизм Муссолини, а не национал-социализм Гитлера с его звериным антисемитизмом?

Оба первых тоталитарные системы, но в 1930 году, когда был создан “Брит hа-Бирьоним”, коммунисты уже показали всем, имеющим глаза, что собой представляют они и их вожди с их кровавой классовой борьбой. А до нападения Италии на Абиссинию было еще далеко, и фашизм пока казался бескомпромиссным молодым движением, овеянным романтикой.

Саша задумался на несколько минут. Потом сказал:

– Наверно, их можно понять. Ведь и мы тоже...

– ?

– Представление может не соответствовать действительности. Понимаешь, мы до конца не могли поверить, что всё, что приходилось испытывать – антисемитизм, ограничения в приеме на работу или в институты – могло быть связано с нашим “товарищем Сталиным, родным и любимым”.

Даже после пятьдесят третьего года, когда всех нас чуть не выслали; и после того, как отец нашего товарища, Игоря, побывавший в плену, рассказал нам, что с ними сделали после их освобождения. И даже после всех рассказов деда Антоши, Антона Антоновича. А Женя, хранивший память об отце, коммунисте и участнике Гражданской войны, еще и после доклада Хрущова о культе личности Сталина.

Ну, как тебе сказать? Как будто были два совершенно разных Сталина: один кровавый деспот, другой еще оставался мудрым и справедливым. И это не так легко было до конца преодолеть в себе: мы с этим выросли. Наверно, я не совсем четко объяснил, да?

– Нет, я тебя понял. У Жени, говоришь, отец участвовал в Гражданской войне?

– Да, был красным кавалеристом.

– Он что-нибудь вам рассказывал: из того, что слышал о ней от отца?

– Говорил, что ни его отец, ни муж его тети Беллы никогда ничего не рассказывали, как воевали. Женя думает, что из скромности: не хотели хвастать подвигами.

– Только поэтому?

– Не знаю. Покойный Дед, Антон Антонович, предполагал, что нет. Наверно, оба не говорили ничего детям потому, что врать не хотели, а правду было знать опасно. Наверно, поэтому и тетя Жени ему тоже не рассказала ничего такого.

– Ему – нет, а мамам нашим – могла, – подал голос молчавший до сих пор Антон. – Надо будет тетю Фруму спросить.

– Да, – согласился Саша. – Спросим. А ты продолжай, пожалуйста, Ицик.

Да, многое из того, что Исаак рассказывал, Саша уже знал. Но даже это Исаак сообщал сейчас много подробней. И, кроме того, дополнял новым, еще не известным.

О том, как расправились однажды в 1936 году с демонстрацией членов “Брит hа-Бирьоним” двинутые навстречу по решению Политотдела Сионистской организации “плугот hапоэль”, “рабочие батальоны”, руководимые шутцбундовцами[23] из Германии и Австрии, проигравшие там настоящим фашистам все свои уличные бои. Зато здесь они смогли - разогнать “еврейских фашистов”; тех, кто при этом убегал от них недостаточно быстро, поймали и избили. Вот так!

Но самого Аббы Ахимеира до конца не хватило. В июне 33 года был убит выстрелом в упор Хаим Арло́зоров, возглавлявший политический отдел Еврейского Агентства. Сразу сочли, что это политическое убийство, в котором обвинили ревизионистов, в том числе “Брит ha-бирионим”. Аббу Ахимеира арестовали за подстрекательство к этому убийству. Вместе с ним арестовали Авраама Ставского (Абба Ахимеир снимал с ним вместе комнату) – по обвинению в соучастии (якобы он перед выстрелом осветил Арлозорова фонариком). И, наконец, члена Бетара Цви Розенблата – как непосредственно исполнителя.

Жаботинский бросил весь свой талант публициста и авторитет на их защиту, привез адвокатов из-за границы. Но главным оказалось то, что при всех отрицательных сторонах английских порядков, они не позволяли казнить людей при отсутствии доказательств.

А что могли предъявить Ахимеиру? То, что его газета “Хазит ha-ам” пестрела заголовками “Нож в спину нации”, “Союз Сталин – Гитлер – Бен-Гурион” по поводу переговоров с Германией относительно “эскем hа-авара” – трансфера евреев оттуда в подмандатную Палестину. И больше всего доставалось Хаиму Арлозорову – тот, как глава политического отдела Еврейского агентства, был лично ответственен за подписание соглашения с нацистами.

33-й: когда к власти пришел Гитлер. До “хрустальной ночи” 1938 года еще далеко, но всем, в том числе и руководству Ишува, уже все понятно: евреев Германии надо спасать. И ради этого необходимо идти на соглашение с кем угодно. И его подписали.

Оно было выгодно всем. Нацистам: отменой американского бойкота германских товаров и укреплением национальной валюты; еще и возможностью совершенно легальным путем избавиться от евреев, заодно по дешевке скупив их имущество. Мандатным властям обеспечивал не только приток финансов и «качественного» населения в Палестину, но и оправдание легитимности связей с нацистами. Евреям Германии – возможность спасти жизнь и даже часть имущества. А Ишув получил 60.000 немецких евреев, около четверти общего числа репатриантов большой алии 30-х годов – Пятой.

Эти евреи были в большинстве своем представителями свободных профессий с высоким интеллектуальным уровнем. Они привезли с собой и сбережения, что сделало возможным быстрый экономический рост: закончился кризис и начался расцвет еврейского хозяйства.

Абба Ахимеир не желал понимать насущную необходимость “эскем hа-авара”. Он требовал сделать всё, чтобы сорвать подписание позорного соглашения: даже физического устранить Арлозорова. Но за одно это англичане никого не казнили: окружной суд оправдал Ахимеира и Розенблата. Ставский был осужден, но впоследствии оправдан Верховным судом за недостаточностью улик. Однако, Ахимеира осудили на год и 9 месяцев за “Брит ha-бирионим” и публицистику.

По выходу из тюрьмы Абба Ахимеир навсегда отошел от активной борьбы. Тем ни менее, его политические взгляды способствовали становлению идеологии Эцель и Лехи. Он умер в шестьдесят втором.

А убийц Арлозорова так и не нашли, хотя большинство продолжало считать это делом тех, кто был вдохновлен на это Аббой Ахимеиром и Ури-Цви Гринбергом – на кого навесили ярлык «фашисты». В числе их была и вдова Хаима Арлозорова, Сима.

Но было немало и других версий. В том числе, что убийцами могли быть агенты германского рейхминистра пропаганды Геббельса, жена которого Магда Геббельс была до брака с ним любовницей Арлозорова.

Когда тот приехал в Берлин, чтобы помочь евреям эмигрировать из нацистской Германии в Палестину, попытался через неё получить аудиенцию у немецких властей и по телефону просил Магду о встрече. Та решительно отказалась, зная, насколько опасно это для них обоих.

Арлозоров вернулся в Тель-Авив и через несколько дней был застрелен. Версия достаточно правдоподобная: внезапная смерть любовника Магды сохраняла в тайне сионистские увлечения жены ближайшего сподвижника Гитлера.

– Магда Геббельс? Арлозоров и она: та, что вместе с Геббельсом до последнего момента находилась в бункере Гитлера? Которая, после того, как застрелились Гитлер и Ева Браун, сделала с мужем то же самое, перед этим умертвив своих шестерых детей? Ну...

– Парадокс? Тогда могу сообщить еще один. Это о человеке, которого с гораздо большим основанием можно было посчитать “еврейским фашистом” – Аврааме Штерне. Наверно, помнишь всё, что я тебе о нем рассказывал.

– Да. Но не стремился ли он спасти европейских евреев, как это сделали в 33 году? Почему тогда это приветствовалось, а в сороковом – нет?

– В тридцать третьем не собирались воевать на стороне нацистской Германии и строить с её помощью еврейское государство на «националистических и тоталитарных основах», если помнишь.

Саша не стал спорить, хотя мог возразить тем, что прочел в книге сподвижника Штерна, Арье Коцера, “В крови займется заря”: «... Я требовал заключить договор, подобный тому, который он (Жаботинский) заключил в свое время со Славинским (министр в правительстве Петлюры). Соглашение с Германией! Это ужасно, но тем не менее такова действительность.

Соглашение с Германией! Я не осмеливаюсь прямо об этом говорить, и в беседах с людьми я только делаю намеки. И даже не на Германию я намекаю, а на ее более безобидного союзника - Италию. Но и это застревает у них словно кость в горле. Мне совершенно ясно: европейское еврейство будет уничтожено, если мы не придем к соглашению с Германией. И следует раз и навсегда уяснить для. себя — кто наш враг? Или кто наши враги? Какую пользу мы можем извлечь для себя из войны, и против кого из наших врагов нам воевать, чтобы добиться независимости для нашей страны и спасти наш народ, все те миллионы евреев, находящиеся сейчас в Европе? Для меня очевидно, что наш враг — это Британия. Британия могла спасти миллионы наших братьев! Но также очевидно, что она их не спасет! Напротив, она заинтересована в их уничтожении. Оно нужно ей для того, чтобы установить власть арабов в стране, которая будет послушным орудием в ее руках. Польза от нашей помощи союзным державам невелика. А для нас же она попросту равна нулю. Поэтому остается только одно: соглашение с немцами о спасении европейского еврейства. Немцы могут “очистить” Европу от евреев, переправив их сюда, в Эрец-Исраэль. И Германия может согласиться на такой вариант, если мы станем воевать против англичан».

– Так что за парадокс?

– То, кем, оказывается, успел побывать руководитель Лехи “Яир”, “фашист” Авраам Штерн. Так вот. Родился он в 1907 году в Сувалках – это часть Польши, принадлежавшая тогда России. А в 1915, во время Первой мировой войны русское военное командование выселило всех евреев, чтобы “не шпионили”, из прифронтовой полосы во внутренние губернии России, и его семья очутилась в Башкирии. Там он учился в русской школе; в ней после большевистской революции стал пионером, а в 1920 вступил в комсомол. Но в 1921 вернулся в свои Сувалки и в 1926 репатриировался сюда. Дальше известно. Какова метаморфоза, а?

И еще, если хочешь, но это не у нас: то совсем прелесть! Не просто пионер и комсомолец, а член социалистической партии, и не какой-нибудь, а главный редактор центрального органа её. К середине 1914 становится самым популярным лидером этой партии. Но за призыв вступить в войну на стороне Антанты лишается поста редактора и из социалистической партии исключается. В 1919 основал “Фаши ди комбаттименто”, “Союз борьбы”, куда первоначально входила группа ветеранов войны, и стал его дуче. Настоящим: других потом называли фюрер, каудильо. Первый фашистский дуче: Бенито Муссолини. Назван Бенито в честь мексиканского президента, индейца Бенито Хуареса. С “Фаши ди комбаттименто” сравнивают “Брит ha-бирионим”. А “дуче” пытался применять Ахимеир.

Ну, пока всё на сегодня: я думаю, ты доволен. Тем более что нам с утра надо в синагогу. Ты к нам не присоединишься?

– Нет: договорился встретиться с Йони – еще его не видел.

– Ладно, раз не можешь. Тогда постели мне.

Хорошо бы, конечно, вначале по чашечке чая: горло пересохло. Только кто его поставит на огонь? Не хочется субботу нарушать. Ты тоже еврей, хоть и не верующий. А может, ты, Антон? Тебе же можно.

– Какой я тебе Антон, реб Ицхак? – ответил Антоша на иврите. – С какой стати стану её нарушать я? Как ты обо мне так мог подумать!

– Ша, ша, Арончик! Ты же у нас еврее всех.

– Не горюй, Ицик: будет тебе чай. О нас подумала Эстер, – Саша ушел на кухню и вернулся с большим термосом.

Первый горячий глоток чая был восхитительный. Они молчали, наслаждаясь им.

Исаак поглядывал на Сашу и Антона и думал, какое счастье, что появились они в его жизни. Насколько яркая личность Саша: поэт, чье имя уже известно не только в Израиле; единомышленник, сформировавшийся в немалой степени под его влиянием.

Антоша: по имени – пока. Удивительно, но Антон гораздо более привержен иудаизму, чем все они. Даже он сам, выросший, как-никак, в религиозной семье, и даже по-настоящему религиозный Менахем. В синагоге его уже многие называют Ароном: это имя явно нравится ему больше его нынешнего. Его больше многих ценит раввин, рабби Пинхас: за знания иудаизма, увеличивающиеся с каждым днем. Легко предположить, что он решит принять гиюр – не смотря ни на что. И тогда не исключено, что со временем даже станет раввином.

По возрасту и он и Зосенька, как про себя называет он Сонечку, могли бы быть его детьми, и он почти таковыми их воспринимает. С самого начала потрясла его их взаимная любовь, и он сделал всё от него зависящее, чтобы вернуть Антону зрение: разыскал того врача, который вернул парню зрение, не жалел денег на дальнейшее лечение. И Антон таки видит теперь, хоть и с помощью очень толстых очков. Читая, пользуется иногда и лупой, но это не мешает ему проводить над книгами всё свободное время после работы.

Меньшая разница в возрасте сделала Антона ближе во многом с ним, чем с родителями Зосеньки и Менахемом, которым он не всегда говорит то, что ему. В том числе о желании принять гиюр. Это было совсем недавно: он повез Антона в тот день в Иерусалим – поставить там свечу в память умершего деда.

В Храме Гроба Г-сподня, поставив зажженную свечу, Антон поднял руку – похоже, чтобы перекреститься, но ничего не сделал. Рука застыла в том положении несколько мгновений, а потом опустилась.

Он спросил Антона, когда вышли, не хочет ли поставить свечу и в русской церкви Марии Магдалины на Масличной горе. Там Антон, ставя свечу, уже не пытался даже перекреститься.

И оттуда они вернулись в Старый город: он хотел произнести «Шма» у Западной стены. Произнеся молитву и поцеловав камни стены, повернулся в сторону Антоши. А тот стоял, прижав к Стене лицо, и что-то беззвучно шептал: его невозможно было отличить от молящихся рядом молодых евреев в таких же черных костюмах.

Когда ехали обратно, Антон сказал:

– Понимаешь, Ицик, я окончательно понял, что по-настоящему моё. Это не одно лишь любопытство – то, что я читаю: нет. Ты видел, наверно: я не смог перекреститься. А у Стены чувствовал совсем другое: то, что у меня в сердце – прости за высокопарность. И значит, надо. А мама поймет.

– Ты думаешь?

– Не сможет не понять. Ведь не могло быть случайным, что как раз, когда Сонечка должна была уйти из моей жизни, я вдруг лишаюсь зрения. И вылечить меня могут лишь в Израиле: Сонечка привезла меня сюда. И всё предыдущее тоже.

Как у Жени с Мариной когда-то: мы тебе рассказывали.

– Я помню. Но, все-таки, тебе не стоит это делать, пока жива твоя мама? – он выполнял просьбу Фрумы, думавшей о подруге, оставленной в России.

– Я должен ждать смерти своей матери? – против этого трудно было что-либо возразить.

... Приезд их в Израиль произошел, когда после смерти Ципы как-то одиноко стало в их доме. Менахем как можно больше времени старался проводить у дочери и зятя, где был ребенок. Приходил уже после ужина, когда было пора ложиться спать. И ему самому было как-то не по себе, сидя в полной тишине в своей комнате над книгами.

Появление женщины, Фрумы, оживило дом, сделало снова таким, каким он был, пока Ципа была жива. И с Рувимом, почти своим ровесником, Менахему было легче находить общие темы для разговора, чем с ним. Её стало больше – их родни.

8

Йони пришел вскоре после того, как все ушли в синагогу, забрав с собой обеих девочек. Эстер перед этим поставила на стол в гостиной вазу с фруктами и попросила его постараться вовремя придти на обед, чтобы мама его не волновалась. А он еще успел достать из бара стаканы и виски и лед из холодильника: отметить победу. День был жарким: жалюзи закрыты, в полумраке шумит вентилятор.

– Лехаим! За нашу победу! – подняли они их.

– Мир потрясен: все думали, что нам конец. Столько армий, и так вооруженных! Но на Синае я их увидел совсем близко: солдаты еще ничего, но офицеры – полное дерьмо. Да и за что их солдатам было воевать? Не то, что нам: за свои семьи, за землю свою.

– Именно: свою землю. Мы укоренились в ней, как и было задумано: перестали быть нацией, оторванной от земли, от земледельческого труда.

Наш народ ведь был изуродован своим ненормальным историческим прошлым. Такие, как Гордон[24], понимали, что главный фактор, который даст моральное право на землю родины – это земледельческий труд. Поэтому нужно переделать народ: вернуть его к крестьянскому труду.

И образованные, хорошо начитанные ребята для этого переселялись из современных городов в глушь, где возделывали землю, идя за плугом с винтовкой за спиной. Сами – не нанятые арабские батраки, как делали, к сожалению, фермеры «первой алии».

Ты знаешь, как объяснил Бен-Гурион киббуцникам жизненную необходимость для нашего народа его труд на земле? Рассказал, как пошел на Рим когда-то величайший карфагенский полководец Ганнибал. Это был гениальный стратег, равному которому у римлян не было: он бил всех их полководцев. Но победили они: но не полководцы – римские крестьяне. Потому что народ, живыми корнями вросший в свою землю, победить не дано никому. Мы должны тоже, чтобы победить, не просто выжить на этой земле – врасти в неё. Вот так!

Понимаешь, Берл Кацнельсон[25], Бен-Гурион и другие сионисты-социалисты мыслили создать нацию, отличную от прежней: которая окажется достойна собственного государства. Приучить евреев к работе на земле – и с помощью этого пользоваться свободой, не злоупотреблять ею, уметь отвечать за себя и народ.

– И пока не требовать создания государства? – Саше хотелось добавить: “еврейское государство рабочих и крестьян”. Но не хотелось сегодняшний разговор переводить в плоскость спора.

– Ты хотел сказать: “в отличие от ревизионистов”? Да? Понимаю, но наши пути не совпадали. То, что я тебе сказал, мы считали первоочередной задачей.

Естественно, выбор был в пользу социалистической модели. Частный капитал, хотя никто не отрицал его удивительной эффективности, когда надо быстро развить экономику, был не пригоден для осуществления сионисткой цели: создания новой еврейской нации в новом еврейском государстве.

Из-за того, что здесь важна была не прибыль. Ведь сионисты, превратив купленную у арабов бесплодную землю в плодородную, не продавали её по новой, большей цене: отошедшая к евреям земля становилась основой будущего Эрец-Исраэль. И слишком очевидно, что, по сути, через социализм легче строить национальную цель. Очевидно настолько, что все, кто спонсировали ишув, начиная с меценатов и банкиров и кончая лидерами Всемирной сионистской организации – либералами, не социалистами, были согласны с нами. Кстати, и Жаботинский признавал большую эффективность этого в тех условиях.

– Альтернатив не было?

– Да были, почему? После “третьей и четвертой алии” в 20-х годах появился значительный средний класс и с ним либеральные партии, а “пятая алия” в 30-х еще их усилила.

Но вернемся к социалистам. Так вот, один из наших вождей, который для меня значил гораздо больше, чем Бен-Гурион, Берл Кацнельсон[26] считал, что национальная солидарность как духовная ценность выше классовой.

– Да ну?

– Представь себе! И отсюда его идея единства рабочих со всеми классами нации, включая национальную буржуазию. Его постоянное стремление ослабить, нейтрализовать столкновения социалистов с ревизионистами.

И еще: Берл внедрял в еврейские массы всяческое сопротивление революционному насилию. Пройдя через русскую революцию, инстинктивно чувствовал, чем способно “справедливое насилие” обернуться в практической жизни народа.

Знаешь, что еще сообщу я тебе? Как думаешь, кто с грустью вспоминал его через шестнадцать лет после его скоропостижной смерти? Никогда не догадаешься!

– И кто?

– Его вечный оппонент: Абба Ахимеир!

Их долгую беседу прервало появление Исаака, зашедшего по пути из синагоги за Сашей. Он пригласил пойти с ними и Йони: посидеть за субботним обедом вместе с их семьей. Но Йони, поблагодарив, отказался: его ждут к обеду дома.

Какую-то часть пути они шли вместе и разговаривали. Сегодня ни о чем не спорили, как раньше при встречах. Их споры иногда переходили в полемику, но не мало было такого, в чем они были согласны друг с другом. Тесное знакомство, начавшееся с того злосчастного дня, не прерывалось: несмотря на различие их политических взглядов, они испытывали взаимную симпатию.

9

Дома у старших тот же покрытый белой скатертью стол и благоухание праздничной еды. Менахем и родители Саши; Антоша рядом с Сонечкой, благоговейно смотрящий на её живот; Эстерка и девочки, переходящие с рук на руки.

Обед, как всегда в субботний день, проходит неторопливо. И после него младшие не уходят домой к себе. Менахем и Рувим расставляют, как обычно, шахматы. Женщины уединяются в спальне – обсудить еще раз предстоящее рождение ребенка Сонечки.

А они втроем, тоже как обычно, уселись на большом диване возле окна и завели очередной нескончаемый разговор. Только девочки бегают то туда, то сюда.

Конечно, в разговоре, как обычно, появилось имя Жаботинского: в связи с его отрицательной оценкой слишком активного участия евреев в русских революциях. И Антоша, мало говоривший до тех пор, произнес:

– По-моему, еще важнее то, что он открыл для себя в Торе: как можно избежать их.[27] Юбилейный год. Потрясающе! – после этого они уже только слушали его. А он стал читать то, что изложено в главе 25-ой книги Ваикра (Левит):

«а в седьмой год да будет суббота покоя земли, суббота Г-сподня:поля твоего не засевай и виноградника твоего не обрезывай;

И насчитай себе семь субботних лет; семь раз по семи, чтобы было у тебя в семи субботних годах сорок девять лет; и воструби трубою в седьмой месяц, в десятый месяца, в день очищения вострубите трубою по всей земле вашей; освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя».

– Поле ли, дом, кроме городского, проданные за долги и не выкупленные, возвращаются в юбилейный год прежнему владельцу: без выкупа. И еще:

«Когда обеднеет у тебя брат твой и продан будет тебе, не налагай на него работы рабской: он должен быть у тебя как наемник, как поселенец; до юбилейного года пусть работает у тебя, а тогда пусть отойдет он от тебя, сам и дети его с ним, и возвратится в племя свое, и вступит опять во владение отцов своих, потому что они – Мои рабы, которых я вывел из земли Египетской: не должно продавать их, как продают рабов; не господствуй над ними с жестокостью и бойся Б-га твоего».

– Посмотрим, что же увидел в Торе Жаботинский для нашего времени? Времени, когда социальные конфликты, вызванные невыносимо низким материальным уровнем одних в сравнении с уровнем других, решаются путем кровавых революций. А вот что:

«Социализма есть попытка предупреждения социального зла; проект такого общественного устройства, при котором неравенство в распределении благ станет раз навсегда и автоматически невозможным». Вот именно: раз навсегда! Как, вы знаете: «раз навсегда изъяв средства массового производства из сферы частного владения».

Что же предлагает Тора? Совсем другое: «сохранить экономическую свободу, но в то же время обставить ее поправками и противоядиями». Какими? Да субботним отдыхом, во-первых; законом об окраине поля: при жатве нельзя подбирать упавшие колосья близ межи – чтобы мог подобрать неимущий, во-вторых; и еще законом о «десятине» в пользу храма – это в-третьих. «Из этих рудиментов развилась впоследствии вся сложная нынешняя система социальной охраны, общественной взаимопомощи, обложения богатых в пользу бедных».

Но мысль о юбилейном годе «самая радикальная и революционная из намеченных Ветхим Заветом поправок к режиму экономической свободы. ... Это, в сущности, попытка установить начало обязательности периодических социальных революций. ... Библия имеет в виду, так сказать, белый передел: узаконенный. Но главное отличие ветхозаветного передела от переделов социалистических в том, что эти – «раз навсегда», а тот – обязательно и периодически повторяем.

... Идея повторных социальных переделов есть попытка пресечения зла, а не предупреждения. Напротив; она, очевидно, зиждется на вере в то, что свобода экономического соперничества есть незыблемая основа человеческого быта. Пусть люди борются, теряют и выигрывают. ... По плану Библии хозяйственный быт сохраняет и после Юбилея полную свободу дальнейшей перетасовки.

На арене борьбы нужно только снизу подостлать много мягкой травы, чтобы и упавший не слишком больно ушибся: эта «подстилка» есть суббота, край поля, десятина, весь тот переплет приспособлений, при помощи которых государство пытается помешать превращению эксплуатации в кровопийство, бедности в нищету. ...в переводе на современный язык, это означало бы нормировку рабочего времени и вообще все законы об охране труда, все формы государственного страхования рабочих, все виды социального налога.

... противоядие против режима экономической свободы – «Юбилей». От времени до времени над человеческим лесом проносится огромный топор и срубает все верхушки, переросшие средний уровень; аннулируются долги, обедневшему возвращается потерянное имущество, подневольный становится самостоятельным; снова устанавливается равновесие; начинайте игру сначала, до нового передела.

Жаботинский отдает предпочтение этому перед социализмом. Но... «Конечно, прежде всего пришлось бы найти подходящих мудрецов и поручить им разработку библейского намека. В той неуклюжей, первобытной ребяческой форме он неприменим к нашему сложному быту; некоторые историки сомневаются даже в том, соблюдался ли действительно юбилейный год и в древние времена Израиля, не остался ли мертвой буквой с самого начала.

Я посадил бы мудрецов за разработку ветхозаветного намека в переводе на язык современности. В наказе моем этой комиссии было бы написано так: благоволите приспособить мысль о повторных, и притом узаконенных, социальных революциях к условиям нынешнего хозяйственного быта.

Имейте при этом в виду, что предложенный в Ветхом Завете пятидесятилетний срок – деталь несущественная. Вы можете предпочесть другие промежутки. Более того: можете вообще устранить хронологический признак, можете заменить его признаком целесообразности. Можете, например, установить, что «Юбилей» наступает тогда, когда за это выскажется некое специально поименованное учреждение, парламент, сенат, верховный совет хозяйственных корпораций, или, наконец, плебисцит, большинством простым или квалифицированным, как найдете полезнее. Тогда «переделы» совпадут приблизительно с эпохами глубоких и затяжных кризисов – что, в сущности, и нужно.

Главное – утвердите в вашем проекте раз навсегда законность того явления, которое теперь называется социальной революцией; отнимите у этого понятия страшный привкус насилия и крови, нормализируйте его, сделайте его такой же частью конституции, как, скажем, созыв чрезвычайного национального собрания для пересмотра этой конституции – мерой исключительной, мерой особо-торжественной, но вполне предусмотренной. ... только дайте каждому человеку в нашем царстве возможность жить, производить, торговать, изобретать, стремиться, добиваться без предварительной цензуры – и в то же время знать, что от времени до времени будет Юбилей, и трубный глас по всей стране, и «провозглашение Свободы»».

– Конечно, я не стал вам читать всю его статью “Белый передел”. Да и читал оттуда не совсем в том порядке, как в ней. И в Торе еще немало, относящегося к юбилейному году. В том числе и то, что освобождать должны были только евреев, попавших в долговое рабство.

– Не всех?

– Нет. Там написано: «А чтобы раб твой и рабыня твоя были у тебя, то покупайте себе раба и рабыню у народов, которые вокруг вас; также из детей поселенцев, поселившихся у вас, можете покупать, и из племени их, которое у них родилось в земле вашей, и они могут быть вашей собственностью; ... вечно владейте ими, как рабами». Да, так: независимо от того, как сейчас к этому относиться.

Но к сути вопроса, поднятого Жаботинским, это ведь отношения не имеет. Он сумел извлечь из Торы именно то мудрое, что может помочь всем людям на Земле сейчас: в наши дни, нашу эпоху.

– Поразительно! – сказал Саше Исаак, пошедший проводить, когда возвращались от старших домой. Они немного отстали от остальных: Эстер спешила уложить девочек, и Антон – Соню. – Никак не ожидал от Антоши: он же до сегодняшнего дня много не говорил. И вот...

Ты знаешь, меня потрясло, как он всё это произносил. Если он, все-таки, совершит гиюр – а к этому, думаю, идет дело, не исключено, что стать ему раввином – может быть, даже выдающимся.

– Насчет последнего не знаю, но говорить он может неплохо: когда то, что он говорит, по-настоящему волнует его. Ты же слышал, что рассказала мама: как он сказал Сонечке о своей любви на их свадьбе.

10

Шломо позвонил на следующий день: Ревиталь родила. Сына.

– Мазл тов! Поздравляю вас от всего сердца.

– А как же твое обещание навестить нас с твоей уважаемой женой и дочками?

Пришлось пообещать приехать в Рамат-Ишай через две недели: раньше, к сожалению, никак не получалось – из-за дел в издательстве.

Сообщил Эстер. Она спросила:

– Это обязательно? Я имею в виду, чтобы я тоже поехала. Они же были её друзьями, – он понял, кого она не назвала по имени.

– Именно поэтому, – ответил он, и она, как обычно, больше не спрашивала.

Ревиталь, стараясь делать это незаметно, все время разглядывала ту, которая занимала место безвременно ушедшей Малки. Показавшаяся жутко старой и некрасивой по сравнению с ней, она внезапно преобразилась, улыбнувшись. Странно, но почему-то при этом став чем-то на неё похожей. И это ощущение не исчезало больше.

Шломо увел Сашу во двор, где они стали готовить мангал. Туда же увели девочек близнецы Шломо и Ревитали: там было раздолье для их игр. Её родители возились на кухне, готовя закуски и салаты. А сама она пошла кормить ребенка, предложив гостье одновременно поговорить.

Но разговор начался не сразу. Ревиталь просто не знала, с чего начать, а гостья терпеливо ждала. Молчание прервало появление Малки, просунувшей голову в приоткрытую дверь:

– Мамочка!

– Тише: видишь, тетя Ревиталь кормит своего маленького. Ты же не шумела, когда я кормила Ципи.

– Иди сюда, – позвала её Ревиталь.

Девочка вошла и, подойдя к Эстер, прижалась к ней.

– Мамочка. – У Ревитали ком подступил к горлу.

– Что, солнышко?

– Мамочка, а здесь двор большой, и мы играем с мальчиками тети Ревитали. Еще там много деревьев; на некоторых лимоны и такие большие-большие апельсины.

А дядя Шломо и папа делают угли, чтобы жарить мясо на них: это нам с Ципи Цви сказал. А Авив, что такое мясо очень вкусное, вот.

А теперь я, мамочка, пойду опять во двор, – она подставила лицо, чтобы Эстер поцеловала её, и тихо вышла из комнаты.

– Она приходила, только чтобы сказать тебе это? – спросила тогда Ревиталь.

– Соскучилась. Сашина мама с ними, пока я на работе: так она говорит, Малка сто раз на дню её спрашивает, когда я приду. А когда приду, подбежит, прижмется, как сейчас, скажет «мамочка» и молчит.

– И младшая дочка так же?

– Нет. Той со всеми хорошо: с бабушкой, обоими дедами, дядей моим, Сашиной сестрой, её мужем. С Сашей, со мной. Она никого не выделяет – в отличие от Малки.

– Отчего так?

– Не знаю. Может быть, от той страшной ночи что-то в душе у неё осталось.

Её ведь все наши любят. Папа мой и дядя – с того еще момента, как Саша отдал мне её в ту ночь. И моя покойная мама: позабыла про свои болезни, начала суетиться, чтобы скорей помыть ребенка – она была в крови.

– Крови матери.

– Мы тогда еще не знали.

– Ты любишь её?

– Она моя дочь: с той самой ночи. Люблю не меньше другой, которую родила потом сама. Но, наверно, ласкаю больше: ей это нужней.

Грустная история, хотя только благодаря ей я заняла законное место её бедной матери. Представляю, как Саша любил её.

– Очень.

– Понимаю, было за что.

– Было. Она не только красивая была: такая умная. И к тому же очень благородная. Когда сильно болела твоя мама ...

– Я знаю: он позвонил Малке, чтобы сказать об этом и, что не может их оставить одних в такой момент. А она сказала: конечно, как можно в такой момент? Ведь они так много сделали для него – так что же теперь: думать только о себе? “Да мы в глаза друг другу после этого даже не сможем смотреть”.

– Он тебе рассказал?

– Не мне – моей маме за несколько дней перед её смертью. Она успела мне это пересказать. И еще, что он считал, что я и она – мы очень схожи: как две родных сестры.

– По крайней мере, такие же глаза. И улыбка: я гляжу, как ты улыбаешься, и вижу её.

Они замолчали. Ребенок перестал сосать грудь Ревитали и заснул.

– Знаешь, – сказала она перед тем, как подняться, чтобы положить ребенка в кроватку, – Шломо мне говорил, что тогда, той страшной ночью, он предложил Саше отвезти ребенка ко мне: я о ней позабочусь. А он ответил, что отвезет её в Хайфу. “К кому?” И он как будто даже удивился: “Эстер: кому же еще?” Ты и тогда была для него самой близкой. После неё.

Саша часто навещает её могилу?

– Да. Малка подрастет, и я буду давать её ему с собой.

– Ты... Ты хочешь, чтобы она узнала о своей настоящей матери?

– Обязательно. Я сделаю это, когда она уже будет достаточно большая: она должна будет узнать это от меня.

И если ты сможешь дать мне какие-нибудь фотографии её матери, будет прекрасно. Ведь у меня есть только номер “Едиот ахронот”, вышедший на следующий день тогда.

А Сашу я спрашивать не хочу.

– Есть: я взяла с собой наш семейный альбом.

На них она живая, улыбающаяся. Одна: молодая, дивно красивая, трогательно нежная. Рядом с ними: Шломо и Ревиталью. Еще в военной форме рядом со Шломо, с автоматами. И в обнимку с Сашей: оба такие счастливые.

– Бери, что хочешь: мне не жалко.

– Тогда я возьму все, которые с ней: для Малки. Но я сделаю с них копии и верну.

Мужчины поставили раскладные столы во дворе в тени от дома. Баранина и куры, зажаренные на решетке, были невероятно вкусными: даже дети ели их с большим аппетитом.

Первоначальная неловкость, которую испытывала Эстер из-за того, что была здесь почти ровесницей родителей Ревитали, уже прошла. Она ела и одновременно кормила Ципи, сидевшую у неё на коленях. А Малку Шломо забрал к себе.

– Как рука твоя? – спросила его Эстер. – Саша говорил, она была ранена.

– Зажила. Как на собаке. Зато Арик отправил меня сопровождать Сашу: и своих поскорей увидел, и той ведьме не дал выстрелить в него.

– Герой ты! – сделала она ему комплимент.

– Только что в результате? Шарон предложил ему стать кадровым офицером. Мне это надо? – возразила Ревиталь.

– Это правда? – спросил Шломо Саша. – Ты мне, почему-то, не рассказал.

– Да обычное дело. Получил приказ занять с десятью солдатами определенную позицию, а на месте сообразил, где еще лучше. Ну, и не дали египтянам пройти до подхода наших танков, а потерь у меня никаких – только самого легко ранило.

Арику Шарону доложили потом, он меня вызвал, расспросил. Потом похвалил, что не побоялся нарушить приказ, и предложил стать кадровым военным. Ну, я, зная, как Ревиталька может к этому отнестись, стал отнекиваться. Он мне и выдал: не валяй, мол, дурака – ты ж показал, на что способен. Такие, мол, как ты, Цахалю и необходимы. Еще и: что я думаю, они на этом успокоятся?

В общем-то, он, конечно, прав. Придется мне сделать по его. Только думаю, что при моей любви учиться, Ревиталька генеральшей едва ли станет.

... Прощаясь, Ревиталь расцеловалась с Эстер.

И Соня родила: мальчика. И Менахем спросил Антона, мужа её, о брит мила (обрезании) сына его, рожденного ему женой его, и ответил тот ему:

– Двойное обрезание совершим мы: его и мое в тот же день. Как сказано: «и обрезал Авраам Исаака, сына своего, в восьмой день, как заповедал ему Б—г», книга Берейшит (Бытие), глава 21. И сказано: «Авраам был девяноста девяти лет, когда была обрезана крайняя плоть его», Берейшит, глава 17.

И услышала то мать жены его Фрума, и сказала она зятю своему Антону:

– Не то задумал сделать ты, Антоша. Ибо огорчишь ты тем мать свою, подругу мою: ведь православная христианка она. Не должен ты сделать то, доколе жива она, мать твоя.

И ответил Антон матери жены своей Фруме:

– Отвечал я на то уже прежде: неужто должен я ждать смерти матери моей? И не Антон будет имя мне, но Аарон. Как было в прежние времена, когда сказала Рут, моавитянка, свекрови своей Ноэми: «народ твой будет моим народом, и твой Б-г моим Б-гом», Книга Рут. Ибо сказал Г-сподь: «оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей», Берейшит, глава 2 .

И заплакала мать жены его Фрума:

– Поступай тогда по повелению сердца твоего и разума твоего. Но мое сердце, оно скорбит об огорчении матери твоей, подруги моей. Не подумает ли она что худое обо мне и дочери моей?

И ответил он ей:

– Того не бойся. Извещу я её, что не по вашему настоянию, но по повелению сердца моего совершил я.

... И было то в году, когда поразил Израиль за шесть дней Мицраим (Египет), Сирию и Иорданию, три государства арабов, потомков Ишмаэля (Измаила), сына Авраама, рожденного ему Агарью, египтянкой, служанкой жены его Сарры, которую дала ему Сарра в наложницы. Не было у евреев народа более близкого по крови, чем они: двоюродные братья были они друг другу.

Но когда народ Ашкеназа (Германии) стал уничтожать евреев, не щадя ни стариков, ни детей, ни женщин – всех, и потому только, что евреи они, и хотели евреи спастись из Ашкеназа и стран, им захваченных военной силой, и никто не захотел дать им убежище у себя, двоюродные эти братья не дали им укрыться от гибели на родине предков их, евреев. Угрозой восстания заставили они властителей той страны тогда, чья страна одна противостояла Ашкеназу, закрыть страну для тех, кто хотел укрыться и спастись в ней.

И умертвил Ашкеназ шесть миллионов евреев, треть народа. И разрешили тогда евреям создать государство свое в стране предков их, дабы имели они впредь место убежища своего от ненавидящих их и стремящихся их истребить. Но братьям их двоюродным мало показалось, что с помощью их столько евреев, самого близкого им по крови народа, умертвил Ашкеназ, и великая вина их за то, кровь миллионов убитых на них. И пошли они войной на Израиль, чтобы не быть ему, но одолел он их.

Но не утихла злоба их. И посылали они убийц, не щадивших даже малых детей и женщин, держащих у груди ребенка. Как убита была Малка, родившая дочь своему любимому, поэту Бен-Реувени, кормившую грудью её, когда ударил её убийца-араб в спину ножом. В крови матери своей омыт был ребенок, названный именем её.

Но в тот год одолел их снова Израиль. Как Г-сподь сотворил всё за шесть дней творения, так и Израиль за шесть дней одолел их, приведя народы Земли в изумление.

---

[1] Алло? (англ.)

[2] ШОФА́Р -- духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога барана или козла.

[3] Не беда! (иврит)

[4] Первая организация еврейской самообороны в Эрец-Исраэль, действовавшая в 1909–20 гг.

[5] евреи

[6] БУ́БЕР Мартин (Мордехай; 1878, Вена, – 1965, Иерусалим), философ, религиозный мыслитель, теоретик сионизма

7Мартин Бубер “Из открытого письма Махатме Ганди”

8 Владимир (Зеев) Жаботинский. “Этика железной стены”, 1924г.

9 Там же.

10 Владимир (Зеев) Жаботинский. “О железной стене”, 1924г.

[11] ШНЕЕРСО́Н Менахем Мендл (1902 – 1994), раввин, лидер течения хасидизма Хабад

12 “Конец самообладанию”

13 “Мотивы и значение “политики самообладания”

[14] МИШНА́ – древнейшая часть Талмуда.

[15] ГЕМАРА́ – свод дискуссий и анализов текста Мишны.

[16] ГИЮ́Р – обращение нееврея в иудаизм, а также связанный с этим обряд

[17] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=11308&query=ГРИНБЕРГ

18 Ури-Цви Гринберг Перевод Михаила Польского

Злато-пурпурная песнь

Нет, родимые, нет!
Мы вас не хоронили навечно
посреди распростёртых полей,
но как саженцы в землю –
грядущего сада основу...

И могилы, крича, возглашали Садовника слово:
"Сад воздвигну из вас
благодатный, желанный, сердечный –
на горячей крови и слезах моих лучших детей,
коронованный Солнцем и Млечным Путём бесконечным".

Эта вера вела нас в бои... Уходили солдаты,
оставляя в огне свои юные жизни. Увы...
Оставаясь в пророческих снах вечно юным отрядом,
и сияние царских корон над безмолвным парадом,
и в Израиль Завета вступаете первыми вы.

Нет, родимые, нет!
Кто достоин принять освященье
вашей чистою кровью?
Не этот ли спятивший люд,
позабывший о вас?! –
Затвердели в своих заблужденьях,
на горах и в долинах беспечные до одуренья
В пресыщеньи обжор сладкой ереси гимны поют.

Пустозвоны земли...
Ведь не умер их бог, а прервался –
догорел и потух, дым и смрад расточая вокруг.
В этом сладком чаду каждый собственным дельцем занялся,
И, доволен собой, словно бык, выходящий на луг,
что спокойно жуёт свою жвачку в тени скотобоен...

Но земля наша – Йерусалим,
Но скала наша – Йерусалим,
Иордан наш – Иерусалим,
что от Нила простёрт до Евфрата –
достоин достоин
освященья пречистою юною кровью живой,
что стекла на алтарь меж пустыней, горой и водой...
где прижав своё сердце к поверхности пяди любой,
ты почувствуешь гомон заветного Божьего сада.

[19] ТРУМПЕЛЬДО́Р Иосеф (1880, Пятигорск, – 1920, Тель-Хай) – командир еврейской самообороны и общественный деятель в Эрец-Исраэль.

[20] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=10345&query=АХИМЕИР

[21] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=10287&query=АРЛОЗОРОВ

22 Галь Алон Лицо еврейского фошизма – I , Лицо еврейского фошизма - II

[23] Шутцбунд (нем. Schutzbund) – военизированная организация социал-демократической партии Австрии.

24 Гордон, Аарон Давид

[25] http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=12030&query=КАЦНЕЛЬСОН

26 Михаил Хейфец Арабы и евреи: конфликт культур. Особый взгляд.

27 Владимир (Зеев) Жаботинский. Белый передел.

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.