Западный полюс

Глава XVI

Эстер

1

Худо ли бедно, но здоровье тещи как-то шло на поправку, и он стал ездить к Малке каждую неделю. А до родов осталось всего ничего. Уже хотел в ближайшие дни поговорить с Эстер о разводе, но неожиданно понял, что это может оказаться не совсем так просто, как предполагал.

Был день рождения тещи. Гостей не пригласили – сидели одни. Произносили тосты, и пили за здоровье каждого.

Тост за его здоровье сказала сама теща:

– Сашенька, ты у нас не только удивительный поэт, но и человек, какого поискать. Я не знаю, что бы мы делали без тебя.

Я, хоть и не могла тогда открыть глаза – голова страшно кружилась, но слышала – слышала всё. Ты один не потерял голову, как они: так ты и принял на себя заботу думать за всех. Я же знаю, что ты человек очень деликатный, и понимаю, как нелегко было тебе иногда даже кричать на них, чтобы заставить делать то, что нужно. Если бы не ты…

В общем, что я могу сказать? Только, что какое счастье, что ты у нас есть. Давай, я поцелую тебя, родной ты наш. – Они дружно выпили за него, а он постарался не подавать виду, что ошеломлен её словами.

Похоже, он ошибался, считая, что всё осталось таким же, как в день, когда он и Эстер заключили брак, чтобы он, выехав из СССР, мог ускользнуть из рук КГБ. Фиктивный брак: он имел возможность расторгнуть его сразу же по приезде сюда. Мог, но не сделал: кроме них, у него здесь никого не было, и ему было хорошо с ними.

Еще бы! Теща старалась побаловать, приготовив блюдо, которое он любит. Исаак, тот не только помог получить неплохо оплачиваемую работу – журналистом, которая была гораздо ближе по душе, чем прежняя его профессия инженера-конструктора. Еще и стал самым близким и интересным собеседником: прочистившим его мозги в отношении того, что есть реальная история – даже сионизма.

А без Эстер ему было бы совсем трудно. Кто так понимал его стихи – до того, как он встретил Малку? Кто печатал их, потратив немалый труд, чтобы освоить пишущую машинку с квадратным еврейским шрифтом и знаками огласовки? Кто поддерживал его в минуты слабости, в одну из которых он лишил её невинности? Она и потом не отказывала ему в физической близости, когда он этого хотел.

Притом ему было легко с ней. Никаких вопросов, никакого навязывания своей воли. Только ли из величайшей её деликатности? А может быть, и потому еще, что она не имеет на него, несмотря ни на что, никаких прав?

Даже Малка – кстати, так во многом похожая на Эстер – ведет себя иначе. Считает себя женой его и потому не позволяет делать то, что может пойти ему во вред – на то она и жена. Она, а не Эстер, брак с которой до сих пор не расторгнут только потому, что страшно тяжело болела Ципа.

Неужели тост её означает, что они уже смотрят на него, как на уже постоянного члена своей семьи? То есть, что брак Эстер с ним больше не является фиктивным?

Может быть, и она сама так считает? Ведь была – была между ними не только духовная близость. Он, правда, не придавал большого значения тому, что именно он сделал её женщиной. Если она выйдет замуж за такого, для кого старомодный вопрос сохранения невинности до брака имеет значение, то она ведь потеряла её в браке, и поэтому всё в порядке. Но придавала ли она этому факту такое же значение, что и он, ведь неизвестно.

По сути, что происходит? Почему, любя её как необычайной души человека, не полюбил как женщину? Потому ли, почему она и не была никогда замужем, дожив почти до сорока лет? Лишь из-за её внешности?

Её беда, что она сама считает себя некрасивой: потому недостойной того, на что претендует любая женщина. Но ведь при ближайшем с ней знакомстве никто её такой уже не считает. Она и умней, и тоньше, и добрей очень, очень многих, и тем, кто её знает, лицо её кажется невероятно милым, несмотря на его недостатки.

Значит, только из-за того, что между ними десять лет разницы, и она, женщина, а не он, старше, решало дело? Привело к тому, что искал он другую. И ведь полюбил во многом настолько внутренне похожую на неё, что они могли казаться сестрами. Но не старше, а младше его на те же десять лет.

Да, только – если быть честным с самим собой. Он считает, как и почти все, что это правильно: природа устроила так, что женщина стареет быстрее мужчины. Браки мужчин с женщинами старше себя, особенно намного, поэтому не считаются нормальным явлением. Хотя есть примеры, что и такие могут быть счастливыми. Как брак крупнейшего английского государственного деятеля Дизраэли[1]. Еврея по происхождению, кстати.

Только неизвестно, как воспримет Эстер его предложение расторгнуть их брак. Спокойно: как то, что и должно было произойти, в конце концов? Или как незаслуженный удар, боль от которого она попытается скрыть от него?

Но никакого выбора для него нет и быть не может: Малка для него не только единственная любимая женщина – она и мать их ребенка, который вот-вот родится. И он должен быть с ней уже сейчас: видел, приезжая, как нуждается она сейчас в его присутствии рядом. И поэтому он уже должен думать больше о Малке, чем об Эстер.

Обсудить ситуацию можно было опять только с Йони. Рассказать тому пришлось всё очень подробно. Йони тоже слушал очень, очень внимательно. Потом закурил и стал думать.

– Вероятно, её родители рассчитывали уже с самого начала, что вы не разведетесь, приехав сюда. Ведь можно предположить и такой вариант.

– Вполне допускаю: мы очень сдружились еще там, в Москве.

– И поэтому здесь не хотел сразу с ней расстаться.

– А надо было: сейчас не было бы проблемы.

– Но были бы другие – тогда.

– В том смысле, что своими успехами я во многом обязан ей и её дяде?

– Еще и тем, что не ощущал одиночества. Что был окружен повседневной заботой. Ведь вы, поэты, витаете в облаках – беспомощны в быту. – С этим Саша не мог не согласиться.

– И что из этого следует?

– Что могли они преследовать и свои интересы. Правда, не настаиваю, что вполне сознательно. Но появлялась какая-то вероятность устройства семейной жизни дочери – почему бы ею ни воспользоваться? Ведь надеяться можно на всё. И ты подтверждал их надежды: не разводился с Эстер.

– И даже стал близок физически.

– Зная её, о последнем они могут не знать.

– То есть, был какой-то эгоистический расчет с их стороны?

– Почему нет: вполне допустимо. Ведь у всех имеются свои интересы. У них, у тебя – и, к сожалению, они не совпадают в данный момент.

– Всё так, всё так. Но…

– Не торопи: я думаю. Попробуем подвести баланс. Они спасли тебя от КГБ, они помогли тебе прекрасно устроиться здесь, в Израиле.

– Эстер еще и перепечатывала мои стихи. Поддерживала меня в трудную минуту.

– А что ты? Не бросил одних в трудную минуту – даже ради любимой женщины, к тому же ждущей ребенка от тебя. Кстати… У меня мелькнула и еще одна мысль.

– ?

– Эстер: любит ли тебя – по настоящему? Или только восхищается тобой? Или даже просто хочет остаться твоей женой лишь от безысходности?

– Не знаю.

– А Малка тебя любит.

– Очень: как и я её. Но это и так было известно. Боюсь, что в наших рассуждениях мы не сдвинулись.

– Ой! Трудно с тобой! Тогда так: ты понимаешь, о ком сейчас больше всего должен думать? Теперешняя теща твоя уже достаточно оправилась, и они вполне обойдутся сейчас без тебя. Рвани к Малке, будь с ней в этот важный для неё и для тебя момент.

– Не объясняя ничего Эстер?

– Объяснишь всё потом, если твоя деликатность, как выразилась Ципи, мешает сейчас решить, как лучше это сделать. Просто покажешь ей вашего ребенка, и всё. Послушай меня: бери немедленно отпуск и езжай к Малке. Можешь рассчитывать на то, что я сам отвезу тебя: возможность у меня есть.

– Ты гений, Йони. Что бы я без тебя делал?

Предложение Йони довезти его на своей машине оказалось как нельзя кстати. Во-первых, не было проблем с чемоданом, в котором были его вещи, и тем, что он накупил: фруктами и деликатесами. Во-вторых, было с кем разговаривать всю дорогу вместо того, чтобы думать о том, как говорил с Эстер о своем отъезде.

Она опять ничего не спросила, хотя он опасался, что на этот раз спросит, куда он едет: врать не хотелось. Но она только сказала:

– Да, тебе нужно отдохнуть. Давай знать о себе, если будет возможность.

Ему показалось в тот момент, что она догадывается, к кому он может ехать. Еще бы не догадываться: он не касался её чуть ли не год – с тех самых пор, как увидел Малку.

Пока ехали, объяснял Йони разницу между советскими колхозами и израильскими кибуцами и мошавами. О колхозах в свое время много рассказал Юра Листов, а потом еще немало узнал во время практики на торфопредприятии Берендеево от сезонных рабочих из Мордовии.

Преобладали мордовки-мокша, о которых он сохранил самые лучшие воспоминания за их трудолюбие и покладистость: указания им отдавать дважды не требовалось. Русские дразнили их “поперешными”, а они только отвечали: “А поперешная лучше, чем каша молошная”. Бригады их, бывшие под его началом на уборке пня с торфяных карт, любили его за то, что он как следует выписывал им наряды. Они хорошо заработали, пока он был техником над ними, не требуя за это бутылку или, чтобы какая-нибудь из них спала с ним.

По-человечески очень неплохие, в то же время поражали убогостью своих понятий: казалось, принадлежали к совершенно иному миру, чем он и друзья его в Москве. Эта убогость понятий была вызвана самой убогостью их существования: даже жизнь его семьи, где мама строго рассчитывала каждый рубль от зарплаты до зарплаты, и не всегда могли дать ему в детстве на кино, казалась по сравнению с их жизнью почти богатой. Черный хлеб с дешевыми конфетами-“подушечками” был едой “торфушек” с утра и до возвращения в поселок, на “гараж”, где они варили себе в бараке кашу.

Но заработок там был, все-таки, чем-то, а не “палочками” в колхозе, за которые почти или совсем ничего не платили. И, кроме того, отработав на торфопредприятии пять лет, можно было получить паспорт, который колхозникам не давали, и податься в город. А там жизнь будет совсем другая по сравнению с колхозной, только жить вначале придется в общежитии, пока дадут какую-нибудь комнатку в коммунальной квартире.

Йони, правда, говорил, что и они тут жили трудно после образования Израиля: прибывших сюда за неимением жилья селили в палатках или “асбестонах”, временных постройках из асбеста. Вводились и карточки не только на пищевые продукты, но и на одежду. Но под конец сказал, что это были временные трудности. И почти согласился, что положение колхозников похоже на крепостное: не о таком социализме в будущем еврейском государстве мечтали героические пионеры-халуцим, возрождая Эрец-Исраель.

2

Как же обрадовалась она, увидев его – приехавшего не в пятницу, а среди недели, когда она не ждала его. Поцеловала Йони за то, что он привез его; поблагодарила за предложение свозить их куда-нибудь, но отказалась – сказала, что не уверена, стоит ли ей сейчас это делать. Йони укатил повидать родственников, и они остались одни.

Глаза её, счастливо блестевшие, заблестели еще радостней, когда он сообщил, что в отпуске – будет с ней и завтра, и послезавтра, и вообще, теперь будет с ней всегда. Пока ни поговорить с Эстер, ни начать оформление развода не удалось: после рождения ребенка он этим и займется. И она положила его руку на свой сильно выпирающий живот, чтобы он услышал, как толкает ножкой внутри их ребенок.

Она хотела сготовить еду, чтобы накормить его, но он не дал: с сегодняшнего дня домашние дела и заботы целиком на нем. Поставил на стол то, что привез, и приготовил на кухне кое-что. Она пыталась сопротивляться, но он сказал, что её дело теперь только отдыхать, гулять и делать необходимые упражнения – готовить себя к появлению на свет того, кто стучал там ножкой. И она сдалась быстро: так хорошо было чувствовать полную заботу о себе.

Они ели и обсуждали, что надо успеть сделать до рождения ребенка, и что надо делать, когда он уже родится. Главное место на полке давно занимали книги по уходу за детьми – от рождения и до года. Она уже многое прочитала, и немало предстояло прочитать ему.

А потом пришел Шломо под руку с Ревиталью: услышали от Йонатана о приезде Саши. Фигура у Ревитали заметно округлилась: и она ждала ребенка. На эту тему сразу и завела разговор. А Шломо с Сашей вышли на веранду: Шломо хотел покурить и кое о чем переговорить.

– Медицинская сестра сама к вам будет заходить каждый день. А рожать она поедет в больницу в Сдероте. Машину, отвезти её туда, тебе дадут. В случае необходимости звони сразу нам. – Потом добавил: – Хорошо, что ты приехал: мы чувствовали, что она нервничает без тебя, хоть и старалась не подавать виду. Ну, что: пойдем к нашим женам, – он бросил докуренную сигарету. – Вынеси мне только воды: хлебну, чтобы изо рта табачищем не воняло.

В комнате Малка и Ревиталь яростно о чем-то спорили над раскрытой книгой. Шломо взял жену за локоть:

– Пошли, дорогая, домой.

– Нет еще, дорогой.

– Ну, пойдем. Что у тебя дома нет никаких дел, никакой работы?

– На какую работу ты намекаешь, мой дорогой муж? Ведь я тебе и первого еще не родила.

– Саша, ну что мне делать с подобной женщиной? Мне страшно: что, если и дети у меня будут такие же хулиганы, как их мать? Ужас ведь!

– Уж ты молчал бы, – вступилась за Ревиталь Малка. – Кто у нас когда-то был первым сорванцом и любителем подраться? Думаешь воспользоваться тем, что она и Саша это не знают? Но я-то, вот, знаю: покрывать тебя не стану.

– Все равно, пойдем, дорогая, – уже решительно потянул Шломо жену за руку. – Давай не будем надоедать людям.

– С ней не соскучишься, – сказал Саша, когда они вышли.

– Это она языком только. А он и в правду был сорванец и драчун.

Он еще, знаешь, что отколол тогда? Араб какой-то вооруженный к кибуцу подбирался, а он его заметил. И, что ты думаешь, сделал? Подкрался незаметно – и камнем издали ему в голову – так, что тот потерял сознание. Снял с него ремни, пока не пришел в себя, и ими же связал. А потом потащил волоком в поселок. Араб по дороге пришел в себя и попробовал освободиться. Так он его его же автоматом еще раз по башке стукнул так, что тот снова потерял сознание. Когда приволок, у араба вся морда была ободрана в кровь о землю.

– Молодец: боевой!

– Да, ему и в армии предлагали остаться – стать офицером.

– Он и красивый, к тому же: такой рост, мускулатура. Честно говоря, меня это напугало когда-то. Ну, думаю, куда мне до него – маленькому, щуплому, да еще и много старше его?

– Думаешь, я не помню? Видела! Мне так смешно было: ты, прекрасный поэт, сравниваешь себя с ним, ам-хаарецом[2]?

Как ты мог подумать, что я могла предпочесть его? Он же сотой доли того не знает, что ты. Только драться любил – не учиться: вечно у меня списывал. Из-за этого больше всего со мной и дружил.

– Ну, и прекрасно. Зато сейчас он тебе столько внимания уделял. Я ему так благодарен за это.

– Мне и настроение подымало, когда они начинали при мне цапаться. Но это так: они любят друг друга.

– Очень похоже на наших “младшеньких”. Это моя сестра Сонечка и братишка Ежа Антоша. Цапаются непрерывно, но друг без друга не могут. Еще мы знали, что если они поцеловались, то значит, о чем-то втихомолку договорились.

– Сонечка, на которую я похожа? Расскажи мне про неё побольше.

– Если ты ляжешь: тебе надо отдохнуть. А я буду сидеть рядом и рассказывать.

И она послушно легла. А он стал рассказывать, как в сорок первом, в год, когда началась страшная война, совсем незадолго перед ней, родилась у него сестричка Сонечка.

Ему в том году исполнилось уже семь лет, и мама часто оставляла её с ним. Он мог сам сменить ей мокрую пеленку и подмыть её, если она пеленку испачкает. И она любила, когда он брал ей на руки и носил: маме и бабушке часто было некогда, а папа не мог из-за очень больного сердца. То, что из-за папиного сердца они и не уехали из Москвы, когда немцы подошли к ней, и многие думали, что вот-вот возьмут её – папа тогда лежал после первого в своей жизни инфаркта, он в своем рассказе опустил.

В следующем году ему исполнилось восемь лет, и он пошел в школу. Его соседом по парте – он описал ей, что такое парта, потому что в израильских школах их не было – был Сережа Гродов, которого следом за ним для краткости стали звать Ежом.

Начал ходить к Ежу домой, и тот к нему. Иногда притаскивал с собой Сонечку, или Еж младшего братишку Антошу. Они сразу понравились друг другу: пока не начали говорить, трогали друг друга пальцами, а потом стали говорить на языке, который понимали только они. Разговаривать любили больше всего, сидя рядом на горшке – для них специально завели в каждом доме еще по одному.

Когда подросли, стали обходиться без помощи старших братьев: ходили сами друг к другу, чувствуя себя как дома у другого. Антоша водил Соню в кино: его семья была состоятельней, и у него было больше денег на карманные расходы. То же, когда начали ходить в театры. Учились в разных школах, потому что в Советском Союзе было раздельное обучение мальчиков и девочек…

– Почему?

– А кто их знает? Наверно, потому, что так было в России до революции: отдельно мужские и женские гимназии.

Так вот: а после школы почти всё свободное время проводили вместе. И в институт пошли в один и тот же, только на разные факультеты. Уже закончили его: оба уже инженеры-химики.

Что еще тебе можно про них рассказать? В пятьдесят третьем году, когда Гродовы собирались прятать нас, Антоша хотел находиться вместе с нами: быть рядом с Соней. Обязательно шел с нами к синагоге на каждый Симхат-Тора. Делал с Соней фаршированную рыбу еще с того времени, когда была жива наша бабушка.

Вместе с Соней и открыто восхищался, когда я читал стихи о евреях и Израиле, от которых старшие были в шоке, опасаясь за меня. В общем, Антоша наш, русский на сто процентов, стал где-то больше евреем, чем некоторые евреи, и даже чуть ли не настоящим сионистом.

– Так значит, они целовались, когда договаривались о чем-то? – почему-то переспросила Малка.

– Да. Еще когда были маленькими. И потом тоже.

– Они поженятся?

– Ты что! Они же друг другу брат и сестра. У Антоши куча девушек была. Правда, он каждую Соне показывал. И жертвовал свиданием с любой из них, когда надо было куда-то идти с ней. А у неё уйма парней около и никого, с кем она бы встречалась.

– Ты знаешь: они, в конце концов, поженятся. – Он вспомнил потом эти её слова.

– Может, ты поспишь немного? У тебя, я гляжу, уже закрываются глазки.

– Да. Только ты не уходи: сиди рядом. – Она быстро уснула, держа его руку.

Он смотрел на неё и не мог оторваться. Она была трогательно прекрасна, жена его Малка. Такого полного счастья он не ощущал никогда: не было ничего, кроме неё, тихо дышащей во сне, не отпустившей его руку. Очень хотелось поцеловать её, только боялся разбудить. В голове стали возникать стихи, но боялся и освободить свою руку, чтобы встать и начать их записывать. Так и сидел неподвижно, пока она не открыла глаза и улыбнулась ему.

Он сразу напоил её молоком и повел гулять. С ними здоровались и спрашивали:

– Скоро уже, Малка? – и она отвечала, счастливо улыбаясь:

– Да.

Перед сном помыл её под душем: она держалась, а он осторожно её намыливал. Кровать её была шире прежней, и они смогли лечь вместе. Она уснула у него на плече.

Он просыпался раньше и до того, как она тоже открывала глаза, успевал приготовить завтрак. Помогал ей встать, принять душ после сна, надеть бандаж. После завтрака она садилась читать одну из книг по уходу за детьми, а он сметал пыль и протирал пол. Потом, если надо было, шел в магазин, а если нет, сразу начинал готовить обед, пользуясь поваренной книгой и подсказками Малки. Он очень удивлялся, что у него получалось, как уверяла она, очень неплохо: свое неумение он возмещал старанием.

Днем, после обеда, укладывал её спать. Она держала его руку, и он заранее брал книгу – с закладками в тех местах, которые она хотела, чтобы он обязательно прочел. И еще блокнот и карандаш, чтобы записать стихи, которые каждый раз возникали в голове в это время.

Шли гулять во второй половине дня. Иногда он совмещал прогулку со стиркой в прачечной, где стояли стиральные машины. Были там и сушильные, но он предпочитал сушить белье, развешивая на веранде, чтобы оно хорошенько прожарилось солнцем.

Каждый день заходили к Шломо с Ревиталью, либо они сами к ним приходили. Обсуждали, что необходимо купить для новорожденного: какую кроватку и коляску, какое белье и игрушки. Мужчины были за то, чтобы съездить в Сдерот уже сейчас и купить всё заранее и без спешки, но Ревиталь была против:

– Мама сказала, что это плохая примета: покупать до того, как ребенок родится.

Малка, на всякий случай, согласилась с ней, и Саша не стал спорить: потом – так потом. Зато съездил и купил пластинок с хорошей музыкой, радостной, пробуждающей светлое настроение: Анданте из фортепьянного концерта №21[3] Моцарта, “К Элизе”[4] и Хоральную фантазию[5] Бетховена, еврейские колыбельные на идиш “Янкеле”[6] в исполнении известной в СССР Нехамы Лифшицайте[7] и “Lulinka main feigele” в исполнении неизвестной ему Malavsky family, выпущенной в Америке. На обороте этой пластинки, в их же исполнении, “Oyfn pripetchik” – песня, знакомая с детства: её пели папа и покойная бабушка. Последние три он, как мог, переводил с идиш, когда слушали, и она улыбалась, представляя, как уже сама будет склоняться над собственным ребенком.

Настроение у обоих было замечательным. Он уже твердо верил, что и с Эстер проблем никаких не будет. Будет только рада за него: уступит ему квартиру, чтобы он мог жить в ней с Малкой и своим ребенком. И все они, конечно, придут на его свадьбу. Малка будет в белом платье и фате, и они будут стоять под хупой: ведь в Израиле существует только религиозный брак.

3

Голда, медицинская сестра, ежедневно навещавшая Малку, сказала, что пора отправляться в Сдерот: роды могут начаться уже в ближайшие дни. Сообщил об этом Ревитали, и скоро Шломо подогнал машину к их дому. Необходимое уже давно было собрано, и они повезли Малку. Ревиталь ехала с ними тоже.

Шломо вел машину, не торопясь, очень осторожно, стараясь нигде не тряхнуть. Саша обнял Малку за плечи, придерживая, и она держалась за его руку. Оба не проронили за всю дорогу ни слова. Зато Ревиталь болтала без умолку, стараясь Малку развеселить.

В больнице её быстро забрали. Она, перед тем, как исчезнуть за дверью, прижалась к нему. Он поцеловал её и сказал:

– Всё будет хорошо: я знаю. – Она улыбнулась, поцеловала его и исчезла за дверью.

Врач скоро вышел к нему.

– Адон[8] Соколов? Твоя жена не родит ни сегодня, ни завтра. Ты можешь отправляться домой, и завтра навестить её.

Волноваться не надо: она в очень приличной физической форме: видимо, делала необходимые упражнения – так что всё должно пройти нормально. Немного узкий таз, но это не так страшно. Звони нам в любое время, и на всякий случай оставьте номер своего телефона.

… – Я договорился: машина будет в твоем распоряжении в любое время, на сколько будет нужно: сможешь завтра поехать на ней, – сказал ему Шломо дорогой.

Он позвонил в больницу перед тем, как лечь спать.

– Что ты? Тебе же доктор ясно сказал, что сегодня она никак еще не родит, - ответили ему.

Уснул он нескоро: одному, без неё, в кровати было одиноко. А буквально на рассвете его разбудил телефонный звонок:

– Адон Соколов? Мазл тов: твоя жена благополучно родила тебе дочь.

– Как?! Врач мне сказал, что она родит еще не скоро.

– Он или ошибся, или не хотел, чтобы ты тут оставался и беспокоил персонал. А что: ты не рад? Или обязательно хотел сына?

– Нет: дочь – это замечательно. Передай ей, что я их люблю.

– Приезжай и сам ей скажи. И начинай покупать всё необходимое, если еще не успел. Её, наверно, через несколько дней смогут выписать: у нас наплыв рожениц.

Он сообразил, что они еще спят, уже когда набрал номер Шломо.

– Разбудил тебя? Прости, но у меня дочь родилась.

– Что?!!! Мазл тов! Сейчас прибежим к тебе. Ревиталь, просыпайся скорей: Малка девочку родила!

Они появились очень быстро: Шломо с бутылкой домашнего вина. Ревиталь бросилась целовать его, а Шломо предложил:

– Отметить надо.

– Нет, - отказался Саша. – Я сейчас к ней поеду: не могу.

– Один глоток: символически.

– Один глоток и мне можно. Саша, только ты не уезжай без меня: надо же вещи уже купить – а ты купишь совсем не то, что надо. Пошли к нам: позавтракаем и поедем.

– Спасибо, но есть не могу. Я здесь кофе выпью.

– Не валяй дурака: нам мотаться, наверно, весь день, так что поешь. Не терять же на это время там.

Ревиталь уговорила его: яичницу он съел. А Шломо куда-то исчез по дороге, пообещав быстро придти. И когда Саша и Ревиталь уже выезжали из поселка, услышали из уличного репродуктора:

– Экстренное утреннее сообщение! Мазл тов: наша Малка Черняк родила дочь. От всей души поздравляем с этим событием счастливого отца – нашего любимого поэта Сашу Бен-Реувени.

Ревиталь еще раз спросила его:

– Ты точно знаешь, что денег у тебя хватит? А то давай, пока не уехали, я свои тоже заберу, сколько у меня есть.

– Точно, не волнуйся. У меня же в Банке Леуми[9] на счету аванс за книгу. Так что…

На этот раз доехали быстрей. Правда, если бы ехал один, то еще быстрей – но он не забывал, что Ревиталь в положении, и тряска ей ни к чему. По дороге удалось купить большой букет роз и свежесобранную клубнику. Передал всё это вместе с запиской ей в больнице. Вскоре ему вынесли записку от неё: чтобы он подошел к определенному окну.

Малка уже ждала там: еще бледная, с трудом стоящая. Улыбалась устало, но радостно.

– Я люблю тебя, мама, – сказал он.

– Ты уже написал мне это, – ответила она.

– Но я хочу и сказать.

– Я тоже люблю тебя, папочка наш.

А Ревиталь задала вопрос:

– Молоко у тебя пошло?

– Нет еще: пока только молозиво. Наверно, завтра пойдет.

– Какая она? – нетерпеливо перебил Ревиталь он. – Ты её видела?

– Да: её ко мне подносили. По-моему, похожа на тебя. Тут одна “русская”[10] лежит – она сказала, это хорошая примета: если девочка похожа на отца, она будет счастливой. Завтра её уже принесут кормить: покажу тебе.

– Тогда я завтра тоже приеду. Иди, ложись: ты еще слабая. А мы с Сашей по магазинам: сейчас всё купим. Я побоялась, чтобы он пошел покупать один: мужчины, что они в этом понимают? Пока, дорогая: жди нас завтра.

Он быстро понял, что без Ревитали он бы, точно, пропал. В отличие от него, она не покупала сразу то, что предлагали в магазинах: обошла не один, прежде чем выбрала, с её точки зрения, самое лучшее. Набрала и кучу мелочей, о назначении которых он даже не знал. И торговалась там, где было возможно, хотя он был готов платить, не глядя.

Но одну покупку он захотел сделать сам. Когда они проходили мимо ювелирного магазинчика, он предложил зайти.

– Ты что-то хочешь ей купить? Что? – спросила Ревиталь. – Кольцо? Серьги? Кулон? Или ожерелье?

– Кольцо, наверно, – не совсем уверенно ответил он.

– Тогда вот так: ты только выбираешь, а говорить буду я – ты молчишь. Договорились?

– Да. Только ты мне и выбрать помоги.

– Само собой.

– А как будем выбирать? Я не знаю её размер.

– Зато я знаю. Да и смогу договориться, чтобы поменяли, если не совсем потом подойдет.

Хозяин достал им несколько разных колец, с разными камнями, и Ревиталь их показывала ему на конце своего пальца. Не выбрали ни одно, и тогда хозяин достал и раскрыл еще одну коробочку. Золотое колечко с двумя небольшими бриллиантами: оно почему-то сразу понравилось Саше – он представил, как хорошо оно будет смотреться на тонком пальце Малки. Ревиталь сразу это поняла и сделала ему глазами предупреждение: только не проявляй интерес.

– А это колечко сколько стоит? – спросила она довольно равнодушно. Хозяин назвал цену.

– Что: за такое? Довольно заурядное, надо сказать.

– Что вы, мадам: смотрите, какая работа, – стал он убеждать её, а она со скучающим видом пожала плечами. Они начали торговаться, причем было видно, что этот процесс доставляет удовольствие обоим.

– Еще за столько такое кольцо взять как-то можно, - она назвала цену намного ниже первоначальной.

– Нет, мадам: не меньше, чем… – он назвал уже цену между прежней и предложенной ею. – И то: исключительно ради вас.

– Okay, but if I pay you by cash?[11] – перешла она на английский.

– In this case, I’m agree,[12] – делая вид, что думает, не сразу ответил он.

– All right. My dear, do you have such amount of cash about you?[13] – продолжала она и дальше по-английски.

– I’m afraid, I don’t,[14] – он достал бумажник, чтобы проверить.

– Give me, please, – она забрала бумажник, вынула и быстро пересчитала деньги: немного не хватало. – We maybe will be back if we find our bank in this town,[15] – сказала Ревиталь и направилась к двери.

– Okay, madam, it will be enough,[16] – спешно согласился хозяин.

Она еще договорилась, что можно будет вернуть или поменять кольцо, если оно не подойдет её кузине. Из магазина вышла, распираемая гордостью. Объяснила, что добила хозяина не английским, чтобы посчитал их за иностранцев – как Саше могло показаться, а предложением заплатить наличными. Он в таком случае сможет не отдать государству налог на продажу.

– Не забудь рассказать Шломо, за сколько я сумела его выторговать. А колечко, действительно, прелесть: вкус у тебя таки есть. Малка тебе за него, наверно, захочет еще одного родить. А что: разве плохо их иметь побольше – самодельных и нерукотворных?

Он засмеялся:

– А знаешь, что у русских значит слово “нерукотворный”?

– Откуда мне знать? Не рукой сделанный: что еще?

– Нет: не сделанный, а сотворенный – при помощи чуда. Это относится к религиозным предметам у русских – не путай с русскими евреями, как я. “Нерукотворный” крест, “нерукотворная” икона.

– Так какая разница: и тут и там чудо. Занимаешься удовольствием, а получаешь ребенка. Что, разве не так?

– Да, Шломо, как я понимаю, с тобой скучно не бывает. Ладно, давай теперь найдем “наш банк в этом городишке”, “иностранный” Банк Леуми: возьму сколько-то наличных. И можем зайти в ресторан, где вкусно кормят.

– O, no, sir: it is impossible, absolutely – I may not,[17] – захныкала она. – Я же заставила сесть себя на диету: а то разнесет по страшному. Ведь хочу соблазнять своего любимого мужа не габаритами.

… Она накормила Сашу дома обедом и потом помогла разложить детские вещи. Вечером распили с её мужем утреннюю бутылку вина. Шломо решил завтра поехать с ними, тоже посмотреть ребенка. Пообещал еще потом вечером собрать кроватку.

Коробочку с кольцом он передал вместе с новым букетом и фруктами. И сразу, не дожидаясь ответной записки, отправился к окну, где ждала Малка. Ревиталь уже привела туда Шломо, не дожидаясь его.

Через несколько минут в окне появилась Малка. Она подняла руку, показывая кольцо, одетое на палец. Улыбнулась и поцеловала камни на нем.

– Впору тебе? – спросила Ревиталь.

– В самую. Сколько ты заплатил за него?

– О, меньше, чем оно могло бы стоить, если бы не я, – с гордостью вместо Саши ответила Ревиталь. – Ну, как: молоко у тебя пошло?

– Начало. Скоро принесут нам их кормить: увидите её. Пока: я пошла – грудь подготовить.

Ждали, не уходя, пока она вновь не появилась – уже со свертком, из которого выглядывало крошечное личико. Саша, можно сказать, впился в него глазами.

– Только не вздумайте хвалить: сглазить можно, - спешно предупредила Ревиталь. – А ведь правда, Саша: на тебя до чего похожа. Если еще стихи писать будет, то…

– На свою бабушку, Фруму, – перебил её Саша.

– Имя еще не придумали? – поинтересовался Шломо.

– Моя мама жива – её назовем в честь другой бабушки: Ноэми.

– Красивую дочь я тебе родила, Сашя? – спросила Малка с гордостью.

– Некрасивую, некрасивую, – поспешила вместо Саши ответить Ревиталь: чтобы, не дай Б-г, не сглазили.

И Саша ответил не словами: показал два пальца и указал на кольцо, а потом на Малку и на дочь. То есть, вы обе два моих бриллианта. Малка сразу поняла и благодарно улыбнулась.

Потом она отошла и через некоторое время вернулась уже без ребенка.

– Меня, наверно, выпишут раньше: через четыре дня. Вы всё успели вчера купить?

– По-моему, да. Кроватку, коляску, ну и… – Саша оглянулся на Ревиталь. А та стала подробно перечислять и описывать всё, что вчера купили. Даже сколько платили за каждое. И как только помнила!

– Спасибо тебе: лучше тебя никто бы не справился. Бесценная жена тебе досталась Шламо: за что только?

– Сама говорила: за то, что в детстве был сорванцом и любителем подраться. Только мне уже на работу пора спешить. Вы как, остаетесь в Сдероте? Я потом за вами приеду после работы.

– Нет, мы с тобой. У нас с Сашей дел там полно.

– Правильно, езжайте. Один вопрос только: кто-нибудь из вас умеет борщ варить? Ну, русский суп из капусты, свеклы и всяких там овощей.

– Можешь не объяснять, – остановила Малку Ревиталь. – Я чего только не могу готовить, и как варить борщ знаю без тебя. А тебе что: его хочется?

– “Русская” мне сказала, от него молока прибавляется.

– А-а! Это я запомню.

– Я постараюсь сегодня еще раз приехать, – пообещал Саша.

– Хорошо, я буду ждать тебя. – Конечно, он приедет один, и они смогут поговорить без помех.

Он не совсем понимал, какую уйму дел имела в виду Ревиталь. Убрать комнату? Не так уж это долго. Помыть окна, чтобы радостно сияли при их появлении, тоже. Вымыть пол с хлоркой, как велела Голда? Так это в день их приезда. Кроватку Шломо вечером соберет.

Но Ревиталь дорогой объяснила: всё белье необходимо выварить в баке, просушить на веревке на солнце, а потом как следует отгладить очень горячим утюгом – для стерилизации. Он вспомнил: Женя что-то про это рассказывал – когда родился Гринечка.

… Дел, действительно, хватило – особенно когда отполаскивал и выкручивал вываренное белье вручную: пользоваться стиральной машиной в общей прачечной для этого Ревиталь категорически запретила. Развешивая потом бесчисленные пеленки, и распашонки, удивлялся, как много требуется совсем маленькому человечку. Но потом вспомнил, сколько писала совсем маленькая Сонечка.

Спешил управиться с бельем, чтобы дотемна поспеть в Сдерот: Малка ждет его. Когда закончил вешать, сразу пошел за машиной и поехал к ней. Сказал, что белье уже проварено, отполоскано и вывешено. Завтра, после того, как утреннее солнце просушит его, начнет гладить. Все будет готово к приезду их принцессы: она может быть спокойна.

– Ты, пожалуйста, смотри, чтобы Ревиталь не пыталась поднимать ничего тяжелого, – предупредила Малка. – И если увидишь, что не успеваешь, лишний раз не приезжай: уж как-нибудь потерплю.

“Ну, уж нет: я лучше недосплю”, подумал он. Уехал от неё, когда уже стемнело; она проверила перед тем, как ушел, с собой ли у него браунинг. А дома уже стояла собранная Шломо маленькая детская кроватка.

4

Находились еще дела, но всё было сделано на день раньше, и он обрадовался, когда Малка позвонила и сказала, что её просят, если она не возражает, уехать домой уже сегодня.

– Арабок с утра сразу столько поступило, что они не знают, где их разместить. Ты рад?

– Рад, конечно. Но…

– Я себя, сам, чувствую абсолютно нормально – ты знаешь. Приезжай за нами поскорей: жду.

Он сразу позвонил в гараж: ответили, что машина для него будет свободна через час. Позвонил Ревитали, сообщил, что вот-вот поедет за Малкой и ребенком, и просил спешно придти, помочь собрать всё, что нужно прихватить с собой. Сам тем временем развел хлороформ и стал быстро протирать пол, отмываемый им каждый день.

Ревиталь, собирая вещи для ребенка и Малки, охала, что ей с ним поехать не удастся: у неё варится борщ – к завтрашнему дню, как она думала. Шломо, наверно, с удовольствием с ним бы поехал, но сегодня дежурит в охране кибуца и отпроситься уже не сможет.

– И незачем. Отлично сам заберу их.

… Машина освободилась еще на час позже, чем сказали. И поэтому гнал её, как только было можно.

– Может быть, останетесь до утра? – спросил врач, провожавший Малку до выхода.

– Спасибо, доктор, но мы хотим домой, – ответила она, передавая ребенка Саше. И Саша добавил:

- Ничего страшного: поедем быстро, и дотемна времени более чем достаточно. Кроме того, у меня на всякий случай есть это, - он достал из заднего кармана браунинг и сунул его себе за пояс.

И все-таки время даже на то, чтобы обняться или полюбоваться дочерью, терять не стали. Сели в машину, и Саша, выехав из Сдерота, сразу же погнал.

Вел, ощущая за своей спиной, на заднем сидении, Малку с дочкой. Их было трое: его семья. Настоящая: Эстер узнает о её существовании, может быть, уже завтра. Сомнений больше не было: она будет только рада за него. Наверняка уступит им квартиру, и он обоснуется с ними в Хайфе.

Но свадьбу они с Малкой сыграют в кибуце. Эстер, Менахем и Исаак, а может быть, даже и Ципа приедут на неё. И Йони с женой, конечно же, тоже. Будет много народу: наверно, весь кибуц. Малка там выросла: кибуц был её семьей до встречи с ним. Но дальше жить в нем ей сложно после того, как сложились её политические взгляды, далекие от социалистических.

Правда, выход из кибуца после прохождения службы в армии, лишит её возможности получения университетского образования за его, кибуца, счет. Это уже будет их собственной заботой. Ну, что ж: он и зарабатывает достаточно, и будет иметь деньги за свою книгу. Еще: если Эстер уступит им квартиру, и они будут жить в самой Хайфе, можно будет до поры до времени воздержаться от покупки машины.

Но сейчас, наверно, надо думать о том, что сразу надо сделать, как только приедут. Первое, побыстрей вскипятить воду, в которой будут купать дочку перед сном: она к тому времени должна будет достаточно остыть. Купать в такой воде её будут, пока пупочек не зарастет. Второе, сходить к Ревитали: сама она большую кастрюлю борща нести не может. Малка сможет его поесть уже сегодня.

Ревиталь наверняка захочет присутствовать при купании ребенка. Это же такое удовольствие: смотреть на лежащего в теплой воде крохотного голенького человечка, закрывающего глазки от удовольствия.

А потом, когда он уснет, и в комнате будет гореть только маленькая лампочка, укрытая абажуром так, чтобы свет не мог побеспокоить малышку, они с Малкой сядут и всласть поговорят о своих планах и делах.

Они опять будут спать вместе – обнявшись. Когда дочка заплачет, он сам встанет к ней и сменит мокрую пеленку, а Малка пусть лежит. Разбудит её, только когда надо будет дать ребенку грудь.

Скоро – скоро они уже приедут. Осталось всего несколько километров, и машина идет отлично.

Но вдруг она сбавила ход и стала крениться на одну сторону. Не спустила ли одна из шин? Остановилась окончательно у места, где росли у дороги несколько деревьев и густые кусты лиловой бугенвилии.

Так оно и было: совсем спустило левое переднее колесо. Ничего: подкачать недолго. Он достал ножной насос, привинтил шланг к штуцеру.

Малка вышла из машины посмотреть, что случилось, – он сказал:

– Я быстро, – и стал качать, спеша изо всех сил.

Но шина не надувалась, сколько он ни качал. Что-то серьезное: или прокол, хотя непонятно, чем тут можно её проколоть; или же что-то другое, с чем разбираться сейчас некогда. Придется менять колесо.

Подставил домкрат, поднял им перед машины так, что можно было снять колесо, и начал откручивать гайки. Это оказалось не таким легким для его, к сожалению, недостаточно крепких мускулов. Вот если бы они у него были, как у Шломо!

Но раз нет, приходится применять техническую смекалку, приобретенную за счет своей прежней работы инженером-конструктором. В багажнике нашлась какая-то короткая труба, которую можно было надеть на рукоятку торцевого ключа, которым откручивал гайки. Но, все равно, руками крутить не удавалось: приходилось делать резкими ударами по трубе ногой.

В конце концов, осилил: снял колесо и подкатил запасное. Но уже начинало темнеть, а здесь, в Израиле, темнота наступает быстро: долгих сумерек, как в России, нет. Поэтому включил фары, и стал устанавливать запаску.

Ребенок заплакал в это время. Малка попробовала сменить пеленку: та оказалась сухая.

– А-а: ты же есть уже хочешь, кисонька. Ничего, дочка: мама сейчас тебя покормит сисей. – Она вынула грудь и приложила дочь к ней: та схватила сосок и жадно зачмокала. Он посмотрел и застыл на минуту: комок подкатил к горлу.

Но тут же опомнился: надо ехать. И стал закручивать гайки, закрепляя запаску. Почему-то это удавалось легче: крутить удавалось руками – правда, при помощи той же трубы. Для удобства встал на колени.

Докручивал последнюю гайку, когда какой-то непонятный шум вдруг раздался из-за придорожных кустов. И вдруг вскрикнула Малка – он сразу же вскочил.

Сзади Малки находилась какая-то темная фигура, а сама она, с ребенком у груди, изогнулась назад, и лицо её выражало невыносимую боль. И тут же кто-то, стоящий за ней, выскочил из-за машины и бросился на Сашу.

Он даже не успел схватить торчавший за поясом браунинг. А араб – теперь уже было видно, кто это – стремительно приближался с ножом – окровавленным, которым только что ткнул в спину Малки. Бешено налитые кровью глаза сразу напомнили те – Васьки Фомина, убитого им трубой.

И он повторил тот же удар, сдернув трубу с рукоятки ключа, которым успел за мгновение до того, как труба обрушилась на голову араба, ударить его по руке, выбить нож. Тот как подкошенный рухнул на капот машины, а Саша бросился к Малке.

Она лежала на спине, и в глазах была непереносимая мука страшной боли. Но дочь продолжала прижимать к груди, и та все еще сосала её. Большая лужа крови уже натекла из-под неё. Он взял дочь и положил рядом на землю.

– Малка! Тебе очень больно? Я сейчас помогу тебе: сделаю что-нибудь.

– Сашя… – еле слышно прошептала она, и вдруг глаза её стали неподвижными. Он знал, что это может значить: Женя рассказал когда-то о том, как застал мертвыми свою бабушку и потом Беллу Соломоновну. Знал, но не хотел верить.

– Малка! Ты что?! Не оставляй нас, жена моя, любимая! Слышишь? – кричал он. Но глаза её были устремлены всё туда же. И он понял, что она, все-таки, ушла – далеко, откуда уже никогда не возвращаются. Поцеловал её еще теплые губы и закрыл испачканной ладонью её глаза, прикрыл грудь с каплей молока на соске.

Потом встал с колен, подскочил к арабу и сильным ударом ноги сбил его с капота. Но тот, упав, застонал и приоткрыл глаза.

– Ах, ты жив еще, проклятый? Жив, когда её не стало? – он несколько раз двинул арабу ногой в бок. А тот что-то кричал – на арабском, и Саша не понимал, что. Мелькнула мысль, что если его найдут еще живого, то постараются спасти – станут лечить и потом будут держать в тюрьме. Но не повесят, как следовало бы.

Только не бывать этому! Он вытащил пистолет и направил его на араба. В глазах того мелькнул страх, и он быстро и горячо что-то заговорил: наверно, просил не убивать.

– Я же сказал: не бывать! Такой, убивший женщину, кормящую грудью ребенка, жить не должен! – он плюнул арабу в лицо и выстрелил. Выстрел снес тому половину черепа: как выстрел Акима Ивановича Ваське Фомину тогда.

Но Саше было уже не до этого: плакал ребенок – звук выстрела напугал его. Как же он мог забыть о дочери, оставить лежать на земле? Не выпуская пистолета, поднял её, прижал к себе.

– Прости меня, моя маленькая, прости! Нет нашей мамы – нет уже. Но я здесь, и ты не бойся: твой папа никому не даст тебя в обиду. – Она затихла у него на руках, уснула; а он заметил, что одеяльце её испачкано – в крови матери.

Звук выстрела потревожил не только ребенка. С двух разный сторон мчались в его стороны машины с ярко горящими фарами: свет их прорезал тьму.

Первой подлетела машина, шедшая со стороны кибуца. Резко затормозила в сотне метров от него, и оттуда выскочили люди с автоматами и винтовками. Часть их осталась у машины, направив дула в его сторону; остальные побежали к нему. Впереди них высокий парень с “Узи”. Шломо.

– Саша? Что тут произошло? Кто стрелял? Ты? – Саша прижимал к себе ребенка, но в руке у него в то же время был пистолет.

Он ничего не сказал в ответ – только кивнул и плюнул в сторону валявшегося у машины мертвого араба.

– А Малка? Малка где, Саша?

– Там, – Саша обошел машину. Шломо включил свой фонарь – и увидел: Малка лежала с другой стороны от неё. В луже крови и с закрытыми глазами.

И Шломо упал на колени рядом с ней:

– Малка!!! Сестренка! – трясся он в рыдании.

А Саша – нет: не плакал – не мог. Когда-то не верил, что так может быть: когда Женя рассказал о том, как обнаружил умершую бабушку и узнал о гибели и мамы и папы. А теперь чувствовал, будто стянуло всё, и только единственное, что держит – это его крошечный ребенок, которого он продолжает прижимать к себе и не отдает Голде, приехавшей с охранниками.

Не мог и говорить. Офицер, вышедший из машины, примчавшейся со стороны Сдерота, тщетно пытался что-то у него выяснить. Отвечал вместо него Шломо.

– Его зовут Александр Соколов. Нет, не родственник Нахума Соколова[18]. Но он тоже сколько-то уже известен: как Бен-Реувени, поэт.

– Бен-Реувени? – из-за спины офицера выскочил человек в штатском и сфотографировал Сашу. Перед этим он уже успел сделать снимок Малки и араба. – Я корреспондент “Едиот Ахронот”[19]. Насколько нам известно, ты тоже журналист. Не мог бы сказать хотя бы несколько слов о том, что тут произошло, коллега?

– Оставь его в покое: что ты, совсем не видишь, в каком он состоянии? – закричал на репортера Шломо.

– Прошу прощения, но, может быть, ты мне тогда что-нибудь сможешь сказать.

– Да, могу. Только что тот шакал убил его жену: они ехали из больницы, где она всего несколько дней назад родила ребенка. И он застрелил того.

– Какие-нибудь подробности, если можно.

– Больше ничего не знаю. Мы подкатили не намного раньше вас.

– Но, судя по тому, что ты плакал, они близко знакомы тебе, не так ли?

– Её я знал с детства.

– Имя её, пожалуйста.

– Малка Черняк. Малка! – Шломо опять заплакал.

– Черняк? Она имела какое-то отношение к члену Эцеля Виктору Черняку, одному из погибших на “Альталене”?

– Дочь его. Больше сообщить ничего не смогу.

В это время к офицеру подошел сержант.

– Это он, почти наверняка: тот, кого мы преследовали. Что делать с трупом?

– Грузите в машину: отвезем его для дальнейшего опознания.

– А труп девушки?

– Его заберем мы, – раньше капитана сказал Шломо. – Она с детства жила в нашем кибуце: мы похороним её на нашем кладбище.

– Дочь члена Эцеля жила в кибуце? Не совсем понятно. Не мог бы ты объяснить, почему? – не отставал репортер.

– Не сейчас. Ты же видишь, не до этого, – Шломо снова опустился и взял Малку на руки, не обращая внимания, что кровь окрасила его одежду. Голова её откинулась вниз, и он бережно передвинул тело так, чтобы она оказалась у него на плече. Отнес и уложил её в машине. Потом вернулся к Саше.

– Я тебя дам, кто поведет машину: ты, я думаю, не в состоянии сейчас.

– Я могу.

– Тогда поехали.

– Нет: мне надо в Хайфу – отвезти ребенка.

– Зачем? У нас есть, кому о ней позаботиться. Неужели Ревиталь не справится?

– Нет: мне надо увезти её отсюда. Отвезу – и вернусь: без меня её не хороните, слышишь?

– Но кому ты её там отдашь?

И Саша ответил - в словах его прозвучало удивление, будто всем должно быть понятно и так:

– Эстер: кому же еще?

Он сел в машину и положил ребенка рядом.

– Одну только секунду еще, пожалуйста, – капитан протянул ему фотографию. – Ты можешь сказать: это он?

– Да, – он запомнил лицо этого убийцы, наверно, на всю жизнь.

– Ошибки быть не может?

– Нет: он – и никто другой. – “Васька Фомин”.

5

Он вел машину на север. То гнал, то осторожно – вспомнив, кто лежит рядом, привязанная для безопасности запасными пеленками. Умная девочка: спит себе. Не знает, что мамы её больше нет.

– Ничего, доченька: Эстер, знаешь, какая? Она совсем, как мама. Очень, очень добрая. Она тоже очень любит стихи и никому не задает вопросов. Правда: она такая же. Только старше и не такая, конечно, красивая, как мама: ведь мама была самая красивая.

И самая замечательная! Как странно, как непонятно, что её уже нет: ведь совсем недавно она сидела в этой же машине. Они везли дочку к себе домой и представляли, как будут купать её. А доченька вместо этого искупалась в маминой крови: она даже не пописала с тех пор – её не перепеленывали, и на одеяльце, в котором она, большое бурое пятно.

Еще он думал о том, что надо притащить борщ от Ревитали. И о том, как, выкупав и положив дочку в кроватку, сделают в комнате слабый свет, чтобы не мешал ей, и смогут всласть наговориться обо всех своих делах. А потом лечь рядом и обняться.

Он вдруг даже улыбнулся: как будто так оно и есть. Но тут же боль резанула сердце: никогда уже. “Nevermore”[20]! Вот так.

Бабушка что говорила? “Человек, он всегда предполагает – но Б-г зато только всегда располагает. Что: разве не так?” Так – хотя почему-то до конца в это не верил не только он. Казалось, что его-то беда как-нибудь обойдет, не коснется. Хотя и знал, сколько евреев здесь было убито арабами уже после образования Израиля. Мать Малки, в том числе.

Не обошла: и её уже нет. Не будет счастья видеть её рядом, ощущать тепло её прижавшегося к нему тела, обонять неповторимый запах её волос. Не будет сверкания глаз её, смотрящих с восторгом и гордостью на него, читающего свои стихи о ней. Ни её беспокойства за него, заботы о нем. Не будет и счастья тех немногих взаимных слияний, самое первое из которых подарило им их дочь. Не будет! “Каркнул Ворон: "Nevermore".”

Он ехал и думал, потому что дочка мирно спала и не мешала ему ни вести машину, ни думать. Даже не описалась ни разу, к его удивлению. Но только до Нетании: заплакала громко. Он еще никогда не слышал, как она плачет: “Ля, ля!”. Если бы услышал сегодня это дома, то, наверно бы, смеялся тому, как отчетливо слышно её “ля”. Но сейчас ему было не до смеха. Тем более, что, пощупав, обнаружил, что пеленка не мокрая: значит, она не описалась – дело непонятно в чем.

А может, она голодная? Убийца ведь не дал ей поесть как следует: она продолжала сосать грудь уже мертвой матери. А он, отец её, даже не сообразил взять для неё что-то – хотя бы сладкую водичку, какую когда-то давали Сонечке. Где же теперь взять её?

Попробовал заговорить ребенка:

– Ну, радость моя, потерпи. Ну потерпи, солнышко.

Но разве можно уговорить голодного ребенка, да еще которому даже нет и недели: она кричала всё громче, и ему становилось страшно. Он свернул с автострады и поехал по улицам, надеясь наткнуться на что-нибудь незакрытое, где можно купить или же попросить водички и чуть сахарку. Но она уже кричала так сильно, что он остановился у первого же дома.

Его впустили в одну из квартир после того, как он, ответив на вопрос, как его зовут, добавил, что его еще знают по псевдониму, Бен-Реувени. К счастью, это имя знал хозяин квартиры, получавший их газету. К тому же, оказалось, что он говорит по-русски.

Довольно быстро понял, что требовалось Саше. Сказал, что дочь соседки недавно родила, и молока у неё залейся – она даже приторговывает им среди “русских”, и стал сразу ей звонил. Они очень быстро появились: соседка и её дочь. С грудным молоком: уже в бутылочке, даже с соской.

Молодая стала кормить ребенка из неё, а мать её обратилась к Саше с вопросом:

– Это араб её убил? Не просто бандит какой-то? Почему я спрашиваю: только потому, что после пятьдесят шестого года “федаюн” к нам уже не суется. Такое, как с вами, теперь случается достаточно редко.

– Это как раз и был такой случай: которого никто из нас не ожидал. Кто, кроме них, способен ударить сзади ножом женщину, кормящую грудью ребенка?

– А, gehargenen zoln zei ale zain. In drerd zoln zei gein.[21]

– Я застрелил его. Но мать ей это не вернет.

– Вы знаете, она больше не сосет: наверно, наелась. Она же совсем маленькая: ей немного и нужно. Давайте, я её высажу, чтобы она не описалась сразу. – Младшая женщина распеленала девочку и, прислонив к себе спинкой, понесла к раковине. Но та почему-то не хотела писать, и он испугался, не на нервной ли почве.

– Ничего, – сказала старшая женщина, – сейчас я сделаю так, что она сможет, – и она открыла кран. Зажурчала вода, и вскоре ребенок тоже пустил струйку.

– Можно, я вам дам другое одеяльце? – спросила потом молодая. – Я сейчас его принесу.

– Спасибо, но не нужно, – отказался Саша. – Я спешу: нам надо ехать. Не знаю, как вас благодарить. Могу я хоть заплатить вам?

– Что вы, что вы – как это можно: брать деньги за помощь бедному ребенку? – замахала руками старшая. А мужчина сказал:

– Можете: но только вашей книгой, когда выйдет, – с вашей подписью. Это будет очень щедрая плата.

Все трое вышли проводить его до машины.

Было уже совсем темно: когда по автостраде можно двигаться быстрей. Дочь спала, закутанная в его пиджак, и не подавала голос. Заплакала, было, когда уже подъезжали к Хайфе, но сразу замолкла, и он решил уже не перепеленывать её.

То, что Эстер в его отсутствие живет у родителей, знал из первого телефонного разговора: пришлось перезванивать туда, и она сказала, чтобы звонил только к ним. Туда сразу и поехал.

Поднялся наверх, неся дочь в одной руке и в другой сумку. Терять время на то, чтобы забрать из неё вещи Малки, не стал: какой в этом уже был смысл? Конечно, они все спали, и он их разбудил. Из-за двери раздался голос Эстер:

– Кто там? – и когда он ответил, открыла дверь.

Он протянул ей ребенка и сказал:

– Это моя дочь. Позаботься о ней, пожалуйста. А мне надо ехать – но я скоро вернусь, – и он начал спускаться.

Повернулся на минуту, чтобы сказать:

– Там, в сумке, бутылочка с женским молоком: покормишь её.

6

Гнал машину, как только мог, и боялся только, что бензин может закончиться там, где невозможно будет заправиться. Но, буквально на последних каплях, докатил до её дома.

Несмотря на очень ранний час люди стояли возле него. Шломо был среди тех, кто курил, хотя раньше Саша никогда не видел его с сигаретой. Он сразу подошел к машине.

– Хорошо, что уже приехал: успеешь с ней попрощаться прежде, чем её обмоют. После этого её больше касаться нельзя.

– Почему?

– Уже будет считаться наполовину погребенной.

Саша вспомнил: так было, когда хоронили Беллу Соломоновну, а потом и его бабушку. Согласно религиозному обычаю.

– Ты никого не привез? – спросил Шломо.

– А кого я должен был привезти?

– Как кого? Ты что, сам сможешь прочитать нужные молитвы?

– Зачем? Разве вы религиозные?

– Нет. Но в такой день делается всё так, как положено у евреев. Я тебе кипу тоже сейчас дам: одень – нехорошо быть сейчас без неё. – Саша только сейчас обратил внимание, что Шломо был в ней. – Ладно: не привез, так я привезу. А ты иди, прощайся, пока не начали обмывать.

Перед ним расступились, пропуская в дом, и он вошел в комнату, где прожил он с ней немногие, но самые счастливые для них – последние её – дни. Она лежала на полу, свечи горели возле головы, и женщины сидели около, сняв обувь.

Одна из них встала: он не сразу её узнал. Ревиталь, но под черным шелковым шарфом, закрывшим её радостно рыжие волосы и лоб.

– Приехал уже, – как бы сообщила она сидевшим вокруг, хотя те тоже видели его. Но это послужило им сигналом: встали и начали выходить одна за другой. Ревиталь еще спросила его:

– Девочка как?

– Спасибо, всё нормально.

– А Шломо моего ты видел?

– Да. Он уехал: за тем, кто прочитает молитвы.

– Ты разве не привез?

– Нет: не догадался.

– Он не плакал?

– Нет: курил.

– Курил? Он же не курит: зачем ему? – встревожилась она, но потом махнула рукой: – Ладно, пусть лучше курит, – и тоже вышла.

По примеру ушедших женщин, он тоже снял обувь, прежде чем опуститься на пол рядом с ней. Взял в свои её руки и почувствовал их холод. И тот же холод от её губ, её рта. Ему их не согреть, не оживить.

Безнадежность и её лицо перед глазами: не изменившееся нисколько. Тот же чистый цвет её кожи, те же правильные черты лица, и брови вразлет и длинные ресницы. Но они сомкнуты: глаза её закрыты во сне, от которого никто не просыпается. И волосы не источают её живого запаха, который он любил.

Хочется верить в чудо: что она не умерла – откроет глаза и скажет:

– Сашя… – И всё снова будет замечательно, и они поедут в Хайфу за дочкой – он скажет Эстер, что произошла ошибка, и он напрасно разбудил её среди ночи, явившись с ребенком, закутанным в окровавленное одеяльце.

Нет!!! Это не произойдет: никогда – “Nevermore!”. Всё, что осталось, это только смотреть на её родное лицо, пока не пришли за ней, чтобы отнести на кладбище и там обмыть, прежде чем опустить навсегда в землю. И он смотрел – не отрываясь, застыв над ней. Уже не было никаких мыслей: голова была тяжелой, как чугун.

… Потом, когда шел за теми, кто нес её на носилках к кладбищу, он тоже ничего почти не сознавал, и Ревиталь поддерживала его, чтобы не споткнулся обо что-нибудь. Очнулся, только увидев неожиданно две слишком знакомые машины, из которых вылезли Йони и Исаак. Но не было сил подумать, как и почему они здесь появились. А следом за ними подкатил Шломо, привезший какого-то длиннобородого еврея с пейсами.

В домике при кладбище, когда их запустили туда, он снова увидел её – уже закутанную в тахрихим, саван. Даже лицо было закрыто, и бородатый еврей с пейсами ненадолго приоткрыл его, прежде чем пропеть “Эл молей рахамим”. Но он не слышал – только смотрел.

Но и это кончилось: её лицо снова закутано в саван, и её уже кладут на носилки, чтобы нести к уже вырытой могиле. Там их опустили на вынутую из неё землю, и хасид снова пропел “Эл молей рахамим”. Он смотрел на неё, уже целиком скрытую от него саваном, и молитва, подобная плачу, звучала внутри него. Йони и Исаак поддерживали его с обеих сторон, а рядом стоял Шломо и плакал навзрыд, тихо произнося:

– Малка, сестренка!

Ревиталь не пыталась успокаивать его: плакала тоже, но совсем тихо.

Когда увидел её уже на дне могилы, отчаяние достигло предела: хотелось броситься туда, обнять её и остаться с ней навсегда – пусть засыплют их вместе. Но Исаак показал ему на лопату, воткнутую возле могилы, и сказал:

– Крепись, Саша, крепись, дорогой: у тебя ведь есть дочь. Возьми лопату и брось три раза землю туда. Только потом воткни её обратно: не отдавай кому-то в руки.

И он сделал, как Исаак велел. Остальные подходили и тоже кидали землю: скоро над тем местом, где она лежала, возвышался холмик.

Он вынужден был потом сидеть с людьми за столом: они пили водку, ели что-то и вспоминали Малку. Про её нелегкую судьбу; про её умерших, как и она, не своей смертью, родителей; про бабушку её, после смерти дочери оставшейся без всякой поддержки и нашедшей её, придя жить в кибуц. Про то, какая способная была Малка, сколько читала, сколько знала. Имела, правда, на всё свое мнение, не всегда совпадавшее с мнением других.

Платил за всё Исаак, которому он попытался отдать деньги, бывшие у него с собой. Исаак же руководил сбором вещей, которые Саша должен был взять с собой в Хайфу: детских и его, кроватки, коляски. Чемоданы собирала Ревиталь – она спросила его, хочет ли взять вещи Малки. Попросил положить только её военную форму, семейный фотоальбом, блокноты с её записями и книги, принадлежавшие лично ей. В том числе старый молитвенник её бабушки. Остальное пусть заберут люди.

Когда садились в машину, Ревиталь успела сунуть Исааку питы и козий сыр: для того, чтобы Саша, может быть, хотя бы дорогой поел – а то за столом не только не пил, но и не ел ничего. Наверно, со вчерашнего дня вообще.

… Но он и дорогой упорно отказывался от еды. Тогда Исаак вспомнил, как они – он сам, Менахем и Эстерка находились в близком к Сашиному теперешнему состоянию, и Саша не уговаривал их – отдавал команды и, даже, кричал иногда. Они тогда подчинялись ему. Надо и сейчас так же.

– Ешь, я тебе говорю: ешь. Перестань думать только о себе: у тебя дочь. Неужели хочешь, чтобы она осталась и без отца?

И Саша не смог не подчиниться: стал медленно жевать питу и сыр.

- Вот так-то лучше. Что поделаешь: они нас еще не скоро оставят в покое. Понимаешь? И жить надо, все равно. Ведь я же живу.

Последняя фраза почему-то врезалась Саше в память.

7

– Ты можешь пить, как русские? – спросил Исаак сразу, как Эстер, поставив на стол бутылку водки, селедку и курицу, вышла из столовой и закрыла за собой дверь.

– То есть, стаканами? Видел только: Женя Вайсман и Юра Листов, про которых вам говорил, могли. Я – и не пробовал: свалился бы. Да и не смог бы проглотить одним махом, как они.

– А мне доводилось: когда готов был себе пулю в лоб пустить. Тогда только так надо: чтобы свалиться потом и не помнить хоть какое-то время ничего.

– Тогда я готов.

– Правильно: тебе сейчас как раз это нужно. Иначе и не заснешь. Ты только не дыши, пока пьешь, и сможешь осилить. – Он достал из бара стаканы для виски и наполнил их почти до краев. – Чокаться не полагается в таких случаях: просто вспомним, за чью вечную память мы пьем.

Он выпил, Саша за ним. Против ожидания, пил жадно – будто заливал огонь, жгущий сердце.

– Так: осилил – молодец. Только закуси теперь, – передал ему Исаак вилку с куском селедки. Соленый вкус её перебил во рту водочный. – Ты закусывай, закусывай!

– А может, наоборот: чтобы скорей, как вы сказали, свалиться и не помнить ничего?

– Можно и так. Но я бы предпочел, чтобы прежде поговорили. Выскажешься: станет легче. А я потом сумею тебе тоже кое-что рассказать: в трезвом виде это трудно. Поэтому ешь. И я тоже, – он положил Саше и себе по большому куску курицы.

Водка почему-то не оказывала на Сашу обычного быстрого действия – с головой ничего не происходило. Но появился какое-то совершенно неестественное чувство острейшего голода, и он стал, давясь, есть. Исаак подложил ему еще кусок.

– Что, полегчало чуть?

– Нет: не действует совсем. Только вдруг есть – даже не есть, а жрать – безумно захотелось. Только второй кусок ни к чему: прошло уже.

– Можем повторить.

– Не стоит: я же сказал, не действует почему-то.

– Тогда начни, если можешь, мне рассказывать. А я доем свой кусок.

Сначала говорить было трудно: как будто касался еще кровоточащей раны. Но недаром был поэтом – знал: выльешь то, что внутри тебя, в стихах или даже в разговоре с кем-то – лучше всего, кто поймет тебя, и оно как-то отделится – тебе станет легче. Исаак поймет: они друг друга понимают, как никто. И заставил себя продолжать рассказывать.

Исаак уже курил, когда он кончил.

– Я понял: ты не мог не полюбить её. К сожалению, я увидел её уже мертвой. А ведь мог поинтересоваться раньше, как живет дочь человека, которого неплохо знал: моего товарища по Эцелю Йосефа Черняка – Джозефа, как его у нас называли.

Вспомнил, что у него была дочь, которую звали Малкой, только когда Йони позвонил нам среди ночи. Ему звонили из кибуца и попросили выяснить, добрался ли ты со своим ребенком в Хайфу. Сказал, что у них там произошло с тобой и той, которая родила тебе этого ребенка. Еще, что её звали Малка Черняк.

Потом, что он едет в кибуц на её похороны. Я решил, что тоже должен: в память моего товарища по общей борьбе. И чтобы быть рядом с тобой: ведь ты был с нами в самый тяжелый момент.

Мы встретились с Йони и помчались на юг. После Ашкелона я следовал за его машиной. Поспели вовремя: её еще не похоронили, и я увидел её хотя бы мертвой. А Зосю свою… Давай-ка примем еще. Надо: мне тоже нужно рассказать тебе, почему понимаю тебя, как никто.

– Опять по стакану? Стоит ли переводить добро: меня ведь, можно сказать, совсем не взяло.

– Можно и меньше.

– А теперь слушай. Тебе кто-нибудь говорил, почему у меня нет своей семьи? В смысле: жены и детей?

– Я не спрашивал: у вас ведь не принято спрашивать о том, что сами не говорят.

– Правильно. Поэтому никто и не знает то, что я тебе одному расскажу. О том, что было, когда я учился в университете до начала Второй мировой войны. Нет, не вашей Великой отечественной, когда Германия напала на СССР, а когда они вместе напали и разделили Польшу.

Каких трудов стоило попасть в университет в Польше еврею, распространяться не буду: об этом ты имеешь представление по вашему СССР. Но уж попав туда, я вкалывал так, что почти ни на что больше времени уже не оставалось. В том числе и на девушек.

Лишь на предпоследнем курсе завязалось знакомство с одной из студенток нашего факультета. Познакомились в читальном зале университетской библиотеки. Было в тот день полно народу, и она села рядом, потому что там оказалось свободное место.

На меня старательно не смотрела, хотя я узнал её: Зофья Листницкая, полька. На занятиях я сидел на отведенных для студентов-евреев местах, отдельно от поляков, но кое с кем из поляков общался. С ней – ни разу: она явно избегала нас, евреев.

Красивая в полном смысле: с очень белой кожей, правильными чертами лица и густыми, длинными белокурыми волосами. Недешево и модно одетая, но без малейшей косметики. Студенты-поляки пытались завоевать её внимание, но, похоже, безуспешно: казалось, была из аристократической семьи. Об этом до меня что-то доходило: главным образом из случайно услышанных разговоров их между собой.

Итак, она сидела рядом, и я иногда краем глаза видел, как она лихорадочно ищет что-то в книгах и явно не находит. В конце концов, я не выдержал: хоть она могла счесть это за наглость со стороны еврея, обратился к ней:

– Могу я чем-то помочь паненке?

По-видимому, я попал в тот момент, когда у неё кончилось терпение: она кусала палец.

– А ты… вы можете? – довольно высокомерно ответила. А мне захотелось утереть нос этой гое[22], чтобы знала, что по знаниям ей до меня далеко. И сделал это довольно легко, быстро найдя то, что ей и через сто лет бы не найти. Попутно объяснил кое-что, о чем профессора нам на лекциях не сообщали.

По-моему, спеси ей это чуть убавило. Во всяком случае, с той поры она стала здороваться со мной. Уже не избегала, если в читальном зале оказывалось место рядом. Если возникали трудности, обращалась с вопросами, и, похоже было, её мнение обо мне непрерывно росло.

Постепенно стали разговаривать о чем-то еще, кроме юриспруденции. И тут мне тоже было чем блеснуть. Рискнул как-то пригласить её в музей, и, к моему удивлению, она сразу согласилась. А вскоре мы перешли на “ты”.

Когда после летних каникул встретились, увидел, что она обрадовалась, увидев меня. А я уже чувствовал, что меня неудержимо тянет к ней, хоть и понимал, что она мне тем же ответить не сможет. Ну, интересно ей со мной: поговорить, сходить в музей, в кино, даже в театр и консерваторию. Пока, и не более: что я, еврей, для неё? Окончим университет, и выйдет она замуж за того, кого подыщет ей отец. Наверняка, тоже офицера, как и сам: Зося сказала, что он майор. Только я ошибался.

Когда набрался решимости, сказал ей, что лучше наши встречи прекратить.

– Почему? – спросила она. – Почему ты не хочешь со мной встречаться: я кажусь тебе глупой, да?

– Нет, глупый я: сделал то, что не следовало – полюбил тебя. Понимаю, что это безнадежно: ты из совсем другого мира.

И тут сказала то, во что я сразу не поверил:

– Ты, и правда, глупый, Ицик: неужели не видишь, что тоже люблю тебя? Очень: такого, как ты, я не встречала. Ты самый умный, самый порядочный, самый добрый. Ты для меня даже самый красивый. – Представляешь?!

– Зосенька, но я же еврей – не поляк: кто даст нам быть вместе? Ты сама раньше не хотела иметь с нами ничего общего.

– А что я тогда знала о вас: только те пакости, которые про вас говорят и пишут? А теперь знаю: тебя. И если ты захочешь, я буду твоей женой – независимо от того, будет согласен мой отец или нет. Поцелуй меня, если ты это хочешь.

Я поцеловал её в губы, и она ответила мне – так мы обручились. Но решили, пока не кончим университет, никому не сообщать об этом.

… Почти всё время проводили вместе: в читальном ли зале, вне университета. Только на лекциях по-прежнему сидели далеко друг от друга и только издали обменивались взглядами. Но, все-таки, старались не афишировать наши отношения раньше времени.

Пожениться собирались уже когда, получив диплом, я начну работать и смогу сам обеспечить нас. Предстоящие трудности, конечно, нас беспокоили. Её – почти сто процентов того, что отец не захочет иметь зятем еврея. Меня – вдруг он согласится, но при условии, что я для этого перейду в католичество: это значило бы разрыв с теми, кто вырастил меня, когда не стало мамы, дали мне образование – самыми близкими мне.

Но мы были очень счастливы тогда. Были и близки, только принимали необходимые меры, чтобы ребенок у нас не появился до свадьбы.

Когда получили дипломы об окончании, были на седьмом небе. Решили, что я только съезжу к своим – показать им диплом, сообщить, что меня незадолго до окончания пригласили после него начать работу у крупного адвоката-еврея, и зарабатывать я для начала буду довольно таки неплохо. А когда приеду, пойдем к её отцу и скажем, что мы хотим пожениться.

Но Зосе пришлось сказать ему это раньше. Через несколько дней после моего отъезда он привел домой какого-то молодого поручника; после его ухода сказал ей, что это очень выгодный жених для нее. И она сказала, что любит другого и выйдет замуж только за него.

– И кто он такой? – спросил он и, узнав, кто я, взорвался: – Жид? Этого только мне не хватало! Пся крев: чтобы моим – поляка, католика, шляхтича, майора – зятем стал жид? Выброси из головы.

– Папа, но Исаак исключительно способный: станет со временем крупным адвокатом.

– Они все способные, эти жиды. Всё равно, им не место среди нас.

– Но, может быть, он перейдет в католичество.

– А мне и крещеный жид не нужен: такой даже хуже, чем не крещеный.

Понимаешь, по-польски “жид”, в общем-то, не имеет обидного значения: то же, что “еврей ” по-русски. Я сам, когда спрашивали, спокойно говорил, что я жид. Но можно произносить так, что обидно звучать, все-таки, будет.

– Еше бы не понимать! А то у нас нельзя было услышать: “У, еврей!”?

– Вот, вот!

Пообещал, что “этого жида” он в порошок сотрет, и многое другое. Мы понимали, что спокойно стать мужем и женой он нам не даст. Стали думать, что нам делать.

Уехать – не из Варшавы, а из Польши совсем? Куда? Кругом страны, где меня ничего хорошего не может ждать: Германия, оккупированная ею Чехословакия; прибалтийские государства, не менее антисемитские, чем родная Польша. Советский Союз тоже не внушал доверия. Наиболее подходящими казались Англия, Франция и Америка.

Для меня – и Палестина, о которой столько наслышался от знакомых-сионистов. Но они говорили и о том, насколько сложная там обстановка: англичане, потворствуя арабам, препятствуют свободному въезду евреев туда. О том, что арабы нападают на еврейские поселения; о Хагане, охраняющей евреев от этих нападений, и отделившимся от неё Эцеле, ведущим борьбу и с англичанами. О сельскохозяйственных коммунах – кибуцах, где люди работают в поле с винтовкой за спиной. Кое-что из этого я рассказывал Зосе.

… Случайно познакомилась с одним из бетаровцев: он подсел к нам за столик, когда мы ели с Зосей мороженое. Он спросил осторожно:

– Могу тебя попросить переговорить кое о чем приватно?

– Можешь говорить при ней.

– Паненка разве еврейка?

– Нет: я полька. Но ничего не имею против того, что друзья моего жениха могут быть сионистами. Мне идея, что евреям не мешает иметь свое государство, не кажется нелепой: поэтому нормальный еврей и должен быть сионистом. Так что, если хотите, можете говорить и при мне.

Дело было не особо секретным, и он попросил меня о помощи в нем при ней. При обсуждении, как выполнить его просьбу, Зося сделала несколько полезных замечаний.

Я, в свою очередь, рассказал ему о наших проблемах. Он пообещал узнать кое-что для нас. Мы тогда старались использовать любые возможности для скорейшего выезда из Польши: Германия уже угрожала ей.

Но не успели. Я был внезапно мобилизован на военную службу, а первого сентября немцы напали на нас. Перед отправкой на фронт я набрался храбрости явиться к ней домой: надеялся, что мои погоны произведут на её отца благоприятное впечатление. Но он сказал мне следующее:

– Желаю вам, пан жених, только не трусить, сражаясь за Польшу. И геройски пасть за неё, чтобы моя дочь могла лишь вспоминать вас.

Зося плакала, провожая меня, и я не знал, что больше её не увижу. А с Ципой и Менахемом даже не смог попрощаться.

Но я был молод тогда и поэтому верил, что Польшу нам удастся отстоять, что я вернусь с войны, увешанный боевыми орденами, и её отец уже не сможет отказать нам. Тогда и уезжать никуда из Польши не будет нужно, а значит, и расставаться с Ципой и Менахемом.

Думаю, что под действием этих мыслей, я дрался в этой короткой войне, чуть больше месяца, достаточно храбро. Сначала с немцами, а потом с русскими. К ним-то я и попал в плен. Где-то даже смешно: меня допрашивал их офицер, который тоже был евреем.

… То, что пришлось пережить в советском лагере для пленных – это отдельный рассказ: не сегодня. Думаю, ты даже не представляешь, что это такое.

– Да нет: отец одного из наших ребят побывал в плену, а потом за это и в советском лагере. Кое-что рассказал.

– Понятно. Но немцы ведь потом на Советы напали, и я из лагеря попал в армию Андерса. Тоже тот еще антисемит был: не хуже Зосиного папаши. Зато там и евреев достаточно оказалось. Среди них и руководитель польского Бетара Менахем Бегин.

Тысячи нас попали с армией Андерса в Эрец-Исраель, сбросили здесь польскую форму и влились в ряды движения за создание нашего собственного государства. Бегину предложили стать командиром Эцеля. Я вступил в него тоже.

Остальное – история: я тебе доскажу только про себя. – Он закурил очередную сигарету.

По делу своего клиента я поехал в Тель-Авив. Пил кофе в кафе на улице Дизенгофа. За соседним столиком сидел, тоже с чашкой кофе, человек, лицо которого мне показалось чем-то знакомым. По-видимому, мое ему тоже, потому что и он поглядывал на меня. Потом взял чашку и пересел за мой столик.

– Прошу пана, вы не из Польши? – спросил он по-польски. – Вы мне напоминаете одного моего давнего знакомого в Варшаве, – и он назвал мое имя.

– То я, – ответил я тоже по-польски, и он назвал своё. Это был “Юзеф”, тот самый бетаровец, с которым когда-то я познакомил Зосю: он еще пообещал для нас выяснить кое-что, чтобы покинуть Польшу.

– Ты помнишь девушку, с которой встретил меня в последний раз, как мы виделись? Красивую польку с белокурыми волосами – мою невесту.

– Зофью Листницкую, светлая ей память? Конечно: если бы не она, ты вряд ли смог меня увидеть сейчас. – Так я узнал, что я уже никогда не встречусь с моей Зосенькой.

… Как она погибла, он знал слишком хорошо.

Встретил её случайно во время одной своей вылазки из гетто: делал их с риском для жизни, чтобы достать продукты, купить оружие или передать что-то левым польским группам, поддерживавшим контакт с еврейским подпольем, готовившим восстание. Дело было крайне опасным: нередки были случаи выдачи поляками евреев немцам. Даже те, кто сами боролись с немцами, не слишком сочувственно относились к нам.

В тот раз дожидался трамвая, который проходил через гетто, чтобы вернуться туда, когда внезапно началась облава. В карманах пистолет, купленный у бывшего офицера за большие деньги, патроны к нему, пять гранат. Огромная ценность при той нехватке оружия, которую их военная организация "Жидовски звионзек войсковы"[23], "Еврейский военный союз", созданная сионистами-ревизионистами, испытывала тогда.

Уже решил, что если скрыться не удастся, придется взорвать себя вместе с немецкими жандармами и польскими полицейскими одной из гранат: даже если избавиться от оружия, мало шансов, что его не опознают как еврея, и он не попадет в гестапо или будет застрелен на месте. Лихорадочно осматривался, куда можно исчезнуть, и уже нащупывал в кармане чеку, когда кто-то неожиданно потянул его за рукав.

Это была какая-то польская девушка. Чем-то знакомая, но в тот момент было не до размышлений, откуда мог её знать. А она, не говоря ни слова, тянула его куда-то, прокладывая себе дорогу среди столпившихся людей. Ввела в подъезд фешенебельного дома, находившегося в самой середине оцепленного квартала, и повела по лестнице на третий этаж. Там открыла ключом дверь в квартиру.

– Прошу пана, входите. Если они не охотятся именно за вами, то сюда не зайдут. Если же… Ну, тогда, думаю, найду, где вас спрятать.

– Благодарю вас, но почему вы подумали, что за мной могут охотиться?

– Потому что знаю, кто вы такой. И потому хочу спросить: не знаете ли вы что-нибудь об Исааке Каминском? Он же мой жених.

– Ваш жених?

– Ну да. Меня зовут Зося – Зося Листницкая. Помните: вы нас встретили вместе совсем незадолго до войны? Мы сидели в кафе, ели мороженое.

– Я, кажется, вспомнил: как же я вас сразу не узнал? Ведь вы же нисколько не изменились: всё так же ослепительно красивы.

– Вы еще способны говорить комплименты: в такое время? Ответьте лучше, наконец, на мой вопрос: знаете ли вы что-то о моем Ицике?

Он ничего не знал, и она нахмурилась. Через некоторое время спросила, что творится в гетто. Сказал: ежедневно немцы отправляют из гетто в Треблинку и Майданек по шесть тысяч евреев. Уже точно известно: их там уничтожают. Скоро в гетто уже никого не останется.

– Почему вы совсем не сопротивляетесь? Как мы, поляки. Мой отец, например: воюя с немцами.

– Он в Армии Крайовой?

– Не совсем: в “Народове силы збройне”.

– Но они не только воюют с немцами: еще и убивают евреев. Можете поверить, панна Зося, я не вру.

– К сожалению, могу: зная отношение отца к евреям. Честно говоря, и я относилась не лучше, пока не встретила моего Ицика. Но вы: вы же бетаровец? Что вы делаете, чтобы не дать себя убивать?

– Меньше, чем хотелось бы. Конечно, многие из нас предпочли бы умереть, сражаясь с оружием в руках, но что поделаешь, когда его нет?

– Мой отец, уходя в лес, не успел забрать несколько пистолетов. Думаю, они вам могут пригодиться. Вообще, если требуется моя помощь, я готова вам её оказать.

Не смотря на то, что она только что спасла его, что предложила оружие и сообщила об участии её отца в “Народове силы збройне”, воюющей с немцами, он вел себя с ней осторожно. В первую голову, не мог себе позволить сразу доверять человеку, которого видел когда-то всего один раз. И не только потому, что она полька: немецкие агенты попадались и среди евреев. Без согласования с командирами "Жидовски звионзек войсковы" он не имел права привлечь её к сотрудничеству.

Но кое о чем попросить можно: например, раздобыть лекарства. Чтобы не вызывать лишних подозрений, для начала на небольшую сумму, которую вручил ей.

Ночь провел у неё, потому что уже наступил комендантский час, но был всё время начеку. Утром пришла прислуга – судя по всему, бывшая няня Зоси – и принесла кое-какие продукты: уходила продать что-то из вещей, чтобы купить их, и из-за облавы не смогла вернуться вечером домой, ночевала у знакомой. Предложили покормить его завтраком, но он поспешил уйти, чтобы поскорей вернуться в гетто с купленным оружием.

Лекарства она ему вручила, когда встретились в назначенное время. Потом помогала с доставкой в гетто продуктов: она привозила их на трамвае и передавала, не слезая, ему или тем, кто ждал её со специальным опознавательным знаком. Передала им и оружие: пистолеты отца.

Потом предложила прятать у себя детей из гетто – с тем, чтобы переправить их в монастырь, настоятелем которого был двоюродный брат её покойной матери. Это было уже в 1943 году, совсем незадолго перед началом восстания. Ей тогда уже полностью доверяли.

Она была схвачена немцами у себя в квартире вместе с группой еврейских детей. Её повесили на следующий день, а детей отправили в Майданек.

Через кого-то в Корпусе безопасности Армии Крайовой удалось вскоре узнать, кто её выдал: адъютант её отца, поручник “Народове силы збройне” Сбигнев Дырда – через него отец поддерживал связь с ней. Отец когда-то прочил его ей в женихи: наверно, не мог простить ей, что она отвергла его из-за меня.

“Юзеф” после восстания в гетто в апреле сорок третьего сумел в числе других бойцов “Жидовски звионзек войсковы” спастись через один из тоннелей. Они дислоцировались в Михалинских лесах.

Во время одной из стычек с “Народове силы збройне” в их руки попали майор Листницкий и поручик Дырда. Отец Зоси, узнав, из-за кого погибла его дочь, предложил сам повесить Дырду. В память Зоси его потом не стали вешать – расстреляли.

Под конец он добавил:

– В каждую из наших встреч она вспоминала тебя, Исаак. Верила, почему-то, что ты жив: что ты еще вернешься, чтобы забрать её и увезти куда-то. В последнюю встречу сказала: “Наверно, мы уедем с ним в Палестину”.

Еще он мне сказал, что через неделю возвращается в Москву, где работал сотрудником нашего посольства в СССР. Я знал, что мои могли оказаться там: те, кто успел спастись от немцев, бежали на восток. Но жив ли кто из них и, если да, где может жить – это нет. Даже не представлял, каким образом можно выяснить.

Спросил “Юзефа”, не сможет ли он помочь, и он пообещал. Записал ему в записную книжку все данные Ципы, Менахема и Эстерки. Ответ от него получил гораздо скорей, чем мог ожидать.

Представляешь, только приехал он в Москву, еще не начинал, конечно, искать моих – и вдруг слышит, идя по коридору, что его сразу заинтересовало. Двое разговаривали: один жаловался, что в московских магазинах невозможно нормальный костюм приобрести – жутко старомодные фасоны; другой порекомендовал пошить его в ателье.

Сказал, что в одном из московских ателье работает закройщиком еврей из Польши, который может сшить именно то, что надо. Правда, не помнит фамилию, но в ателье зовут его Михаилом Петровичем, хотя настоящее имя Менахем.

С этим, которому нужен костюм, он пошел в ателье и после того, как этот самый Михаил Петрович закончил снимать мерку и обговаривать фасон костюма, начал ему задавать свои вопросы. Первый, правда ли, что он из Польши? Тот подтвердил, и дальше разговор пошел по-польски. Сказал, что его давний знакомый, живущий уже в Израиле, разыскивает своих родственников, связь с которыми потерял в тридцать девятом году. Показал то, что я записал ему в его записной книжке, и закройщик схватил его за руку:

– Он жив, наш Ицик? А мы уже думали…

Он бы с радостью пригласил “Юзефа” домой, чтобы расспросить как следует обо мне. Но оба понимали, что такой визит сотрудника израильского посольства создаст крупные проблемы, и договорились о том только, как будут передавать друг другу письма для меня и от меня.

Первое из них Менахем должен передать, когда будет первая примерка костюма: естественно, она была гораздо раньше, чем всегда бывала. Письма от меня будут вкладываться в обычный советский конверт и пересылаться по почте. Последующие свои письма Менахем должен будет передавать согласно указаниям по телефону; звонить “Юзеф” будет ему с уличного автомата и только на работу.

Представляю, как счастливы мои были: по тому, как счастлив был и я, получив первое письмо от них. Но был бы счастлив еще более, если бы мы были вместе: в своих письмах я звал их к себе в Израиль.

И вот они приехали: я был на седьмом небе. Конечно, мы были уже не такими, какими расстались. Менахем стал полным и седым; Эстерка, которая тогда была подростком, стала зрелой женщиной; Ципеле, которая была мне за мать, потеряла здоровье. Но они были со мной: что мне еще было нужно?

И тебя они привезли. Мне интересно с тобой: ты понимаешь меня много лучше других. Даже их – не считая Эстерки, конечно. Мне с вами хорошо: я больше не один – вы моя семья, и другой у меня не будет.

– ?

– Ну да: почему? Ведь каждый еврей должен иметь семью и детей. Но ты, наверно, понимаешь, как тяжело представить себе другую женщину на месте той, которая до конца не умерла для меня.

Вообще-то, женщина у меня есть: я нормальный мужик – не заниматься же онанизмом. Так вот: эта женщина – проститутка. Но хожу только к ней: она даже смеется. Понимаешь: она внешне напоминает мне Зосю – блондинка, полуполька-полуукраинка из Львова.

Предлагал ей, что я обеспечу её – чтобы она бросила свое занятие. Но она не согласилась: говорит, что я еще захочу на ней и жениться, а кто станет пользоваться услугами адвоката, женатого на женщине, занимавшейся проституцией.

Не желает брать у меня больше, чем у других клиентов. А в свой день рождения, когда являюсь к ней с цветами и подарком и потом везу куда-нибудь, где её не знают, и мы сидим в ресторане, или заказываю ужин в номер, не берет ни за что. Говорит, что в свой день рождения принимает не клиента, а своего верного любовника. Смешно?

– Нет: она же тоже человек.

– В том-то и дело. Я знаю, она рада, что кому-то не совсем чужая: что ко мне можно будет обратиться в трудную минуту. Она радовалась, но не удивлялась, когда я каждый день приходил навестить её в больнице, где ей делали операцию желудка.

Мои, конечно, о ней ничего не знают: зачем им? Но тебе можно. – Так вот что значила та фраза Исаака: “Я же живу”.

Исаак предложил еще чуть выпить: на брудершафт. И после этого идти спать: завтра придется извиняться перед некоторыми клиентами за срыв назначенных встреч.

8

Жизнь сосредоточилась на том, что оставила ему Малка – на дочери. Её имя было не Ноэми – в честь бабушки, погибшей давно от арабской бомбы: так хотели они, он и Малка, назвать её. Но Малка тоже погибла – от арабского ножа, и Эстер предложила дать ребенку имя матери. И стала дочь Малкой: по общему решению его и Эстер.

Эстер имела на это право – так же, как и он. Тогда, над телом только что убитой Малки, он не сомневался ни минуты, кому может поручить своего ребенка: только ей. Самому верному другу, самому близкому после Малки человеку. И она, как всегда, не задавая вопросов, приняла на себя обязанности матери.

Трогала забота, которой с самого начала окружила Эстер ребенка; нежность и любовь, с которой относилась к Малке. Как к собственному ребенку, рожденному собой – своей дочери. Можно было не сомневаться, что, если и с ним что-то случится, Малка не останется сиротой. Ведь и её родители, и её дядя, преуспевающий, но, оказывается, не счастливый, сразу полюбили ребенка и готовы сделать для нее, что только можно.

Первые дни он не отходил от дочери и разговаривать мог только с ней. А остаток отпуска быстро кончился, и он вернулся на работу – к повседневному напряженному труду. И стал записывать стихи, возникавшие внутри: уже менее пронзавшие болью – их он мог перечитывать. Те немногие, что появлялись до того – нет: отзывались непереносимой.

Вышла его первая книга, но это не принесло радость. Всё, что испытал тогда, это только ощущение возможности отблагодарить добрых людей, накормивших в ту ночь его оставшегося без матери ребенка. Он даже заставил себя написать благодарственное стихотворение, чтобы приложить к экземплярам книги, которые отвез им.

А всё остальное – выступления, интервью, статьи о нем в прессе – радовали лишь Эстер, родителей, Исаака. Его нет: испытывал полное безразличие к этому. Куда больше значила очутиться после работы возле маленького человечка, присутствовать на торжественном ежедневном событии – купании его, кормить его или смотреть, как кормит его Эстер.

Её присутствие было тоже необходимо. Потому, что, когда Эстер улыбалась, начинало казаться, что Малка не совсем ушла: это она улыбается ему. Ведь их сходство когда-то поразило его. Так же, как похожесть взгляда глаз обеих, одинаковость понимания его стихов и глубокая душевная деликатность той и другой. Поэтому так часто не отрывал взгляд от Эстер.

Постепенно что-то еще стало его приводить в недоумение: как стала порой Эстер смотреть на него. Как не смотрела раньше. Но еще больше - похоже на то, как смотрела Малка. Потому что…

Потому что очень любила его: своего единственного. И, значит… Да, значит, Эстер его тоже любит. Именно, любит – как любит женщина мужчину, который для неё всё. Всё: не только восхищается им, его стихами – он единственный для неё. Каким был и для Малки. Ответ на давний вопрос Йони: Эстер любит его.

Эта мысль внезапно пронзила его в тот вечер, когда они были одни. Тесть и Исаак уже ушли, и теща, устав, легла раньше спать. Он смотрел на Эстер, держащую на коленях маленькую Малку и кормящую её молоком. Она смотрела на ребенка с нежностью, и казалось, испытывала непреодолимое желание приложить его к собственной груди. Почувствовала его взгляд и подняла голову. Улыбнулась ему, и он смотрел ей в глаза, пока вдруг не понял, что значили её взгляд и её улыбка.

Понял и то, что только она, так похожая на его безвременно ушедшую Малку, сможет заменить её ему, не даст с ней расстаться совсем. Что только её он сможет любить. Как женщину – не как своего ангела-хранителя только. Уже не расстанется с ней, и должен дать ей твердую уверенность в этом: дав ребенка, которого она родит уже сама.

И он подошел к ней, наклонился и поцеловал в волосы, как целовал раньше Малку. Прижал свою голову к её. Ночью пришел к ней и сделал всё, чтобы новая жизнь зародилась в ней.

А через две недели ему позвонила какая-то женщина. Сказала, что она американка, и что сестра тещи его друга Жени. И главное, что привезла ему письмо от его родителей: поэтому им надо встретиться.

Он и Исаак поехали за ним в Тель-Авив. Дора отдала письмо, и они пригласили её приехать в Хайфу. Она согласилась: когда снова поедет в СССР, сможет рассказать его родителям, как он живет.

Была у них два раза, познакомилась с Эстер, родителями и Исааком. И, конечно, увидела маленькую Малку; про то, что её мать не Эстер, ей не сказали. Увезла письмо Саши и Эстер и обещала переслать их Рахили, чтобы та в свою очередь послала или привезла его в Москву.

Сама нового почти ничего им не сообщила: между их отъездом из СССР и её приездом туда прошло совсем немного времени. Кроме одного: Сашина сестра, Сонечка, и её внук, которого зовут Брайан, собираются пожениться.

– Так что в будущем мы с вами станем родственниками.

Тогда он сможет видеть свою сестренку: поехать к ней в Америку или встречать её здесь. А мама с папой?

Наступил момент, когда он и Эстер пошли сказать теще о том, что скоро появится еще ребенок. Теща лежала в больнице: снова болела, и опять очень серьезно – на этот раз дали себя знать почки. Необыкновенно обрадовалась, поздравила их, но потом попросила Эстер уйти домой к ребенку, а его остаться: ей надо о чем-то с ним поговорить.

– Сашенька, я хочу тебе кое-что сказать. Что мои дела гораздо серьезнее, чем прошлый раз: мне уже не выкарабкаться. Хорошо хоть, что именно ты будешь с моей дочерью, моим мужем и моим братом, когда я уйду от вас.

– Да перестаньте! Снова выздоровеете, снова будете командовать и суетиться.

– Нет, дорогой: я знаю то, что говорю. Опять будет твоя очередь поддержать их: приготовься. Что ж поделаешь? Зато я уйду спокойно: тем, что вы мне только что сказали, вы дали эту возможность. Знаю, что моя Эстерка уже не останется одинокой, и рада, что рядом с ней именно ты. Ведь она давно любит тебя. Может быть, и ты её когда-нибудь полюбишь, как любил мать Малки. Хотя понимаю, что это будет не совсем легко – заменить её тебе Эстерке моей.

Он понимал, что должен что-то сказать этой женщине, обещавшей его матери позаботиться о нем и полной мерой выполнявшей свое обещание, а теперь стоявшей на пороге смерти. Сказать именно то, что Эстер, так удивительно во всем, кроме возраста, похожая на Малку, всё больше сливается для него с ней.

Впервые ему, поэту, трудно было подобрать точные слова, чтобы выразить то, что он испытывает. Он говорил – и останавливался в поисках их, и снова возвращался, повторял уже сказанное. Но теща молча слушала, и видно было, что и так хорошо понимает его.

И он рассказал о Малке. О том, как узнал, что она ждет ребенка от него, и тогда же, вернувшись в Хайфу, что с ней, тещей, произошел острый гипертонический криз. Позвонил Малке, чтобы сказать об этом и, что не может их оставить одних в такой момент. А она сказала: конечно, как можно в такой момент? Ведь они так много сделали для него – так что же теперь: думать только о себе? “Да мы в глаза друг другу после этого даже не сможем смотреть”.

– Но ты не поссорился с ней, когда поехал к ней, когда мне стало лучше? Ты тогда собирался вернуться утром следующего дня, а приехал вечером еще засветло.

– Нет: это она заставила меня рано уехать, хоть и соскучилась по мне.

Она отдала ему пистолет, оставшийся от её отца, которого знал Исаак: они оба были членами Эцеля. Он погиб во время Войны за независимость, но не от арабской пули: на корабле “Альталена”, привезшем оружие и добровольцев и обстрелянном по приказу Бен-Гуриона. Дала пистолет, чтобы не ехал безоружный ранними утрами, возвращаясь от неё. А в тот день он торопился и не зашел за ним домой: поэтому, когда узнала, заставила уехать рано, чтобы не беспокоиться за него.

Только четыре человека как никто понимали его стихи. Анна Павловна, первая поверившая в него; Юра Листов, его друг; Эстер – и Малка. В этом плане они тоже были невероятно схожи. И во многом другом.

– Кроме возраста и внешности только, конечно. Не будь этого, ты не искал бы никого, имея рядом Эстерку: ведь полюбил девушку, невероятно похожую на неё. Или я не права?

– Наверно, это так. Во всяком случае, только Эстер улыбается, как улыбалась мне она. – Ему показалось, что теща поняла его.

– Она стоила твоей любви. Мы встретимся с ней там – и будем обе радоваться на вас, глядя оттуда.

………………………………………………………………………………………………

Неожиданный звонок из Москвы сообщил, что Соня женой американского родственника Марины уже не будет: выходит замуж за Антошу, чтобы привезти его в Израиль – вернуть ему здесь зрение. Для этого необходимо срочно разыскать офтальмолога, уехавшего из Союза: Сергей Иванович сказал, что он делал подобные операции. Но как искать?

Было уже поздно: они засиделись – Эстер перепечатывала его стихи, он дописывал статью. Тесть и Исаак уже, конечно, спят. Но дело не терпело отлагательства: он позвонил, чтобы срочно переговорить с Исааком.

Тот не сразу подошел к телефону. Саша уже хотел положить трубку и позвонить снова, когда в ней раздался голос Исаака:

– Kaminsky speaking. Who’s it?[24]

– Ицик, это Саша. Прости, что разбудил.

– Давай сразу к делу. Что-то случилось, как понимаю? – Выслушав, сказал: – Утром поручу секретарше обзвонить клиники и больницы: у нас не такая большая страна. Если только он сюда приехал, а не куда-то еще.

– Я этого тоже больше всего боюсь.

– Будем надеяться, что нет. Знаешь, я и сам кое-кому позвоню: из тех, кто Ципу лечил – могут случайно знать. Если он здесь, найдем – не беспокойся. Насчет денег тоже: осилим. Ты говоришь, они все приедут: твои родители тоже? – Саше показалось, что Исаака это радует.

---

[1] Британский политический деятель и романист. http://www.vokrugsveta.ru/encyclopedia/index.php?title=%D0%94%D0%B8%D0%B7%D1%80%D0%B0%D1%8D%D0%BB%D0%B8%2C_%D0%91%D0%B5%D0%BD%D0%B4%D0%B6%D0%B0%D0%BC%D0%B8%D0%BD

[2] Буквально “народ земли». Так книжники когда-то называли простых людей, не ревностных к вере и плохо разбиравшихся в Законе; соответствует понятиям «мужлан», «деревенщина».

[3] http://www.youtube.com/watch?v=df-eLzao63I

[4] http://www.youtube.com/watch?v=c1iZXyWLnXg

[5] http://www.youtube.com/watch?v=H6ryZAqqedw

[6] Колыбельная http://muchassis.org/boris_mir/west_pole/Chapter%20XVI_files/nekhama_lifshitz_--_yankele.rm

[7] http://www.languages-study.com/yiddish/lifshitz.html

[8] Господин.

[9] Национальный банк.

[10] Так называют в Израиле и Соединенных Штатах евреев из бывшего СССР, говорящих по-русски.

[11] О’кэй, а если я заплачу наличными?

[12] В этом случае я согласен

[13] Хорошо. Дорогой, есть у тебя с собой такое количество наличных?

[14] Боюсь, что нет

[15] Дай-ка мне. Мы, может быть, вернемся, если найдем наш банк в этом городке.

[16] О’кэй, мадам: этого будет достаточно.

[17] О нет, сэр: это невозможно, абсолютно – мне нельзя

[18] Один из зачинателей журналистики на языке иврит и лидеров политического сионизма. http://www.eleven.co.il/?mode=article&id=13884&query=СОКОЛОВ

[19] Газета. Выходит ежедневно на иврите и является наиболее популярной в стране.

[20] Никогда больше. Из «Ворон» Эдгара По.

[21] А, чтоб они все были перебиты. Чтоб их всех земля забрала. (идиш)

[22] не еврейке

[23] http://base.ijc.ru/basesite/site.aspx?SECTIONID=162946&IID=162972

[24] Каминский на проводе. Кто это? (англ.)

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.