Западный полюс

Глава XI

Дора

1

Женя с Мариной, вместе или по очереди, но обязательно, проводили ежегодно в Сочи. С Гриней и Розочкой, разумеется. И родители, Рахиль Лазаревна и Арон Моисеевич, в свой отпуск приезжали к ним в Москву: были, таким образом, вместе с детьми и внуками не менее двух месяцев каждый год.

В такие дни в квартире становилось особенно весело, хотя и в другие тихо тоже уже не было: как-никак находились в ней четверо детей. Толик, уже школьник, был высшим авторитетом всех: Гриньки, Розочки и Зайки, собственной сестренки. Впрочем, мало кто разбирался, кто чей брат или сестра. Так же, как и в отношении Миши, приезжавшего из загорода, и Ванечки, совсем маленького, которого приводили родители или бабушка, Валентина Петровна.

Угомонить эту ораву было нелегко, да, собственно, никто особенно и не старался. Даже Тамара, которая тоже нередко возилась с ними.

Этот раз, когда ушла Валя, Фрума, пришедшая вместе с ней, почему-то задержалась. Она казалась чем-то сильно озабоченной, говорила меньше обычного.

– Не проводишь меня? – спросила она Рахиль вскоре.

– С удовольствием, – согласилась та. Арон предложил присоединиться к ним, чтобы она потом не возвращалась одна, но Рахиль сказала:

– Не мешай нам поговорить. – Фрума благодарно посмотрела на неё.

– Что-то случилось? – спросила Рахиль её, сразу как они очутились на улице.

– Пока ничего. Но, боюсь, в любой момент может. С принцем моим опять, – она стала выкладывать, что происходит с Сашей.

Будто мало ему того, что произошло тогда. Аким Иванович, скольким пожертвовал он, чтобы спасти его от тюрьмы. Корунко, адвокат, так потом и не смог добиться полной отмены приговора: три года условно ему, всё же, оставили. Он предупредил тогда Сашку:

– Придется вам себя вести весьма аккуратно, молодой человек: они постараются при первой возможности поквитаться за свой провал на суде. Так что…

Так нет: как будто это не висит над ним. Она не знает точно, где он так часто пропадает и с кем встречается, но явно, не с девушками.

– Ты бы послушала, о чем он дома говорит, когда появляется. Одно и то же: еврейский народ, Израиль. И ни о чем больше. Просто, таки, ярый сионист.

Еще и стихи на эту тему пишет, и не уверена, что не читает их где-то. Во всяком случае, дома он их читает – в присутствии не только Сони, но и Антоши. Те оба смотрят на него с полным восторгом – особенно Антоша, хоть он и русский. Еще втянет куда-нибудь их: как я тогда смогу Вале в глаза смотреть? Я ей даже боюсь что-либо сказать.

Что делать – что, Раечка? Я же просто с ума схожу, Рувим тоже. Даже так не переживала, когда он с Надей этой путался, а потом, как я понимала, и с другими. Лучше б этим занимался: мы бы так не боялись. А то встретила его недавно с одной: выше его, некрасивая – и, по виду, здорово старше его. Едва ли такая может ему нравиться.

– Ты знаешь, наверно, Арон сможет как-то помочь, если ему удастся с ним поговорить.

– Ой, Раечка, дорогая: не знаю, как буду благодарить тебя, если он сумеет хоть сколько-то вправить ему мозги.

Арон Моисеевич поговорить с Сашей согласился, но уверенности в том, что его разговор поможет того переубедить в чем-то, не выразил.

– Не держали бы они нас за железным занавесом, он бы уехал туда спокойно – и дело с концом. – Но этот разговор и не состоялся.

На следующий день Саша неожиданно привел домой ту самую девушку, которая показалась старой и некрасивой его матери.

– Познакомьтесь: её зовут Эстер – как нашу бабушку. Дело в том, что мы сегодня подали заявление в ЗАГС, – без всяких предупреждений объявил он.

– То есть? Ты прежде, что: никак не мог привести в дом и познакомить нас с той, с которой решил связать жизнь? С каких это пор…

– Простите, ради Б-га, Фрума Наумовна и Рувим Исаевич: он, действительно, не мог, – вместо него ответила Эстер. – Он женится на мне не потому, что любит меня: только из-за того, что таким образом удастся избавить его от нависшей над ним опасности. Разрешите мне сесть, и я вам объясню, в чем дело.

– Да, пожалуйста: проходите.

И Эстер обстоятельно рассказала, почему Саше приходится жениться на ней, хотя еще несколько дней назад они совсем не знали друг друга. Подтвердились худшие предположения Фрумы Наумовны: над Сашей нависла реальная угроза ареста.

Он был один из активных членов одного из еврейских кружков – как хорошо знающий историю своего народа и как поэт, способный воодушевить своими стихами других. Он читал там настоящие лекции, основанные на книгах Греца, Дубнова и Жаботинского, сопровождая их своими стихами. Некоторые из них были напечатаны в подпольно издававшемся другим еврейским кружком журнале – конечно, под иным именем, но его настоящее имя знало не так уж мало людей.

Кое-кого из них недавно вызывали на Лубянку; они отрицали всё, в чем им предлагали сознаться, и их отпустили – пока. Всех спрашивали, что они знают об авторе явно антисоветских стихов, напечатанном в журнале, изданным сионистским подпольем.

Они ищут его: учитывая наличие судимости и то, в чем его обвиняли, положение его окажется в ближайшее время страшным. Устроят громкий политический процесс сиониста – убийцы русского. Члены кружка опасаются именно такого варианта, и кое-кто из них обратился к ней с просьбой помочь.

Обратились потому, что она и её отец и мама польские евреи: в ближайшее время выезжают в Польшу. Саша в качестве её мужа сможет уехать с ними.

– Но что, простите, это даст? По-моему, поляки не меньшие, если не большие антисемиты. И, кроме того, если от них потребуют, чтобы его выдали, они это сделают беспрекословно.

– Я с вами целиком и полностью согласна, Рувим Исаевич: в сорок шестом они же устроили еврейский погром в Кельцах. Но дело в том, что мы там совсем не собираемся задерживаться: сразу оттуда в Израиль. Гомулка, конечно, такой же антисемит, как все, но, чтобы избавиться от евреев, не мешает им уезжать туда из Польши.

Я думаю, этот вариант является наилучшим и для Саши, и для вашей семьи. Официально Саша уезжает не в Израиль, а в “братскую” Польшу, и это не сможет отразиться ни на вашей работе, ни на учебе в институте вашей дочери.

И еще. Я, конечно, хорошо понимаю, что я совсем не пара вашему сыну. Да: старше его на целых десять лет. Но как только приедем в Израиль, мы сможем брак расторгнуть, и он снова будет свободным.

Еще могу пообещать вам позаботиться там о нем на первых порах. Ваш сын – замечательный поэт: я знакома с его стихами, и я преклоняюсь перед ним. Думаю, у меня будет возможность это сделать: мой дядя, брат моей матери, живет в Израиле, и он обещал помочь, если нам удастся туда приехать.

Теперь о том, что надо сделать. Срочно: потому что необходимо торопиться. Первое: расписаться. С этим задержки не должно быть: папа пообещал кого надо хорошо отблагодарить, и нам могут сделать это даже завтра. Надо оформить еще целый ряд документов, где потребуются и ваши подписи. Если позволите, мы с Сашей сейчас пойдем, позвоним папе, и он привезет их.

… – Знаешь, Фрумочка: а глаза у неё хорошие.

– Да: добрые и умные. И когда улыбается, уже не кажется такой некрасивой.

Они понравились друг другу: старшие Соколовы и отец Эстер.

– Михаил Петрович, – представился он. – Ничего, приедем туда, будут таки называть меня моим настоящим именем. Я ведь Менахем, да и папа мой был Пинхас – но кто здесь мог правильно выговорить?

Составили кое-какие необходимые заявления, заполнили бланки. После этого он согласился остаться поужинать, и они разговорились. Саша и Эстер при этом не присутствовали – куда-то ушли, и разговор велся в основном на идиш.

Про брата жены, ждущего их в Израиле, он рассказал целую историю. Когда они бежали от немцев, потеряли всякую связь друг с другом. Письмо от него они уже получили не так давно, через десятые руки. Он в начале войны был польским солдатом и попал в плен, но, к счастью, не к немцам, а к русским – поэтому выжил, хоть и оказался в советском лагере. Тоже невесело, но зато потом попал в польскую армию генерала Андерса и благодаря этому смог, в конце концов, очутиться в Израиле.

Он неплохо там устроен: адвокат. Поможет им на первых порах, это точно: раз пообещал, сделает всё – он такой.

– Правда, я тут и сам не так уж плохо устроен: работаю закройщиком в хорошем ателье и имею себе живую копейку. Поэтому я колебался, ехать – не ехать, когда узнал, что сейчас нам можно вернуться в Польшу и оттуда – прямиком в Израиль. Почему? Потому, что думаю, что там тоже не совсем рай. Но жена – она хочет видеть брата – и Эстерка, они меня убедили, что ехать таки надо, пока есть возможность. Кто знает, будет ли она завтра?

Короче говоря, стали собираться: подготавливать бумаги, решать, что из вещей возьмем с собой, а что продадим или, наоборот, купим. А тут Эстерка мне сообщает, что её попросили помочь одному хорошему еврейскому парню выехать из СССР: ему грозит опасность ареста. Потому что он поэт и пишет стихи – не такие, которые властям нашим нравятся. А они, на самом деле, замечательные – и на русском, и на иврите; и, вообще, он второй Хаим Бялик. И что для этого она должна вступить с ним в брак: иначе вместе с нами выехать из СССР не сможет.

“Ну, смотри сама: ты же, всё равно, не замужем”, сказали мы ей. Действительно, почему нет? Хорошо: они в Израиле сразу разведутся – но ведь мы видели, разведенной часто легче потом выйти снова замуж, чем девушке в первый раз. А нам, сами понимаете, очень бы хотелось, чтобы Эстерка наша уже имела свою семью: возраст ведь такой, что давно надо было бы.

И вообще, почему один еврей не должен помочь другому? Тем более такому, как ваш сын. Конечно, я хорошо понимаю, какого вам будет расставаться с ним, но это ж лучше, чем знать, что его ждет здесь.

– К сожалению, вы правы. Он же такой: не угомонится.

– Бесстрашный он у вас, как я понял.

– Да: до безрассудства.

– Тогда лучше постараться еще ускорить отъезд. Понадобится и ваша помощь.

– А в чем именно?

– В продаже наших вещей, которые с собой не повезем. Чтобы были лишние деньги – дать на лапу кому следует. Слишком только сильно не торгуйтесь: нам больше определенной суммы вывести не дадут, всё равно.

– Если надо, я могу сколько-то и занять у своей подруги тоже. Потом как-нибудь расплатимся.

– Тоже неплохая мысль. Тогда мы то, что не успеем продать, просто оставим вам, чтобы было легче это сделать.

Разговор прервало появление Сонечки с Антошей.

Сашу и Эстер расписали на следующий день, как и обещали Михаилу Петровичу. Присутствовали при этом лишь он сам и Фрума Наумовна. Из ЗАГСа поехали к нему домой – познакомить Фруму Наумовну с матерью Эстер, Ципорой Иосифовной, и показать вещи, предназначенные на продажу. Там же слегка отметили расписку своих детей.

В тот же день вечером, перед сном, Фрума Наумовна сообщила о браке и скором отъезде Саши Соне и попросила её передать через Антошу Валентине Петровне приглашение Гродовым экстренно придти к ними завтра. Женю с Мариной и её родителей пригласила, позвонив им с автомата, когда ехала с Сашей домой от его “жены”.

Оказалось, Гродовы уже знали: от Антоши – от него у Сони тайн не было. Валентина Петровна была не слишком удивлена:

– Я это ждала.

– Ты что-то знала?

– Неужели нет? Он что, при мне боялся что-либо сказать? Да и Антошка: нет-нет, да и выдаст тоже что-нибудь в этом же роде. Ну, что теперь нам делать, Фрумочка: пусть едет – чем скорей, тем лучше.

На просьбу подруги одолжить ей какую-нибудь сумму, сказала:

– О чем речь? Будем спасать его: дам, сколько надо будет. А не хватит, еще у кого-нибудь достану: не бойся, – и предложила свою помощь в продаже вещей.

Женя тоже пообещал, в случае необходимости, взять взаймы у Медведева.

Провожали их все: Гродовы в полном составе за исключением Деда, Вайсманы с Каганами. Пришли и Медведевы, Игорь, Аким Иванович, Татьяна Дмитриевна.

Они стояли на платформе Белорусского вокзала у поезда “Москва-Варшава”. Щемило сознание, что снова удастся увидеться слишком нескоро, если вообще придется когда-нибудь.

Потом поезд тронулся, но все еще стояли, пока он не исчез из вида.

…Подруги шли вместе, сзади своих мужей.

– Ничего, Фрумочка – по крайней мере, он там будет с Эстер: она о нем позаботится, будь уверена! – успокаивала Валентина Петровна.

– На первых порах – да: я уверена тоже. Но они же собираются сразу развестись, как там окажутся. Хоть бы не совсем сразу.

– Скорей всего так и будет, – возразила Рахиль Лазаревна. – Мне чего-то показалась, что Саша почувствовал к ней какую-то приязнь: она ведь чудесная по натуре.

– Что да, то да. Знаете, Юра приезжал с ним прощаться: Саша специально съездил в общежитие к Кате, и они вдвоем пришли к нам в воскресенье. Эстер им обоим тоже очень понравилась. А Юриному чутью я очень доверяю: он же умный на редкость. – Она не знала, единственно, про то, что случилось после того, как он с Эстер проводил Юру с Катей.

Они возвращались от “Белорусской кольцевой” по Первой Брестской. Негромко обсуждали какие-то детали, связанные со скорым отъездом, когда неожиданно столкнулись на углу Большой Грузинской с двумя девицами, в одной из которых Саша сразу узнал Надю. Хотел пройти мимо, но Надя не дала:

– Сашенька! Не узнаешь меня? Здравствуй, дорогой! – голос выдавал, что она достаточно под шефе.

– Здравствуй, – вынужден был ответить он.

– Это надо же: узнал! А это кто с тобой? Уж не жена ли твоя?

– Да: я его жена, – вместо него ответила Эстер, вежливо улыбнувшись.

– О, смотри: ты так удачно женился. Правильно: ну зачем есть торт в компании, когда можно в одиночку рубать говно, – и она визгливо захохотала, а следом и её спутница.

Он, не отвечая, потянул за руку ничего не понимающую Эстер. Ожидал её вопросов по поводу произошедшего, но, к его удивлению, она ничего не стала спрашивать.

… – Я вам скажу, будь она моложе, я Сашке своему другой жены и не пожелала бы.

– Даже внешне?

– А-а: о чем ты? Я как-то уже и не замечала, какая она внешне. Девочки, милые, пойдемте к нам, а? Так боюсь замучить Рувима своим ревом, если очутимся одни сейчас.

– Пойдем, – выразила сразу согласие Рахиль Лазаревна. – Я и спирт с собой прихватила: поможет сколько-то.

2

Игорь попрощался и уехал сразу же, как ушел Сашин поезд. Поехал домой, на дачу.

Провожать Сашу он приехал вопреки нежеланию Аси. Она как-то замкнулась, когда тот, приехав на дачу попрощаться, сказал им, что женился и уезжает в Польшу, так как у него могут быть осложнения из-за неосторожного чтения стихов. Ася, после того, как он уехал, сказала Игорю:

– Ты на вокзал не езди, слышишь? Небезопасно. Зачем нам лишние неприятности из-за него в случае чего?

– Не могу не поехать: наш друг.

– Ну, и что? Незачем было ему распускать язык, где не надо. Попрощались с ним здесь, и хватит.

– Нет, – он сказал это так, что она не решилась настаивать. Это был первый раз, когда он не уступил ей.

Случайно потом услышал: Саша говорил Деду про то, что выезд в Польшу – только возможность сразу ехать в Израиль. Правильно, конечно, сделал, что не стал говорить об этом при Асе.

Аким Иванович был доволен, что Женя предложил ему пойти к ним поужинать: не хотелось сегодня очутиться в одиночестве. Сели ужинать вместе с Медведевыми. На столе стояла и водочка.

– Давайте выпьем за Сашу: чтобы там ему жилось лучше, – произнес Аким Иванович тост, когда налили по первой, но выпить они не успели – в дверь постучали.

– Тамара, вы? Приехали уже? Заходите! – отозвалась Марина. Тамара появилась в двери.

– Общий привет! А это по какому поводу? Что отмечаем: премию или очередное Женино повышение? – поинтересовалась она. – Доложите, что произошло, пока я каталась на юга?

– Сашин выезд за границу, – ответила Клава.

– Куда? Уж не в Израиль ли?

– Почему в Израиль? – удивился Аким Иванович. – В Польшу.

– Женился на польской еврейке и сегодня уехал с ней туда, понятно?

– Более чем. Я почему спросила про Израиль? Лежала рядом там с одной на пляже: у неё знакомая – польская еврейка. Так выехала в Израиль таким образом: через Польшу – оттуда их выпускают. А если не в Израиль, то, спрашивается, чего Сашу в эту самую Польшу потянуло: не больно хорошо там живут – у нас ведь, насколько знаю, получше.

– Были причины, – нехотя ответил Женя.

– Влюбился, что ли? Красивая, наверно, очень?

Все замолчали. Не стали ей рассказывать, почему Саше необходимо было срочно уехать. Тамара вопросильно посмотрела, но настаивать на ответе не стала. На предложение тоже сесть за стол сказала, что устала, а еще надо разобрать чемодан и приготовить, в чем завтра идти на работу – поблагодарила и ушла.

После этого выпили, но ужин прошел почти в полном молчании. И как только поели, Аким Иванович ушел. Марина и Клава позвали детей и стали кормить перед сном. А Николай с Женей вышли на площадку.

Курили тоже молча. Николай иногда смотрел в глаза Жене. Как бы спрашивал: “Значит, в Израиль? Чего ж тогда нам не сказали?” Но Женя, так же взглядом, отвечал: “Сочли, что так будет лучше для вас”. И Николай кивнул: “Понял”. Но, когда докурили, сказал:

– Аким Иванович, по-моему, обиделся, – и Женя не стал спрашивать, почему.

Он, и правда, был расстроен – сильно: побоялись сказать правду – ему. Сказали только, что Саше снова грозит опасность: из-за неосторожного чтения своих стихов. Он сразу одобрил его выезд в Польшу: считал, что “Олег Витальевич”, коли дойдет до ареста, не упустит возможность отыграться за провал на процессе. А так его они вряд ли станут разыскивать: исчез – и проблема снята.

– Правильно: ехать надо. Жалко, конечно, – сказал он тогда.

Не спал из-за этого большую часть ночи.

… На следующий день Андрей Макарович сразу обратил внимание, что с ним что-то не то.

– Ты чего это, Иваныч, смурной какой-то? Не заболел часом, друг сердечный?

– Саша вчера уехал: в Польшу. Насовсем.

– Чего? Который Саша? Женин друг, что ли?

– Он.

– Поэтому затосковал? Давай-ка, вечерком закатимся ко мне: выпьем, потолкуем. Выговоришься, и оно полегчает.

День был нелегкий: делали срочное задание. Напряженная работа сколько-то отвлекла от неприятных мыслей, и он почти забыл о предложении Андрея Макаровича. Но тот к концу дня напомнил о нем, и они поехали к нему домой. По дороге зашли за горючим и закуской.

Комната Андрея Макаровича поразила чистотой и порядком: строгим, но каким-то холодным – никаких украшений. Хозяин торжественно накрыл стол скатертью, расставил тарелки и переложил на них закуску. Потом достал граненые стопки, но тут же спросил:

– А может, из стаканов будем? Целый сразу-то осилишь? Оно ведь по-нашему – по-рабочему, по-русски.

– Да нет: уж прости. Не смогу так. Да и не к чему.

– Как скажешь: ты у меня гость сегодня. За это сейчас и выпьем.

Но и стопка подействовала сегодня почему-то сильней, чем обычно, и Аким Иванович стал старательно закусывать. А Андрей Макарович вскоре предложил налить следующую.

– За тебя, Иваныч! Ты ведь какой человек: столько сделал – всем, можно сказать, пожертвовал для Саши этого. Я тебя, знаешь, как за то уважаю.

…Когда они закурили, спросил:

– Так чего он в Польшу-то мотанул: чем же на родине ему так не понравилось?

– Стихи он пишет – а у нас ведь не всякие одобряют.

– Ну и что?

– Если бы только писал – еще и читал их, при ком не стоило. А за это, сам знаешь…

– Ну да: по головке не погладят. При товарище Сталине и открутили бы. Не мог, что ли, только какие надо писать? Как, что ты на Жениной свадьбе читал?

– Может, и не мог. Но ему, если бы арестовали, еще и прежнее припомнили бы наверняка: ведь три года условно оставили тогда.

– Да что он такое особенное писал, что арестовать могли? Вон Евтушенко этот “Бабий Яр” написал, про евреев, так его ведь, хоть и ругают, а сажать-то – не сажают. Может он, Саша твой, что и похлеще писал?

– Не знаю: может быть. И может быть, не в Польше он жить собирается: Женина соседка сказала, что евреи могут оттуда в Израиль свободно уезжать.

– А-а-а! Так он, небось, это самое…ну, как его… А: сионист. Обидно тогда.

– Что: обидно?

- Что мы для них всё, а они? Туда стараются сбежать. Так ведь: как волка не корми, а он всё в лес глядит. Да все они – почти – такие, если посмотреть.

– Постой-ка, а Женя?

– Ну: Женя! Женя человек – хоть и еврей: не только головой, и руками не боялся работать. И он ведь ни в какой Израиль не убежит: здесь его родина, здесь погибли его родители – никогда её не оставит. Отец его, Белла Соломоновна говорила, даже красным конником в Гражданскую воевал. Просто, понимаешь, есть евреи, и есть жиды. Те, которые рабочими сроду не хотят работать – только начальниками. Или торговлей заниматься. Разве не так? За что любить нам таких? Ведь, смотри, они тебе правду, куда он едет, не стали говорить, а почему? Чужой ты им, хоть и сделал столько ему: не верят до конца. Не так, что ли? А-а, молчишь!

До сих пор он ничего подобного от Андрея Макаровича не слышал. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Только спорить с ним, особенно сейчас, когда он под действием выпитого, бесполезно: он гордо смотрит, твердо убежденный в своем превосходстве над кем-либо, в своей правоте всегда и во всем.

Хмель куда-то исчез: появилось трезвое сознание, что, наверно, Саша правильно сделал, если, действительно, уехал именно в Израиль. Из-за того, что творится в душах людей, подобных этому человеку, которого заслуженно считают лучшим рабочим на заводе. Русского человека – обожающего, как никого, Женю, которого он обучил многому; почитающему память Беллы Соломоновны.

Но для которого все остальные евреи – те, которых он не знает – чужие, и им он приписывает только плохое. Наверно, в пятьдесят третьем году он стал бы, рискуя, спасать обоих, но ни в коем случае не возражать против выселения и уничтожения других.

Самое страшное, что подобных большинство. И поэтому у евреев есть основания не всегда доверять тем, среди которых они вынуждены до сих пор жить. Может, тогда не стоит ему чересчур обижаться.

– Ладно, Макарович, спасибо за беседу, за угощение. Пойду я: устал что-то больно сегодня.

– Да ты что рано-то так: посиди! Вон, и выпить тоже еще осталось. Я тебя провожу потом.

– Нет: пойду я. И не провожай меня: тебе еще со стола убирать.

– Тогда давай хоть на посошок.

– Не стоит. Пока, Андрей Макарович.

…А утром на заводе Андрей Макарович спросил его:

– Я тебя вчера что: обидел чем-то?

– Меня? Нет.

Так-то оно так: жизнь приучила евреев быть осторожными с ними, русскими. Но, с другой стороны, почему они должны быть такими и с ним: доказавшим свое отношение к ним, их детям? Да: почему? Эта мысль всё-таки грызла его, пока ехал домой от Андрея Макаровича, и когда уже пришел.

Он курил у себя в комнате, думал о том же, когда раздался стук в его дверь.

– Аким Иванович, к телефону вас: знакомый женский голос, – позвала соседка. И он поспешил в коридор.

– Да, я слушаю.

– Аким Иванович, я не слишком поздно вам звоню? Несколько раз уже пыталась дозвониться, и вас всё не было. А мне так необходимо с вами кое о чем поговорить.

– Так говорите, Фрума Наумовна: я слушаю.

– Нет: это не телефонный разговор. Если вам не трудно, придите к нам завтра: хорошо?

– Почему ж нет? Приду. А к какому часу?

– Лучше пораньше: если можно, сразу после работы. Сможете?

– Да. Я буду к шести.

И он не лег, пока не погладил брюки и рубашку.

… Он отдал цветы Фруме Наумовне, и прошел с ней в комнату. Там ждали еще две женщины: Валентина Петровна и Рахиль Лазаревна – ни одного мужчины почему-то. Обе сидели у накрытого стола, на котором стояли четыре прибора.

Среди стоявших на столе закусок сразу бросилась в глаза любимая им рубленая селедка, которой всегда угощала его Белла Соломоновна когда-то. Рядом с ней какая-то темная бутылка – почему-то без наклейки. Рахиль Лазаревна наполнила из неё маленькие серебряные стопочки.

– Предупреждаю: это спирт. У нас троих традиция – пить его по особо важному поводу. Не бойтесь: он сколько-то разбавлен. Но, всё равно, крепче водки.

– Что ж: приходилось пить тоже. А за что будем? Я бы хотел за Сашу: чтобы жизнь его счастливо сложилась там. В Польше, – заставил он себя добавить.

Но Фрума Наумовна покачала головой:

– Нет, Аким Иванович: не в Польше – в Израиле. Не сказали вам: поосторожничали. Затем и позвали вас: повиниться. Простите нас.

– Да не их: меня, – перебила её Рахиль Лазаревна. – Я настояла, чтобы до поры до времени кроме самых близких про Израиль не говорить.

– И я тебя послушала. А ведь вы, Аким Иванович, сделали для Саши моего то, что никто другой не сделал. Если бы не взяли вы всё на себя, не миновать бы ему тюрьмы. Я же знаю: он тогда убил Фомина этого – не вы. И потому вы тоже – самый близкий нам. Я вечно буду благодарна вам.

– Да что вы, честное слово… – Аким Иванович был растроган: обида ушла. – Давайте выпьем, чтобы хорошо ему было там, в Израиле. Как у вас говорится: лехаим! – он выпил и стал закусывать рубленой селедкой.

- А где ваши мужчины? – спросил потом. – Почему их нет?

- Решение принимали без них – мы одни: наш бабком, – ответила Рахиль Лазаревна. – Нам и виниться перед вами.

– Бабком? – засмеялся он. – Не слышал такое ни разу. Ну, и придумали! Следующий тост и будет за него.

– Только, давайте, Аким Иванович, я вам фаршированную рыбу сначала положу. Я знаю, вы любите.

– Правда: люблю. И овощи от неё тоже.

– Только не подумайте, что я её делала. Это ребята, “младшенькие” наши, как мы их всё еще называем: Соня моя и Валин Антоша.

– Чудесные ребята оба. По-моему, для них ближе друг друга нет никого.

– О чем вы говорите? Да мы с Валей знаем: мы, родители, для них на втором плане.

– Может, и дальше будут вместе, как думаете?

– В смысле, поженятся? Ну, это вряд ли. Они же друг для друга брат с сестрой.

Антошка мой еще в школе начал с девочками встречаться, так непременно показывал их Сонечке. Сейчас тоже. Я слышала не раз, как она его чихвостила: “Опять дура – только с ними и имеешь дело! Где у тебя глаза, Антошка?” А он виновато: “Ну, Сонь: где ж возьму, как ты?” А она почему-то ни с кем, хотя вокруг неё ребята табуном ходят.

– И старшие не хуже. Такие дружные между собой, – продолжил Аким Иванович.

– Не то слово. Ведь мы благодаря им давно стали, можно сказать, родными.

– Да, я это знаю и вижу: вы – как сестры, матери их.

– Спасибо, Аким Иванович; спасибо, дорогой, что меня признали матерью одного из них. Ведь оно так: Женя мне давно дорог не меньше Марины.

– Поэтому и сказал. Так вот давайте и выпьем за вас, матерей прекрасных ребят наших – за ваш “бабком”!

За закуской последовал бульон с домашней лапшей, потом жаркое с черносливом. Под него выпили еще: за всё молодое поколение – за детей и за внуков.

…Обед закончился, и женщины стали убирать со стола, чтобы поставить чайную посуду. Акиму Ивановичу разрешили курить в комнате, и к нему присоединилась Рахиль Лазаревна. Потом пили чай с домашним кексом – долго, потому что им было о чем поговорить.

– Наверно, и я повинюсь тоже. Понимаете, я ведь, действительно, обиделся, что вы мне не решились сказать правду про то, куда едет Саша. Но разговор с одним человеком помог понять, почему вы могли так сделать.

– Главным образом, чтобы не ставить вас в трудное положение, если вдруг куда-то вызовут, – поспешила сказать Валентина Петровна.

– Наверно, не совсем так. Вы-то – может быть, но Фрума Наумовна и Рахиль Лазаревна, наверно, не только поэтому. И я понимаю, почему – после разговора с тем человеком. По-видимому, вы были более правы, опасаясь сказать мне правду, чем я, обижаясь на вас за это.

– Вы хотите оправдать нас, Аким Иванович? Почему вы так считаете?

– Я хочу объяснить только, что я понял из того разговора, о котором сказал. Так вот: это русский человек, отнюдь не из плохих в очень многих отношениях. Я знал: у него есть друзья-евреи, за которых он горло может перегрызть.

Но он мне открыто сказал такое, что я от него как-то не ожидал услышать. Что эти его друзья – да, они хорошие, но вот остальные евреи такие, как о них большинство говорит. Что чужие – и потому он их не любит. Более того: его друзья хорошие, хоть и евреи!

– Что вас так удивило? Нам всем подобный комплимент слышать приходится достаточно часто.

– Так-то оно так, Рахиль Лазаревна, но только от него я это почему-то никак не ожидал услышать. Повторяю, он для этих своих друзей готов, наверно, и собой пожертвовать. Как вы, Валентина Петровна, и все ваши в страшный пятьдесят второй.

Но ведь вы, наверно, при этом не считали, что остальные евреи не стоят того, чтобы их жалеть и рисковать ради них? Что пусть: так им и надо, евреям этим?

– О чем вы говорите, Аким Иванович? Мы же по ним и о других судили – по нашим друзьям. А что о них мы могли сказать, кроме хорошего?

– Приятно слышать, Валечка, только мы, наверно, сами о себе так не всегда скажем, – возразила Рахиль Лазаревна. – Всякие среди нас тоже попадаются, что греха таить? Иногда прямо сама убила бы.

– Само собой – как среди людей всех национальностей. Страшно только, когда недостатки одного человека приписывают всей нации, ведь верно? Особенно когда при этом недостатки своего народа совсем не замечают или легко оправдывают – и даже гордятся.

Вот и тот, с которым я разговаривал, не считает грехом свои периодические запои. А так он довольно добрый: делает немало добра своим друзьям – евреям в том числе. Но при этом считает, что они должны, можно сказать, обязаны вести себя исключительно так, как он считает правильным. В первую очередь, быть такими, как русские. Зачем евреям Израиль: чего они туда стремятся? Хороший еврей из Советского Союза никуда не поедет: здесь его родина, а не там.

А то, что здесь, на этой родине их незаслуженно обвиняют во всех грехах, унижают и оскорбляют, он не хочет видеть. Как не видит, и что евреев не принимают до сих пор в некоторые институты и на работу в закрытые предприятия. Его совершенно не касается, что нет школ, где учат еврейский язык. А про то, что было в пятьдесят третьем и до него – всю эту борьбу с космополитизмом, процесс евреев-врачей, уже и не вспоминает.

Я понял, говоря с ним, почему евреям трудно полностью доверять русским, даже неплохо относящимся к ним.

– Ну, к чему вы это, Аким Иванович? Есть же, слава Б-гу, и другие: чудесные русские люди – наши друзья, готовые придти нам на помощь в минуту опасности – прервала его Фрума Наумовна. – Как вся Валина семья; как вы, спасший Сашу моего.

– А вы понимаете, что мало слишком нас – по сравнению с теми, кто, если даже не ненавидит вас, то, всё равно, считает чужими. Как, опять же, человек, о котором я веду речь. Сможем ли мы защитить вас, если снова повторится что-либо подобное пятьдесят второму году? Не думаю, к сожалению. Как не думаю, что это больше уже невозможно.

Антон Антонович мне подробно рассказал, как собирались прятать своих друзей тогда; показал, где. Страшно было представить их, живущих в подземелье – не видя света, всегда в тревожном ожидании, что их могут внезапно обнаружить. Это разве жизнь?

Поэтому я понимаю, насколько необходимо евреям свое государство – место, где они, по крайней мере, смогут сами защитить себя. Настоящее государство, а не этот Биробиджан. Жаль только, что оно появилось уже после того, когда столько евреев было уничтожено немцами: во многом благодаря тому, что его еще не было.

И евреи показали себя: отстояли его от арабов, во много раз превосходящих их и по количеству, и по вооружению. Весь мир ахнул! А у нас-то для них мало что изменилось, хоть Советский Союз и голосовал за создание Израиля и даже оружием помог вначале. А потом быстро стал он нашим врагом, а советские евреи его сионистскими агентами.

А как, скажите на милость, должен нормальный еврей относиться к еврейскому государству? По-моему, только гордиться им. Ведь именно только там никто не посмеет сказать ему “жид”. Почему не должен он быть поэтому сионистом, не мечтать уехать туда?

И Саша правильно сделал, сделав это: здесь он бы пропал. Мы ведь привыкли таиться, помалкивать о том, что думаем, и делать вид, что твердо верим тому, что нам говорят. А он ведь такой: не мог врать. Помните, Фрума Наумовна, сколько нам с вами пришлось попотеть, уговаривая его не говорить, что его удар, а не мой выстрел избавил мир от мерзавца Васьки Фомина.

Это же было вообще удивительно: Саша Соколов, милый интеллигентный мальчик, талантливый поэт, но хилый, к сожалению, гордо поворачивается лицом к пьяному бугаю, загораживает собой жену того. Делает, ясно понимая, чем это грозит ему: ведь появись Женя минутой позже, озверевший Фомин наверняка убил бы его. А потом делает то, что никто – ни другие, ни он сам не ожидал: спасая друга, обрушивает смертельный удар на голову Васьки Фомина. У него не было другого выхода: откуда он мог знать, что я уже бегу с пистолетом? Но как долго потом трясло его: он – убил – человека. Вынуждено, спасая друга – но убил! Я-то знаю, что это такое: впервые убить человека.

И после всего этого он вынужден лгать, чтобы не быть обвиненным в убийстве. А он не хочет: потому что он ведь прав – и потому что не понимает, что вся эта свора жаждет расправиться с ним только потому, что он еврей. Счастье, что я оказался неподалеку и подоспел вовремя: успел уничтожить следы его удара.

– Да: и потом взяли всё на себя. И в результате вас заставили уйти из милиции: потеряли хорошую зарплату и прекрасную пенсию тоже. Мы в неоплатном долгу перед вами.

– А что я должен был делать? Допустить, чтобы Саша из-за этого скота оказался в тюрьме? Саша, которого я знал еще мальчиком? Одного из чудесных ребят, так похожих на моего Петю?

Ведь он и Толя Беллы Соломоновны были неразлучными друзьями, и я, когда после войны вернулся, первым делом к ней наведался: повидаться с ним, если уже вернулся. А он, оказалось, уже тоже никогда не вернется. И Николай Петрович.

Застал её с мальчиком, племянником, родители которого погибли оба. И рассказала она мне, когда одни с ней остались, как получил он похоронку на Толю и скрывал чуть ли не полгода от неё. А вскоре и с друзьями его познакомился: очень они мне нравились.

Ведь во дворе этом шпаны после войны хватало: не у всех отцы вернулись, и голодновато многим было. Верховодил ими Васька Фомин, натравливая их на тех беззащитных, у которых можно было что-то отнять угрозами и побоями. Самое страшное, что, в общем-то, и неплохие ребята оказывались в его компании – такие, как Игорь Михал Степановича. Повозился же я с ними тогда, пока после одной из драк всех их забрали. У Фомина обнаружили нож, и он получил срок. Еще несколько самых отпетых, но которым не было еще, как ему, восемнадцати, попали в колонию. А остальных мы отпустили.

Без него дело пошло на лад: тихо стало во дворе. Игорь, тот, вообще, снова учиться стал: пошел в ФЗУ, потом школу рабочей молодежи. Да и другие, тоже, за ум взялись.

Только Фомин в пятьдесят третьем вернулся после амнистии. Друзей прежних, кого не застал – в армии были, в том числе и Игорь, а кто не захотел иметь с ним уже дела. Но под видом друга Игоря стал ходить к нему домой и начал ухаживать за его сестрой, за которую на первых порах вступался перед отчимом. Игорь, когда вернулся со службы во флоте, застал его мужем Зины.

К тому времени Фомин за неё вступаться уже перестал: пил вместе с Кривцовым, и оба издевались над женами. Появление Игоря на время прекратило издевательства над его сестрой, пока он не женился и перебрался после рождения сына к Антону Антоновичу. И Фомин принялся за прежнее: надо сказать, тюрьма его ничуть не исправила. Не раз его забирали, когда он лез к кому-то драться, не говоря уже о том, что из-за пьянства его часто увольняли с очередной работы. Был, как его отец-алкоголик, умерший от белой горячки. Я ожидал, что рано или поздно он снова загремит в тюрьму.

То, что произошло тогда, не было, к сожалению, для меня совершенно неожиданным поэтому. Но что так, по правде говоря, тоже не ожидал. Приедь Игорь на каких-то полчаса раньше, всё было бы иначе: на него Фомин не поднял бы нож, какой бы не был пьяный. А избиение сестры он ему не спустил бы, и очутился бы тот там, где давно пора было быть. А ведь получилось, что там мог очутиться Саша. А Женя, вообще: на том свете.

– А вы уже не участковым, которого до сих пор все жильцы вспоминают, – добавила Фрума Наумовна.

– Да из-за этого не переживайте: на жизнь мне вполне хватает – пусть вас это не беспокоит. Зато живу много спокойней, и есть, наконец, время читать. Меня, в целом, такая жизнь даже больше устраивает.

– Только обидно, что вы до сих пор один. Ну, почему? Вот Михаил Степанович как теперь живет со своей Серафимой Матвеевной. А вы… Чем вы хуже?

– Там же другое дело, Рахиль Лазаревна. Нюра ведь не дождалась его, а моя Галя… Соседи сказали, что после того, как получила извещение о Петечкиной гибели, сама попросилась, чтобы взяли на рытье окопов: там и погибла от немецкой бомбы. А для меня ни одна другая её заменить не сможет. Ничего не поделаешь: ну, такой я. Поэтому разговор об этом дальше заводить не стоит. Вы уж простите.

4

Приход “младшеньких” послужил концом разговора. Валентина Петровна первая поднялась.

– Антоша, пойдем: проводим Акима Ивановича, а потом Рахиль Лазаревну. А то я смотрю, Фрумочка, Арон с Рувимом не скоро кончат в шахматы играть.

– Если вы не против, Валентина Петровна, я предпочел бы проводить Рахиль Лазаревну: расспросить про Михал Степановича и Зину. Знаю, что всё прекрасно, но хотел бы узнать поподробней, а то как-то не получалось. А вас Антоша пусть сопровождает.

– Как она с мужем? – спросил он, когда они уже шли одни.

– Замечательно: Паша, знаете, какой?

…Он увел Зину в горы уже в первый вечер и потом никуда не ходил без неё: ни в кино, ни на танцы. Когда начали поспевать фрукты, рвал с деревьев и нес ей.

– Моя сестра. Смотрите, чтобы никто ей ничего такого, а то… – сказал он приятелям, когда впервые привел её на танцплощадку. Правда, танцевать она стеснялась, и он танцевал с ней сам. Подбадривал, говорил, что совсем не так она плохо танцует, как ей кажется.

Старался, чтобы она не скучала: потому стал проводить дома гораздо больше времени, чем раньше – больше не исчезал до поздней ночи, не заставлял мать волноваться из-за этого. Она тоже окружила Зину вниманием, тоже старалась, чтобы та чувствовала себя не как у чужих, находила для неё ласковое слово, не скупилась на похвалу.

И Зина старалась: не остаться в долгу, взять на себя определенные заботы, освободить Серафиму Матвеевну от того, что легче делать ей. Уборкой они занимались вместе, но мыла полы и стирала Зина.

Паша, правда, тоже не очень отказывался, если мать просила вымыть полы его. А уж когда Зина стирала, непременно помогал, таская воду и выкручивая белье: вдвоем получалось куда быстрей, и можно было потом еще сходить погулять.

Один раз даже сводил её на охоту. Поднял рано и повел в горы гораздо дальше, чем когда гуляли. Там на поляне собака поднимала из травы перепелов, и он стрелял в них из ружья. Промахивался редко. Но Зине, он видел, было жаль убитых птиц, которых притаскивала собака, и он оставил её на краю поляны, а сам ушел, так чтобы она не видела, как он убивает перепелов. Вернулся к ней с полной сумкой.

Дома мать накинулась на него:

– Опять настрелял их незнамо сколько: что, я столько перечищу? Чисть, давай, сам: и нам, и какие Рахиль Лазаревне. А остальных уж так раздадим.

Паша безропотно стал ощипывать птичек, и Зина не смогла не присоединиться к нему. Серафима Матвеевна потом с трудом заставила её съесть одну перепелку и сказала сыну:

– Ты, Паш, её лучше на охоту не бери.

И Паша дальше стал ходить за перепелами один. Но притаскивал снова полную сумку, штук семьдесят, и Зине приходилось помогать ему ощипывать их. Постепенно она привыкла, и стала спокойно есть этих птичек с вкусной мясистой грудкой.

Еще Паша водил её на пляж, но она отказывалась идти в воду: и боялась, и стеснялась. Тогда он предложил ходить в такое место, где почти никто не купался, и там начал заниматься её обучением.

Дело оказалось не легким: она панически боялась воды. Но Паша обладал терпением: показывал, подсказывал, ободрял. И дело, действительно, пошло на лад, хоть и не сразу: ушел постепенно страх – и стало что-то получаться. Он был рядом, когда она плавала, и это придавало ей уверенность.

Но так, как плавал он, она даже не мечтала. С замиранием сердца смотрела она, как исчезает он из вида, и с колотящимся сердцем ждала, когда он снова появится.

– Паш, ты не заплывай так далеко, а? Я ж боюсь за тебя: как ты там? – А он смеялся в ответ:

– А чего за меня бояться? Подумаешь: устану, так лягу на спинку – и отдохну. Ничего: и ты будешь так же плавать, увидишь. А то я не я буду.

Но до этого было ой как далеко. Но она уже изредка осмеливалась появляться с ним, их родителями и родителями Марины на пляже.

Отец спросил её:

– Ну, как тебе здесь, дочка?

– Хорошо мне – спокойно, – ответила она. – Никто не обижает. Серафима Матвеевна прямо как мать мне родная. А по правде говоря, лучше даже мамы: она ведь боялась за нас с Игорем вступаться. И ласки от неё я столько не видела тоже.

– А Паша?

– Брат настоящий. Знаешь, пап, мне ведь с ним даже легче почему-то, чем с Игорем было. Игорь ведь строгий, а Пашенька – нет: тоже добрый ко мне, но легкий, веселый.

– А не тяжеловато тебе это всё: уход за виноградником, садом? Ты ж к этому непривычная.

– Это ничего. Мне нравится это делать – вместе со всеми вами. Правда, пап: очень хорошо мне тут.

… – Я особенно тот день запомнила: мы тогда опять вшестером на пляж отправились.

Мы еще дома одели всё на себя, чтобы там не переодеваться: разделись, и сразу в воду. А Паша почему-то ушел: мы подумали, забыл дома одеть плавки. Зина без него в воду тоже не пошла, хоть Серафима Матвеевна звала. Мужчины наши тоже сразу идти не захотели – разлеглись на солнце. Только я да Серафима Матвеевна одни сплавали до буйков и вернулись сразу.

Одновременно, помню, подошли – мы с ней и Паша. Он, по-прежнему, еще одетый, но с каким-то свертком под мышкой. Протянул его Зине:

– Это тебе.

– А что?

– Да ты разверни.

Она развернула, а там купальник. Да такой, что ахнешь: не наш, должно быть. Зина и сказала:

– Ой, какой красивый!

– Нравится? Тогда иди, переоденься, и полезем.

– Это, правда, мне? Он же такой шикарный: дорогой, должно быть.

– Ну, и что? Чем ты у нас хуже других? Премию мне дали, я и купил, – и он посмотрел на Арона Моисеевича моего. Тот молчит: наверно, насчет премии Пашка соврал.

– Так ты бы лучше себе что купил. Плавки бы модные хотя бы.

– Я к таким привык. Удобные: пуговку отстегнул, и одевай или снимай прямо под трусами – где хочешь. Иди, надевай: не думай. Ты же в нем еще красивей будешь, – и он почти сразу покраснел.

Непонятно было, придала ли Зина какое-то особое значение его последним словам, или просто была слишком рада его прекрасному подарку. Только она сказала:

– Ой, спасибо тебе, Пашенька! – и обняла, поцеловала его: в губы. И пошла сменить свои сатиновые трусики и лифчик на подаренный им купальник. Паша тем временем снял брюки: оказывается, был в плавках.

Зина появилась вскоре. Купальник был здорово к лицу ей: она шла, горделиво улыбаясь. Подошла к Паше, протянула ему руку, и они вдвоем, не дожидаясь остальных, пошли к воде. А мы смотрели им вслед.

– А что, Миша, неплохая парочка из них бы получилась, правда? А нам-то как хорошо было бы тогда, – Серафима Матвеевна сказала. Михаил Степанович кивнул только молча и обнял её.

Правда, очень уж смотрелись они, идущие, держась за руки, к воде. Зина уже не была той, какой приехала после страшного события в жизни: робкая, хмурая, с опущенной головой, втянутой в плечи. Жизнь среди людей, от которых видела только хорошее, и где уже не надо было ничего больше бояться, дивно преобразили её. Она, правда, была даже не хорошенькой, а прямо таки красивой – и лицом, и фигурой: наверно, Пашка разглядел это раньше всех. Только кто знает, кем считают они друг друга? Ведь трудно сказать.

Похоже, они, Серафима Матвеевна и Михаил Степанович, хотели обратиться за помощью ко мне: я пользовалась доверием и Паши, которого знала еще маленьким, и Зины. Но они не решались, хотя, наверно, не сомневались, что я им не откажу в просьбе выяснить, как же они друг к другу относятся. Мне, правда и самой хотелось бы это выяснить. Любопытство мое подогревал тот факт, что после того, как Зина стала работать в регистратуре нашей поликлиники, он заходил за ней после работы: несмотря на то, что домой она ехала и так не одна – с отцом.

А их почему-то долго не было, хотя Зина не настолько хорошо плавала – только до буйков. Серафима Матвеевна уже стала беспокоиться, когда они появились со стороны моря около них. Уже вблизи берега они встали на ноги, и тут неожиданно Паша схватил её на руки. И так донес прямо до нас и потом не сразу опустил.

А мы смотрели на них: вопросительно. Серафима Матвеевна первая не выдержала:

– Ты что, за буйки её утащил, неугомонный? Знаешь же, что она не как ты плавает.

– Ну, и что? Я был рядом. А вдвоем же не страшно.

– Он мне сказал, что скажет что-то, если поплыву с ним за буйки, – сказала, спрыгнув на песок, Зина.

– И сказал?

– Да! Что хочет, чтобы мы с ним поженились.

– Ты согласилась?

– Он сказал, что если откажусь, он утопится. Ну, а я испугалась: доплыву ли без него до берега? Да и вообще…

– А ты с ним больше далеко не плавай, дочка.

– Да нет: поплыву – с ним ведь как надежно. Знаю: уж он-то меня никогда не обидит.

Недавно на танцплощадке ребята знакомые к нему подошли, предложили выпить. Вино у них, правда, было – не водка. Он выпил, а они потом еще предложили. А мне страшно стало – напьется он с ними, и я заплакала. А он узнал, почему, и не стал больше пить: ушли мы оттуда.

Но только, Серафима Матвеевна, без вашего разрешения не пойду за него.

– Чего это ты так?

– Так ведь знаете: не девушка я – замужем была. И, наверно, почему пошла. Скажете нет, так так тому и быть. И обиды на вас держать не буду.

– Не скажу – если по любви пойдешь за него.

– Так конечно: как мне его не любить? Давно люблю. И он: я видела, хоть и не говорил он.

Они уже стояли у подъезда Жениного дома.

– Её не узнать теперь, Зину: счастливая, радостная, веселая.

– Да: Саша тогда тем ударом всю судьбу её переменил. За это одно должно воздаться ему удачей на новой родине.

– А она его вспоминает. Только и другое забыть не может: не едет в Москву, хотя Паше давно хочется.

– Из-за отчима? Его уже можно не бояться: сломался Кузьма Кривцов тогда. Игорь мне на даче рассказывал: жалкий он теперь. Смирным голоском обращается к Анне Анисимовне: “Мама”, заискивает перед ней.

– Хамская натура: если не тиран, то раб – иначе не может.

– Именно. А за Зину я рад. Так жалко было её всегда: милая девочка, добрая, тихая, а что видела без отца? Она всегда была хорошенькая, только одета почти по-нищенски: ремесленная форма, ботинки мальчиковые. Васька Фомин, тот недаром сразу обратил на неё внимание, к её несчастью.

– Михаил Степанович тоже часто вас вспоминает: очень хочет, чтобы вы приехали. И вправду, почему вы к нам до сих пор не приехали ни разу? Приезжайте обязательно.

– Спасибо, постараюсь.

Похоже, он совсем забыл обиду на то, что ему не сказали правду: понимал, почему они так сделали. Конечно и то, что сказала Валя, что не хотели подвергать его лишним неприятностям, если куда-то вызовут по этому поводу, было, конечно, не маловажным. Потому ведь и она с Ароном даже Соколовым и Гродовым ничего не говорят про Дору.

Дора, тогда еще Двойра, уехала в Америку, в двадцать пятом году, а она осталась с мамой на Украине, в Чернобыле. Старшая сестра надеялась забрать их потом к себе. Но получилось, как всегда, не как думали. Она не сразу сумела устроиться так, чтобы сделать это, а когда смогла, мама была уже слишком серьезно больна. И к тому времени на горизонте у неё уже появился Арончик.

Мама под конец уже совсем не могла вставать, и его появление обрадовало её: дочь не останется одна, когда она умрет. Парень ей нравился: из очень религиозной хасидской семьи, успевший проучиться несколько лет в екатеринославском ишиве. Скромный, с обожанием смотревший на её Рахильку, готовый сразу ринуться выполнить любое её желание. И в то же время веселый, никогда не унывающий. В общем, прекрасный парень.

По настоянию мамы они стали жить вместе. Тайком устроили хупу: венчание под балдахином из простыни, которую держали за концы их друзья. Расписались много позже, когда уже должна была родиться Марина.

Мама после их венчания прожила недолго, и, похоронив её, они уехали в Киев: учиться. Она-то закончила медицинский, а Арону закончить не дали: из-за социального происхождения. Всего-то потому, что его отец был резником: подумаешь, какое духовное лицо!

Только он, всё равно, и без диплома стал инженером: голова у него и так работала. Он говорил, что этому научили в ишиве: думать и соображать. Институт он, всё-таки, закончил, но только уже после войны, когда пришел поступать туда, увешанный орденами.

А Двойра, которая в Америке стала Дорой, миллионершей не стала, но жила там совсем неплохо, писала им и звала к себе. Но это было уже совершенно невозможно: наступили времена, когда и переписываться становилось небезопасно. И они прекратили связь с ней после рождения Марины. От неё потом скрывали, что у неё есть тетя в Америке.

Только в прошлом году она рассказала ребятам о ней. Женя сразу спросил:

– Почему бы, мама, не попробовать ей написать?

– А не повредит это тебе?

– Чем? Крупную должность я не занимаю, в партии не состою.

Но она так до сих пор не написала: не решилась – из-за него, главным образом. Что, если это как-то отразится на его учебе в аспирантуре?

…Мысли прервал Рувим, вышедший из квартиры ей навстречу.

– Раечка? Ну, как: простил вас?

– Конечно: Аким Иванович – он умный.

4

“Эй, встречай и крепче обнимай!

Чарочку хмельную полнее наливай”.

Песня звучала от памятника Маяковскому, когда Женя вышел из метро. Пели парни, стоявшие около памятника; слова звучали с каким-то акцентом. Наверно, это были студенты из стран народной демократии; любопытная толпа окружала их. Женя решил подойти тоже.

– Кто такие? – спросил он какого-то парня. – Гэдээровские студенты, что ли?

– Какие тебе гэдээровцы: американцы. А вон там еще две женщины-американки: одна по-русски говорить может, – указал тот рукой.

Одна из них, постарше, негромко отвечала на вопросы обступивших её людей. Другая, много моложе её, молча стояла рядом. Женя решил попробовать заговорить с ней по-английски.

– Excuse me please. May I speak to you?[1] – спросил он её.

– O, yes, of course! – обрадовано повернулась она к нему. – To tell you the truth, I didn’t expect that almost nobody in Russia spoke English. – Nobody прозвучало как-то странно: как “нобари”. – It’s nice that I can at last have a conversation with a Russian person. Unfortunately, I hardly understand Russian unlike my mother: she speaks Russian fluently because she’s originated from the Ukraine.[2]

– It is nice that your mother hasn’t forgotten her native language.[3]

– No, Russian isn’t exactly her native language but Yiddish.[4]

– Yiddish is my native language, too, although I don’t speak it now frequently.[5]

– And do you have any relatives in the United States?[6]

– No, I have not. But my mother-in-law had a sister there.[7]

– She is alive, her sister?[8]

– She doesn’t know.[9]

– Why?[10]

– She lost connection with her long ago.[11]

– Exactly like my mother. Mum, – позвала она старшую женщину, – stop talking for a while and come to us. I think this gentleman says something may be interesting for you.[12]

– What?[13] – обернулась к ним та.

– He’s said his mother-in-law had a sister in the United States but lost connection with her long ago. Like you. And he is Jewish.[14]

– O, really? What is her name, please?[15]

– Rakhil Kagan.[16]

– O, my G-d! And what is her patronymic?[17]

– What is it?[18] – слово оказалось незнакомым.

– Очестество, – не совсем уверенно ответила она.

– Отчество? – догадался Женя.

– Да, конечно: отчество – я уже плохо помню. Say please her full name.[19]

– Рахиль Лазаревна Каган.

– Yes! She is Rokhele, my sister Rokhele! I’m sure. Where she lives now? Here: in Moscow?[20]

– No, in Sochi. But now they stay with us.[21]

– May I meet her?[22]

– Sure. I live nearby, and we can go there even straight now. I think they must be at home.[23]

– Excellent. Come on, let’s go.[24]

– No, we won’t, – возразила дочь. – I don’t believe that we have found your sister – at once: it would be a miracle, but they happen so seldom. We must be more careful, I think.[25]

– Why? Okay, let’s be convinced before going with … Excuse me, what is your name?[26]

– You may call me Zhenya: it is my nickname.[27]

– May I ask you what is name of your mother-in-low sister’s name, please?[28]

– Unfortunately, I know only her first name. It is Dora.[29]

– Exactly, I am Dora. It must be enough.[30]

– And what is her father’s Yiddish first name?[31] – спросила дочь.

– Лазарь. It must be Leizer,[32] – ответил Женя.

– It isn’t his name exactly. My grandfather had a double first name.[33]

– No problem. I’ll call and ask my mother-in-law to say his first name.[34]

– Okay, I’m agree,[35] - согласилась дочь.

Он позвонил из автомата рядом с кинотеатром “Москва”. Подошла Марина.

– Мариш, позови маму, пожалуйста, – тут он внезапно подумал, что может и не быть сейчас дома. Но она подошла к телефону:

– Да, Женечка: я слушаю. Ты скоро будешь дома?

– Мама, как было полное еврейское имя вашего папы? – не отвечая на её вопрос, спросил он.

– Чего это оно тебя вдруг заинтересовало? Ну, Лейзер-Вулф – прямо как в “Тевье-молочнике”.

– Лейзер-Вулф, – повторил он.

– Exactly: Leizer-Wolf! May I speak to her?[36] – попросила Дора. Женя протянул ей трубку.

– No, - отвела его руку дочь. – I’d rather her to come here.[37]

И Женя сказал в трубку:

– Мама, я на площади Маяковского. Только что познакомился с двумя американками. Одна из них уверена, что ты её сестра.

– Её зовут Дора?

– Ну, да. Но её дочь боится почему-то идти к нам и хочет, чтобы ты пришла сама.

– Я бегу сразу. Где вы там?

– У входа в “Москву”.

– She will come very soon,[38] – сообщил он им.

– She doesn’t believe, but she will do see it is my sister, my dear Rokhele! How long I haven’t seen her – only her picture,[39] – Дора достала карточку из сумки, протянула Жене.

– Do you recognize your mother-in-law?[40] – сделала еще одну попытку проверить его еще так и не поверившая до конца дочь Доры.

– Yes,[41] – улыбаясь, сразу показал Женя на ту из двух, которая моложе. Невозможно было не узнать её улыбку.

Они ждали не долго. Но, наверно, эти минуты показались целой вечностью Доре, с нетерпением вглядывавшейся вдоль полутемной Первой Брестской, по которой, как сказал Женя, должна придти её младшая сестра.

Когда вдали показалась спешащая женская фигура, она крикнула:

– Рохеле?! – и та побежала. Тогда и она побежала ей навстречу.

Когда её дочь и Женя подошли к ним, сестры стояли обнявшись. Они смотрели друг на друга, и из глаз обеих текли слезы.

– Дора!

– Рохеле, майне тайере![42]

И Женя с дочерью Доры старались не мешать им: молча смотрели. Рахиль и Дора нескоро кончили целовать друг друга.

Потом Рахиль сказала:

– Пойдем к нам: познакомлю с Ароном и дочерью – её Мариной зовут. И внуков своих покажу, самую главную радость мою. Это близко.

– Я знаю: Женя нам сказал. Он очень приятный, твой зять: я ему сразу поверила. А она нет: не хотела верить почему-то – никак. How about now, Judie? You see a miracle did happen, really![43]

– Yes, mum, I see. And I’m very happy, too. Zhenya, I beg your pardon for my not believing you. Mum, I must tell Brian that we are going to aunt Rachel’s.[44]

– Take him here: maybe he’ll go with us.[45]

– Okay. Wait awhile, please.[46]

– Кто такой Брайан? – спросила сестру Рахиль, когда та пошла к продолжавшим петь русские песни возле памятника парням.

– О, это мой внук. Учится в университете. Он и его друзья хотят, чтобы между нашими странами был мир. Он хороший мальчик, увидишь. Знаешь, он захотел выучить русский и старался говорить со мной только на нем. Я ведь на нем почти не говорила, лишь книги продолжала читать.

– А как зовут твою дочь?

– Джудит: в честь нашей мамы. Сокращенно, Джуди.

– А мне послышалось Джури, почему-то, – удивился Женя.

– Ты прав, дорогой: мы, американцы, наверно, так и произносим. А твой английский великолепен: это абсолютно правильный British, на котором даже в Англии говорят немногие. Вас учат такому в школе?

– Наверно. Я учил в школе немецкий. И в институте тоже.

– Женечка знает еще и французский. Он у меня инженер – и, кроме того, аспирант.

– Кто?

– A post-graduate student, – перевел Женя.

– O, it’s great![47] Смотри, Рохеле, они идут: значит, Брайан захотел познакомиться с вами. Рохеле, это мой старший внук Брайан. Brian, it is my sister Rachel who I’ve told you about so many times.[48]

– Я очень рад увидеть вас, тетья Рэйчел. И за тебя, бабушка, счастлив очень много. Только, пожалуйста, не говори со мной по-английски: я же говорю по-русски, – сказал внук Доре немного обиженно.

– А ну, подойди поближе ко мне. Хочу получше рассмотреть тебя, и разве так знакомятся, – сказала Рахиль, целуя его. Он был довольно высокий, этот американский племянник: пришлось приподняться на цыпочки. – Ты хочешь пойти к нам?

– О да, я хочу, тетья Рэйчел.

– Прекрасно, Брайан. Только уж если хочешь называть меня по-русски, то тетя Рахиль.

– Да, я запомню: тетья …тетя Рахил.

– Молодец! А это мой зять, с ними познакомься.

– Зят? Кто это?

– A son-in-law, – ответил Женя. – My name is Zhenya.[49]

– It is a nickname, isn’t it?[50]

– Exactly. It is the nickname from Eugene.[51]

– По-русски, Евгени? Как Евгени Онегин, да?

Дора с восхищением посмотрела на внука, блеснувшего своим знанием Пушкина.

По просьбе Рахили Лазаревны Женя пошел быстро впереди, чтобы помочь Марине и Арону Моисеевичу подготовиться к приходу столь негаданных гостей. Брайан пошел с ним.

– На кого ты учишься? – спросил его Женя.

– Я не решил еще. Учусь еще в калледж. А ты енджинир, Жениа?

– Да. Конструктор.

– А что ты строишь?

– Я? Ничего. А почему ты спрашиваешь?

– Но ты же сказал.

– Что?

– You are a constructor. Constructors construct, but what do you do?[52]

– No, I don’t construct. I create projects of machines.[53]

- I see. You are not a constructor but a designer.[54]

- Но по-русски это конструктор.

- Поньял.

Парнишка, хоть и американец, оказался свой в доску: представившись мужу своей русской тетки и маминой кузине, сразу начал помогать. Передвинули и раздвинули стол, и к приходу Рахили Лазаревны с вновь обретенной сестрой и её дочерью он уже был накрыт праздничной скатертью.

По просьбе Жени и Марины Толик увел ребятню в коридор: чтобы не мешали. Зато они первые и встретили пришедших.

На стол накрыли быстро: помогали и американки, и Клава с Тамарой, которые предложили всё, что было у них в холодильниках. Пригласили к столу и соседей, но они, поблагодарив, вежливо отказались. Тамара, кроме того, предложила забрать Гриню и Розочку спать к себе.

Но те не хотели уходить спать в положенное время: им нравилось сидеть на коленях бабушкиной сестры и новой их тети. Было только не совсем понятно, почему этот их брат, троюродный, как сказала бабуля, такой большой: даже больше Толи. Лишь когда глаза у Розочки стали совсем слипаться, Женя взял дочку на руки, позвал сына и увел их к Тамаре.

– Прекрасный зять у тебя, Рохеле, – сказала Дора в его отсутствие.

– Да: сын мне.

– Правда, – засмеялась Марина. – Знаете, тетя Дора, она ведь его любит больше, чем меня.

– А как его не любить? Всем хорош наш Женечка. Счастье нам с нашей доченькой выпало.

– Счастье, говоришь? Но почему ты такая седая уже, моя сестричка, с которой я рассталась, когда ты была еще девочкой?

– Что ты хочешь, Дорочка: войну пережила. Арон мой на фронте был, и я каждый день боялась, что не вернется он оттуда, как не смогли вернуться Женины родители и его двоюродный брат. Их именами мы назвали наших внуков, а Клава своего Толика.

А еще больше я поседела, когда его самого чуть не убил пьяный мерзавец, и мы не знали, останется ли Женечка наш жив. Вот и Марина, видишь, – показала она на седую прядь в темных волосах дочери.

– Как это произошло?

– Не сегодня только. Да и он сейчас придет, чтоб он нам только был здоров.

Вернулся Женя. Рассказал, что Розочка уже спала, когда он её раздевал. А Гриня не засыпал и спрашивал, придет ли еще бабушка Дора и тетя Юда, и нельзя ли, чтобы в садик его завтра отвел Брайан: пусть там тоже увидят, какой большой есть у него брат.

Сидели допоздна и говорили, говорили: вспоминали. Потом все проводили гостей на стоянку такси у Белорусского вокзала. Договорились, что завтра Рахиль с Ароном проводят на работу детей – Женю в его научно-исследовательский институт, Марину в школу, отведут Гринечку в детский сад – и сразу приедут к ним в гостиницу.

– А Розочка с кем останется? С бэби-ситтером?

– Что это такое?

– Тот, кто сидит с ребенком.

– Нет, с Клавой – она не работает: остается днем с обеими девочками.

– Давайте, я провожу вас до гостиницы, – предложил Женя, когда уже садились в машину.

– Спасибо, дорогой – не надо: вам тоже уже пора спать. Спокойной вам ночи.

– Good night,[55] – добавила Джудит. А Брайан неожиданно сказал:

– Bonan nokton![56] – парнишка, оказывается, был знаком с эсперанто. Но только Женя понял: Дед когда-то увлек их этим языком.

5

Встречи с Дорой и Джудит Рахиль думала начать с посещения московских музеев. Но Дора хотела совсем другое: поговорить обо всем, что случилось с ними за время, когда они не виделись. Погода стояла прекрасная, и сестры могли разговаривать, идя медленно по улицам и сидя на скамейках бульваров.

Арону было тоже интересно послушать, что рассказывала Дора, но он видел, что Джудит, не понимавшей разговора, ведущегося на идиш или на русском, скучно. И через Дору предлагал ей пойти с ним в Третьяковскую Галерею, в Пушкинский музей, либо походить по Москве. Они уходили, а сестры продолжали говорить: рассказать друг другу надо было так много.

Потом заходили в магазины: Рахиль покупала продукты, Дора игрушки для детей. И шли домой: Рахиль готовила, а Дора то помогала ей, то возилась с Розочкой и Зайкой. И продолжали говорить, говорить.

К приходу Марины и Жени появлялись и Арон с Джудит. садились за стол обедать, и разговор становился общим: Женя переводил для Джудит сказанное по-русски. Разговор затягивался допоздна, и Тамара не возражала, чтобы Гриня и Розочка спали у неё.

Гриня, когда Женя в пятницу вечером позвал его идти спать к тете Томе, вдруг обратился к Доре:

– Бабушка Дора, а почему мой брат Браин больше не приходит? Пусть придет тоже, ладно?

– Гринечка, он придет – в воскресенье, – вместо неё ответила бабушка.

Они всей семьей уже решили устроить в честь своих американских родственников большой прием: пригласить Медведевых с Тамарой, Соколовых с Гродовыми. И Акима Ивановича – обязательно тоже.

Женя сказал об этом Тамаре, когда укладывал у неё детей, потом зашел за Медведевыми. Коля предложил съездить за еще ничего не знавшими Фрумой Наумовной и Валентиной Петровной. Для тех, конечно, новость оказалась, как гром с ясного неба. Но задавать вопросы Рае, почему не позвонила им сразу тогда же, не стали. Понятно было, что потому же, почему не сказали многим, куда собирался ехать Саша.

В общем совещании приняла участие и Дора, отказавшаяся завтра идти вместе с дочерью и Ароном в какой-нибудь музей. Её только немного удивило, что Рахиль отклонила предложение Николая Петровича, собравшегося отвезти домой её подруг, отвезти затем в гостиницу её с Джудит. Когда на следующий день спросила об этом Рахиль, та объяснила, чем может быть чревато появление его, начальника отдела и члена коммунистической партии, с иностранцами.

Так что к провожавшим их обычно сестры с мужем и детьми присоединились и весьма понравившиеся ей подруги сестры. Одна из них, Фрума, спросила, была ли она в Израиле. Она ответила, что уже дважды, и успела ей кое-что рассказать о нем, пока шли до стоянки такси.

Утром, отведя Гриню в садик, Арон съездил и привез Дору с Джудит. Рахиль уже ждала с сумками около дома. На том же такси доехали до дома Гродовых, и он с Джудит укатил в очередной музей.

А сестры поднялись к Вале. Долго задерживаться не стали: пошли на улицу Горького и троллейбусом доехали до площади Пушкина. Первым делом зашли в Елисеевский. Оттуда в рыбный магазин на противоположной стороне, где всегда была живая рыба. Потом вернулись на ту же сторону, чтобы пройти в “кишку” – длинный магазин, где, чтобы пройти из одной секции в другую, нужно подниматься на несколько ступенек.

– Здесь самая лучшая селедка, – сказала Валя, показывая на судки с ней. – И всего-то из-за того, что она у них всегда в рассоле. Раечка, давай отсюда пойдем в кондитерский на Столешников: пару тортов прихватим. Заодно пирожными полакомимся: там самые лучшие в Москве.

– Правильно: пусть Дора попробует. Зайдем только потом в Филипповскую булочную.

Дора от пирожных на Столешниковом пришла в восторг. А в Филипповской булочной заинтересовалась непривычной для неё формы московскими калачами. Еще там обалдено пахло пирожками, пакет которых набрали, чтобы, придя, сразу попить чай с ними и начать готовить. Дору и там, и в Елисееве потрясла еще отделка внутри.

Сумки были полные, но удалось быстро остановить проходившее мимо такси. Уже в нем завязался разговор.

– Дора, понравилась вам Москва?

– Да: очень красивая. Мы с Рахилью много по ней ходили. Но мы больше разговаривали, чем смотрели: столько надо было рассказать друг другу. Я и в музей ни в один не ходила: не до того. Наверно, и не пойду – уж когда еще приеду.

Разговор продолжился и дома, когда пили чай с принесенными пирожками, которые Дора тоже нашла восхитительными.

– А как вам понравился наш Женя? – спросила Валя.

– О, очень! Рахиль мне рассказывала о нем даже больше, чем о дочери. Но она его узнала, когда он был уже взрослым. Остальное знает, сказала, только со слов других: ваших, Фрумы, Клавы. Вы же его знали гораздо раньше.

– Да, с сорок третьего года.

– И тетю его?

– Беллочку? Конечно. И даже брата его двоюродного, Толю, видела, когда он в сорок четвертом приезжал на побывку с фронта. Беллочка с Женей так ждали потом, что он вернется домой, когда война кончится. А он… Он ведь был летчиком: погиб в бою, спасая Николая Петровича, командиром которого был.

И пока готовили на кухне, рассказывала Доре про то время. Рахиль тоже слушала: кое-что Валя рассказала и новое. Клава, приведя девочек с прогулки, покормила и уложила их спать, и тоже пришла на кухню.

Потом начали появляться другие. Работа закипела еще быстрей: ставилось тесто, делалась начинка для кулебяки, варился куриный бульон, шипели в масле мандлех, рубилась селедка, тушилось кисло-сладкое мясо.

Фрума чистила рыбу, но даже не резала её на куски – складывала в пластиковый пакет.

– Фаршировать её будут уже специалисты, – пояснила она Доре.

“Специалисты”, Соня и Антоша, особо ждать себя не заставили, но к работе не присоединились: забрали почищенную рыбу и ушли.

– Приготовят её у меня дома – и завтра принесут, – снова пояснила Фрума.

– Очень милые ребята. Сонечка ваша дочь, Фрумочка?

– Да. Она вам понравилась?

– Еще бы: просто очаровательная девочка. А Антоша, как я понимаю, её мальчик?

– Ни в коем случае. Этот увалень – мой сын, – возразила Валентина. – Они выросли вместе и друг для друга прямо брат и сестра. – Дору, похоже, этот ответ почему-то удовлетворил.

Последними появились Джудит и Арон, тащившие большую сумку.

- Have you bought everything, darling?[57] – спросила Дора дочь.

- Unfortunately, not exactly what we wanted. I didn’t imagine that it would be so difficult. For children, I’ve bought only some toys, games, and books. Thanks to Aron: he was very helpful. I think it will be better to bring tomorrow some of our own things.[58]

Женя перевел сказанное ими после того, как они проводили Дору с Джудит до гостиницы и вернулись домой. Решили, что необходимо сделать им ответные подарки. Поэтому мужчины завтра с утра установят столы и отправятся покупать их.

Столы заняли почти всю комнату Вайсманов. Дору с дочерью и внуком на следующий день уже встретило всё общество их друзей.

Родня знакомилась с теми, кого еще не успела узнать: Рувимом Исаевичем, Сергеем и Акимом Ивановичами, Сережей и Людой. Дора подтолкнула внука к “младшеньким”: Сонечке с Антошей – их усадили рядом за столом. Но не было за столом Антона Антоновича: последнее время ему уже стало всё трудней приезжать.

Провозгласили тост за счастливую встречу сестер. Потом за дружбу народов стран, вместе победивших в прошлой войне фашистскую Германию, и за мир во всем мире.

И Арон Моисеевич запел “Ломир алэ инэйнем”, а все, кто мог, подтянули. Дружно: даже Джудит, знавшая идиш лишь чуть-чуть. Женю специально посадили с ней рядом – переводить ей. Зато Брайан понимал почти всё – даже противился попытке Сони и Антоши говорить с ним по-английски.

Дора одобрительно поглядывала, как он глядит на Сонечку: чудесная еврейская девочка – такая в качестве невесты её внука как нельзя более устроила бы её. Похоже, и Джудит тоже. До того милая: стройненькая, с очаровательным личиком, маленькой грудью и лучистыми глазами, живая – лезущая в душу. Кажется, и внук понял это: уделяет ей всяческое внимание. А потрясающая фаршированная рыба, приготовлена ею и этим милым пареньком, сыном Валентины, который, к счастью, не является соперником её Брайана.

Дети тоже какое-то время сидели со всеми – на коленях родителей или бабушек с дедушками. Но им быстро это надоело, и рыжеволосая невестка Валентины, Люда, которую Гринечка, а за ним и вся малышня называли Людмилой Николаевной, увела их в другую комнату. Но вскоре снова появилась: сказала, что сын Клавы и Николая обещал присмотреть за ними.

…Толик привел свою команду – Гриню, Розочку с Зоечкой и Ванечку, которого нес на руках, когда Дора стала раздавать подарки. В числе их были и книги, написанные Джудит – на английском языке, но с интересными картинками.

Потом преподнесли ответные подарки, купленные утром в спешке, но оказавшиеся очень удачными: палехские шкатулки, матрешки, альбомы художественных репродукций, пластинки Давида Ойстраха и Шаляпина. Последние доставили американским гостям особое удовольствие: там они стоили слишком недешево.

А необычные американские вещи – одежда, обувь, украшения – доставили удовольствие больше всего “младшеньким”: Сонечке и Антоше. Вскоре после этого Брайан увел их: повел на площадь Маяковского, где опять должны были петь около памятника поэту его друзья из молодежной делегации, с которой он приехал в СССР.

Остальные после их ухода сидели еще долго: было о чем поговорить. Детей отвели в комнаты Медведевых и Тамары, уложили, а сами продолжали оживленный разговор.

…Когда провожали Дору с Джудит, Рахиль спросила:

– Ну, что: завтра я смогу тебя уже сводить в Третьяковку или в Пушкинский? Ведь ты же так ничего и не видела.

– Знаешь, я, наверно, и завтра не пойду туда.

– Ну почему?

– Нам уже скоро уезжать. Я бы хотела съездить с вами на могилу тети Жени. Ты говорила, вы делаете это каждый раз, когда приезжаете в Москву. Конечно, уже не как Арон: не часто хожу в синагогу. Но хочу, чтобы он прочитал там “Эл молей” при мне. Это мой долг перед ней: я это обязана сделать. Ты можешь попросить Николая отпустить Женю с нами завтра?

– Я понимаю, Дорочка. Спасибо.

Друзья Брайана стояли, как и в тот день, когда бабушка нашла свою сестру. Он встал вместе с ними и стал петь, а Соня и Антон стояли рядом и слушали.

Когда кончили петь, он познакомил их со своими друзьями. Кто-то из них предложил пойти в какое-нибудь кафе – есть замечательное московское мороженое. Антоша, вместо этого, гулять по вечерним московским улицам: мороженое можно купить и съесть и так – на улице.

Антоша накупил его почти на все свои деньги у первой же мороженщицы и повел их по бесконечным бульварам. Шли и говорили.

Оказалось, они не плохо понимали друг друга, Антоша с Соней и американские парни, друзья Брайана. Несмотря на то, что английского языка “младшеньких” и русского американских ребят не всегда хватало, и Брайану приходилось время от времени что-то переводить. Главное, что они во многом думали похоже. Хоть и не всегда: из-за этого спорили тоже немало. Но это не мешало им нравиться друг другу.

Позвонили к Жене, чтобы родители не беспокоились: они гуляют и придут поздно. И шли, шли – и говорили, говорили.

Когда проводили американцев до их гостиницы, еще долго стояли и продолжали говорить. Брайан при расставании попросил Соню дать свой номер телефона и страшно удивился, что у неё его нет. Взял Антона.

… А было слишком поздно, и метро уже не ходило. Подсчитали деньги у обоих и решили, что их хватит на такси добраться до Сониного дома.

Соня видела, что Антоша чем-то не совсем доволен. Непонятно было, почему: с этими американскими ребятами, такими же студентами, как они сами, было невероятно интересно.

– Антошка, ты чего? – спросила она его.

– Чего, чего! Что он так пялился на тебя, этот Баран? Влюбился, что ли?

– Сам ты баран: он-то – Брайан. Ну, если и влюбился – тебе-то что? Что: разве никто в меня не может влюбиться?

– Ну да! Еще захочет и женится на тебе. Увезет в Америку, и поминай тебя, как звали. А я как тогда?

– Как, как? Подвернется рано или поздно какая-нибудь – поприличней твоих сегодняшних дур, и будешь с ней жить-поживать и добра наживать. Не мне же за тебя замуж выходить, сам понимаешь.

Он пробурчал в ответ что-то невразумительное, и она ушла в свой подъезд.

6

Дора с Джудит смотрели на скромную могилу Жениной тети, почему-то огороженную, как и большинство других, железной решеткой. Дерево, росшее рядом, протягивало ветки над ней, как бы прикрывая её. На белой мраморной плите еще имена: её мужа и сына, родителей Жени. Где-то негромко пели птицы.

Женя, Рахиль и Арон быстро справились с уборкой могилы. Арон и Женя одели каждый на голову кипу, и Арон приготовился.

- “Эл молей рахамим”, – запел он проникновенно, вкладывая, как всегда, в молитву всё свое чувство. И по щекам Доры потекли слезы.

Он произносил имена всех, упомянутых на плите: Бейла бас Мешулам-Зейдел, Николай бен Петр, Гершон бен Мешулам-Зейдел, Рейзл бас Аарон, Нафтоли бен Николай. Каждое из них уже хорошо было знакомо Доре: столько рассказали ей и Джудит об этих безвременно ушедших людях.

Она думала еще об её с Рахилью родителях и спросила сестру, когда зять кончил:

– Рохеле, скажи: сохранились могилы папы и мамы?

– Нет: там же были немцы. Я ездила туда и не нашла их.

– Арон, тогда скажи за них тут.

И к прежде названным именам добавились имена Лейзер-Вулфа бен Ицхак-Хаим и Юдифи бас Авраам.

…Дора спросила, когда они возвращались на станцию, чтобы сесть на электричку:

– Послушайте, все в вашей стране так живут?

– В каком смысле? – попыталась уточнить Рахиль.

– В коммунальных квартирах, и вся семья в одной комнате.

– Нет: некоторые имеют отдельную квартиру. Гродовы, например – но он крупный врач.

– Она не слишком большая, а в ней кроме них живет и семья их старшего сына. А в вашей, вообще, три семьи.

– А ты помнишь, в каком крошечном доме мы жили?

– Хорошо помню. Только ведь наш папа не был инженером, как Арон и Женя, а мама врачом, как ты и Джуди. И тем более, как Николай, Philosophy Doctor, т.е. кандидат наук, как у вас называется.

– У Коли была квартира, но он её оставил жене, когда ушел от неё к Клаве.

– Но почему он не снял хотя бы другую? Наверно, он мог бы и купить её – хотя бы в рассрочку.

– Купить? У нас квартиры не покупают – их получают у государства или предприятия. Но очень немногие. Понимаешь?

– С большим трудом. Как и то, почему у Жени нет автомобиля: неужели инженер так мало зарабатывает?

– Да: не слишком много. Но он с Мариной хоть живет в Москве, и у них здесь есть любые продукты. А они только в самых крупных городах, да и то, не во всех.

– Почему?

– Но ведь была война: очень многое было разрушено.

– Скоро будет двадцать лет, как она кончилась. В Германии, которая проиграла войну, тоже было страшно много разрушено, но почему-то так не живут.

– В какой Германии?

– Федеративной – западной.

– Мы все верим, что это временные трудности: в Москве уже стали строить много новых домов.

– И люди в них получают, как вы выражаетесь, отдельные квартиры?

– Нет пока. Но мы готовы потерпеть: главное, чтобы не было войны.

Дора вздохнула.

– Знаете, что я вам скажу: вы таки очень счастливые люди. Исключительно потому, что совсем не понимаете, насколько несчастны.

…На вокзале они разделились. Женя поехал на работу. Сестры наконец-то отправились в Третьяковскую галерею, а Арон с Джудит в кассу Большого театра.

До их отъезда Брайан каждый вечер звонил Антоше и предлагал ему и Соне встретиться. Гуляли втроем – чаще всего по бульварам. Много говорили, также много спорили.

С остальными американскими ребятами встретились лишь раз, за день до самого отъезда. В какой-то момент они отвлекли Антошу разговором, и Брайан воспользовался этим: пошел с Соней сзади всех.

– Сонья, – торопливо заговорил он. – Ми завтра уже поедем, знаешь?

– Уже завтра? – спросила она: ей не хотелось расставаться с компанией этих ребят, пришельцев издалека. С этим длиннющим симпатичным пареньком, которому она, похоже, нравилась, – тоже.

– Да: уже завтра, – грустно подтвердил он. – Я очень хочью успеть сказать тебе что-то важное серьезное. Я скоро кончу из калледжа, и я пойду дальше в law school[59], чтобы потом много зарабатывать и купить дом, в котором мы будем жить, если ты хочешь быть моя жена. I love you[60], Сонья, – он протянул ей коробочку. Она открыла её: там было золотое колечко с небольшим бриллиантом.

– Да ты с ума сошел: мы же едва знаем друг друга, – она переводила взгляд с колечка на него.

– Но что делать? Мы вед не имеем времени достаточно: живьем в разных странах, и я не могу приехать сюда к тебе, когда захочу. А ты, наверно, совсем.

– Да, – подтвердила она.

– Но сможешь, если станешь моя жена. Ты хочешь?

– Не знаю, Брайан.

– You don’t like me, do you?[61]

– Почему? По-моему, ты очень славный, very nice[62].

– Тогда почему? Из-за Антона, да?

– Антоша тут не причем: он же мне лишь брат. Мы с ним друг друга знаем вот с такого возраста, – показала она рукой. – Он, конечно, не очень за то, чтобы я куда-то далеко исчезла.

– Сонья, я понимаю: тебье трудно сразу сказать мне. Я буду подождать, хорошо? Но кольцо возьми: ты оденешь его, когда решишь стать моей fiancée[63].

– А если нет?

– Оставишь на память. Хорошо?

Она кивнула в знак согласия.

– И я могу писать тебе?

– Понимаешь…

– Да. Я знаю, это у вас unsafe[64]: тетья Рэйчел боялась писать бабушке. Но мы что-то придумаем, если ты хочешь получать от меня письма.

– Конечно, хочу.

Она вышла на кухню, чтобы рассмотреть его кольцо, когда вернулась домой. Старалась двигаться неслышно: все уже спали. Достала его – и потом попробовала одеть: было почти впору.

Стояла и любовалась им, когда на кухне, также неслышно, появилась мама. Соня слишком поспешно прикрыла кольцо другой рукой, и Фрума Наумовна успела это заметить.

– Что такое, дочка: ты что-то прячешь? А ну-ка, покажи. Ого: бриллиантовое! Откуда?

– Подарок.

– Понятно, что не украла. Чей, интересно?

– Брайана, внука Рахиль Лазаревны сестры.

– Американца?

– Ну да.

– Так подарил или…?

– Да: сделал мне предложение.

– И ты..?

– Сказала, что не знаю.

– Что не знаешь? Что согласна?

– Конечно: я же его едва знаю. Но он сказал, что у нас особые обстоятельства: он живет в Штатах, а я в СССР – мы же не можем видеться, когда захотим.

– В том-то и дело. Не знаю даже, что тебе подсказать. Вообще-то, он производит неплохое впечатление: приятный мальчик.

– А я разве говорю, нет? И бабушка его с матерью тоже очень приятные.

– И тоже, как я поняла тогда по их взглядам на вас, очень не против, чтобы ты вошла в их семью. Надо подумать, дочка – надо подумать.

– О чем, мама? Откуда я знаю, полюблю ли его потом?

– Почему, нет? Он ведь нравится тебе сколько-то?

– Да, нравится: весьма неглупый. И добрый довольно, мне кажется. Но, опять же, разве я знаю, полюблю ли его?

– А заранее нельзя всегда знать. Я знала, когда выходила за твоего папу?

– Разве ты его…? Ведь вы же друг друга так…

– А тогда нет. Просто нравился мне. И маме покойной тоже – очень. Она мне и сказала: “Иди за него: у тебя с ним всё получится, поверь мне”. И правда, получилось, как видишь: полюбила, да еще как.

Почему ж у тебя тоже не должно получиться? Мальчик из такой семьи не может оказаться плохим, я уверена. Тебе стоит попробовать, и, думаю, ты не ошибешься – как не ошиблась я с твоим папой.

И подумай, наконец, о такой редкой возможности, как перебраться в Америку и жить там совсем не так, как я тут прожила почти всю свою жизнь. Не жить от получки до получки, ограничивая себя почти во всем; не бояться говорить то, что думаешь, и не терпеть оскорбления и унижения из-за твоей национальности. И не опасаться, что с тобой из-за этого могут расправиться когда-нибудь, как собирались в пятьдесят третьем году.

– Что: расстаться с вами? С Антошкой?

– Ничего: мы будем зато спокойней за тебя здесь. А может, как-нибудь и нам тогда удастся к вам перебраться и видеть и тебя, и Сашу. Ну, а Антоша… Расстанетесь, всё равно: не собираетесь же вы пожениться.

– Еще чего! Неужели ты могла подумать?

– А что прикажешь думать, если ты ни с кем еще по-настоящему не встречалась. Если не сразу с целой компанией, то только с ним – чаще всего. И он, мне Валя говорила, не больно приводит своих девушек к ним домой знакомить. Так что…

– Тем ни менее.

– Вот именно. Слушай, доченька, что я тебе скажу: соглашайся. Надень завтра это кольцо и пойди, проводи его. Рахиль мне сегодня сказала, они всей семьей едут в десять часов к их гостинице, чтобы проводить в аэропорт. Присоединяйся к ним: один раз прогуляешь в институте – ничего.

– Мама, а если, всё-таки, потом… Ну, если я почему-то не смогу стать его женой: что тогда?

– Тогда? Скажешь ему, почему: он же нормальный человек – сможет понять. Идем-ка, ляжем: поздно совсем уже.

Соня легла в постель, но Фрума Наумовна, заснувшая очень не скоро, слышала, как она ворочалась: не спала – тоже думала.

Он так обрадовался, увидев её среди родственников, пришедших их проводить. Еще больше, увидев и кольцо у неё на руке.

Они отошли за угол, и он взял её руку, на которой оно было:

– Да, Сонья? Ты согласилась быть моя… моей женой. I’m so happy, and I will work hard for the moment of our wedding. I love you so much,[65] – от волнения он перешел на английский.

– Брайан, я хочу сказать тебе честно всё, как есть. Я пока не могу сказать, как ты, что я люблю тебя. Но ты мне очень нравишься – ты хороший.

И мама мне сказала, что мой папа, когда она выходила за него, тоже только нравился ей, но он тоже был очень хороший, и она его полюбила – сильно. Надеюсь, что и я полюблю тебя. А если…

– Если почему-то нет, ты мне скажешь – и я пойму: не бойся, – предупредил он её фразу. Она благодарно посмотрела на него:

– Наверно, я полюблю тебя еще до свадьбы. Ты, правда, очень, очень хороший.

– Ты так считаешь, да? А можно мне поцеловать тебя, Соньечка?

– Конечно. Я хочу, чтобы ты это сделал.

Их появление держащимися за руки было встречено дружным приветствием его товарищей, уже сидевших в автобусе. Он крикнул им, что поедет не с ними, и автобус укатил.

Стали грузить в такси чемоданы. На два из них Дора показала Рахили:

– Эти не надо: они вам. И Сонечке.

– Зачем, Дора? Не надо!

– Затем! И возьмешь: здесь вещи, которых в ваших магазинах нет. А мы хотим, чтобы у вас они были: что мы – чужие? Пусть Женя нас не провожает: отвезет их домой, – добавила она.

– Спасибо, – поблагодарила Рахиль сестру. Больше даже за то, что она, наслушавшись её страхов, постаралась избавить Женю от дополнительного риска иметь какие-то неприятности за встречу с иностранцами.

Но чемоданы были не маленькие: как он поднимет сразу оба по лестнице наверх? Ему же нельзя – после такого страшного ранения, хоть он и хорохорится.

– Арон, езжай с ним. Ни в коем случае не давай ему хватать сразу два чемодана, слышишь? – распорядилась она.

– Мама, ведь зажило всё давно, – попробовал возразить Женя.

– Я лучше знаю: я врач. Так слышишь, Арон, что я сказала?

– А как же, – ответил тот: тоже всегда изрядно дрожал над Женей.

Подошли два заранее заказанных такси, и Женя с тестем стали прощаться с американской родней.

– Zhenya, I beg your pardon for my not believing you then again,[66] – сказала Джудит, целуя Женю. Дора тоже расцеловала его и Арона. Брайан обнял обоих.

Брайан с Соней хотели ехать отдельно, во втором такси, но Гриня воспротивился: только с Брайаном. Тот посадил его к себе на колени.

А Женя сбегал еще за одним такси. Тесть таки не дал тащить наверх сразу оба чемодана, когда приехали домой. Остался внизу со вторым, а когда Женя спускался, оказался с ним уже на площадке второго этажа.

– Езжай на работу: я сам его дотащу потихоньку, – сказал он, когда Женя стал отбирать его.

– Еще чего!

– Ты считаешь, можно будет тебе теперь писать?

– Пиши и не думай: время уже немного другое. Да и что мне могут сделать: я никакую должность ведь не занимаю. Просто врач-кардиолог, а заменить меня будет не так-то легко. В партии мы с Ароном тоже не состоим.

Но пиши на мой сочинский адрес: молодым, на всякий случай, не надо. И Брайан пусть лучше посылает письма Сонечке на мой адрес тоже: я их ей перешлю.

– Рохеле, ты только, Б-га ради, не стесняйся: сообщи мне вовремя размеры деток перед тем, как я снова приеду. И не только собственных внуков: чтобы я и остальным тоже что-то смогла привезти.

– Да ну, зачем? Не беспокойся: мы живем не хуже других.

– Ай, что я – не вижу, как вы тут все живете? Мне ведь спокойней будет, если я смогу помочь вам хоть чем-то. Ты же у меня единственная сестра. Так хочется, чтобы ты – вы все жили вместе с нами когда-нибудь.

– Сейчас – ты видишь – это совершенно невозможно.

– Не совсем удобно только получилось, что Игоря и Асю не предупредили, чтобы тоже приехали в воскресенье. Получилось, всех пригласили, а их – нет. Могут и обидеться: я Аську знаю.

– Да: боюсь, что так. Я считаю, Марин, надо будет что-то из Дориных подарков обязательно дать им. Наверно, она тогда будет довольна.

– Наверно. И всем остальным тоже.

– Конечно.

Ася, неожиданно, была обрадована больше даже не тем, что ей и Игорю подарили что-то, что мало у кого есть. Рассматривала жадно то, что оставили себе Рахиль Лазаревна с Мариной, заставляла их мерить, а потом схватила блокнот и карандаш и стала зарисовывать. Ясно было, что что-то из этого она наверняка себе сошьет. При её умении это будет выглядеть ничуть не хуже.

Шить было любимым её занятием. Гораздо большим, чем её работа. В этом она достаточно быстро убедилась после того, как они окончили с Мариной институт и стали преподавать в школе литературу и русский язык.

Она не понимала Марину, когда та говорила, как ей интересно с её ребятами, как охотно они слушают её на уроках. Что она им рассказала на каждом из них помимо того, что в учебнике. Ей и было, что сказать. Еще бы: столько читала.

А она – почти только то, что требовалось в школе и институте по программе. Кое-что еще только для того, чтобы не уронить себя тогда в глазах Юры.

Не говоря уже о том, что зарплата учителя была уж очень мала. Стоило ли для этого целых пять лет учиться в институте? Шитьем она могла бы заработать больше. И так подрабатывала уже этим неплохо.

… Когда окончила институт сама, погнала сразу учиться Игоря. Правда, он засопротивлялся:

– Ась, я думаю, не стоит: ну какой смысл? Я ведь на сдельщине и сейчас куда больше многих инженеров зарабатываю.

– Знаю. И все равно: чем ты хуже остальных наших ребят? Твой папа же так хочет видеть тебя инженером. Не допущу, чтобы он мог винить меня, что ты им не стал. – И Игорь сдался.

Но, учась на вечернем, уже столько домой приносить не мог: не оставался сверхурочно, не выходил с остальными в выходной, когда начальство просило. И когда поджало с деньгами, она решилась позвонить Ларисе Алексеевне. Хотя и не сразу: боялась, что бывшая жена Николая Петровича не станет с ней разговаривать.

Но та, похоже, обрадовалась, когда она позвонила. Выслушала все её объяснения, что Игорь сейчас стал зарабатывать ощутимо меньше, так как тоже теперь учится в институте, на заочном отделении, и не может, поэтому, работать сверхурочно.

– Понимаете, Лариса Алексеевна, я хочу, чтобы мой муж тоже обязательно имел высшее образование.

– Понятно, понятно, – прервала её Лариса. – Хочешь подработать, да? Что ж, шьешь ты весьма неплохо: сможешь. Кстати, мне сейчас надо бы костюм подправить: располнела немного. Сама понимаешь, это с мужем только хлопоты и волнения, а с любовниками никаких. – Последнее, видимо, было рассчитано на то, что будет передано Николаю Петровичу.

Взяла с неё недорого, но вскоре она прислала к Асе двух своих сослуживиц: те уже заплатили больше. И потом прислали своих знакомых. Только связываться приходилось через Марину: ей оставляли номера телефонов, и Ася потом сама звонила заказчицам. Получалось довольно неплохо в сравнении с её школьной зарплатой, и проверка тетрадей казалась досадной помехой.

…То, что она сможет пошить теперь, будет сногсшибательным: по заграничным моделям. Судя по этикеткам не только американским: еще французским, итальянским, западногерманским. Брать за это спокойно можно будет гораздо больше.

Но, все равно, проверка тетрадей и подготовка к урокам будут отнимать время: из школы она уйти не может. Они с Мариной ведь вернулись в свой институт: от идеи с заочным отказались, когда ребяткам было по году. Марина потому, что Клава уговорила её, пообещав, что будет забирать Розочку к себе, пока она будет в институте. А её Дед, Антон Антонович, на глазах которого Мишанька рос с самого рождения.

7

Брайану почему-то нравилось носить очень свободные пуловеры, и один из них пришелся Жене впору. Правда, на нем он не болтался: Женя был крупнее американского родственника, хотя ростом мало уступал тому. Пуловер смотрелся на нем отлично. Тем более что был необычного фасона: из выреза выглядывал такой же вязки отложной воротник.

Первый, кто обратил на пуловер внимание, когда он появился в нем на работе, был Стеров.

– Где отхватил такой? Не в комиссионке? Очень клево!

Женя только улыбнулся в ответ: сообщать Витале об американских родственниках счел излишним. Тем более что близкие отношения с ним не появились даже после той помощи, которую тот оказал им во время суда над ним и Сашей.

Виталя дал тогда понять, что рассчитывает на благодарность, и Коля при первой же возможности забрал его в свой отдел. Но вскоре стал жалеть об этом: работник из Стерова был никакой. Александр Михайлович, под началом которого он стал работать, без конца жаловался на него: мало того, что не шибко грамотный, так еще и лодырь – вечно курит и болтает в коридоре, а то и просто спит за кульманом. Отдача от него как исполнителя мизерная, и Медведев за все время так и не повысил его в должности.

В принципе, оклад, да и премии, которые он почти не получал, не слишком волновали Стерова, но то, что Женя был уже рукгруппы, а он даже не стал старшим инженером, вызывало обиду и на Женю, и на Медведева. А ведь он успел им оказать немалую услугу тогда, о которой знало не так уж мало народа в КБ. Лепешкина, вон, в соседнем отделе повышали уже два раза: уже руководитель группы, как и Женя, хотя и в подметки тому не годится. Да его самого он не сильней.

Чего уж там говорить: у Семки лапа – женился на племяннице Васина, тогдашнего начальника кадров КБ. Тот помог ему остаться в Москве, в экспериментальных мастерских при КБ, а через год стал начальником отдела кадров уже института и перетащил Семку в КБ. Вскоре, не без его помощи, конечно, Семку сделали старшим инженером. А когда в начале года сменился директор института, Васин стал одним из ближайших людей нового руководства и сумел протолкнуть Лепешкина в рукгруппы.

Так что Семочка, наверно, не жалеет, что женился на такой мымре, как племянница Васина, которую Виталя, как говорил когда-то Стас, в голодный год и за пуд сала не стал бы. Лепешкин, зато, теперь ходит важный и строгий.

Но с ним, почему-то, в последнее время обращается, как со старым институтским приятелем, хотя, пока учились, никакой дружбы между ними не водилось. Семка явно понимал, что не будь у него обиды на Женю, не больно стал бы он вести с ним приятельские разговоры. Нет-нет, да и подпускал шпильку:

– Не шибко отблагодарил тебя еврей. Только о себе думает.

Виталя делал вид, что его совсем не касается, что Лепешкин вместо Жениного имени говорит всегда “еврей”. Привык тщательно скрывать, что и мать его матери тоже была еврейкой.

– Не тех друзей ты себе выбрал, Виталя: не тех. Других надо иметь: таких, на которых можно положиться, – продолжал Лепешкин.

Стеров навострил уши: Семену явно было что-то нужно от него. Что ж, это может как-то помочь тоже подняться в должности – Васин после прихода нового директора института весил куда больше, чем Медведев. Так тоже можно будет стать даже рукгруппы: чем он хуже этой тупой деревенщины. Ведь слышал, тот только пыжится, но практически всю работу в группе за него делают другие.

Но в ответ промолчал: решил набить себе цену. Наверно, правильно сделал: Лепешкин приставал с разговорами всё чаще. Женя, почему-то, явно интересовал его, но они не разговаривали еще с института. Пара попыток наладить отношения не встретили ответного желания Жени. Поэтому Стеров был нужен, чтобы узнать что-то, связанное с Вайсом.

… Наконец, Лепешкин предложил ему перейти из отдела Медведева в их отдел, к нему в группу.

– При первой же возможности сделаю старшим инженером. Я же не как твой еврей. Ему ведь до тебя совсем дела нет: только своими занят. Небось, даже и не о работе думает тоже, а о собственной диссертации: этим и занимается в рабочее время.

– Наверно: больно часто пропадает в библиотеке, – подбросил Семке косточку Виталий.

– И много он уже успел?

– Откуда я знаю?

– Но узнать как-то ведь можешь?

– Тебе это зачем?

– Да надо. Тебе ли не всё равно? Предлагаю: я тебе, ты мне, – он смотрел в лицо, явно давая понять, что без этого брать Виталю к себе в группу не станет. – Договорились?

– При одном условии: если добьешься моего перевода к тебе сразу старшим инженером, – не стал чикаться с ним Стеров. А чего, собственно: Семену ведь это, явно, почему-то уж очень нужно. – Сам понимаешь, может потом не получиться, так зачем мне лишний переход из отдела в отдел?

– Ладно: что для своего товарища не сделаешь? Попытаюсь. Но и ты тоже.

– О’кей.

Сейчас Виталий подумал, что его похвала в адрес Жениного пуловера может послужить началом нужного разговора с Женей: для выяснения того, что почему-то жаждал узнать Лепешкин. Не стал допытываться, где Женя раздобыл эту шмотку – вместо того сказал:

– Идет тебе здорово. Как говорится, носи на здоровье. Кстати, как оно у тебя сейчас?

– Вроде ничего. А что?

– Ты ж такое пережил. Я уж думал, когда тебя тогда в больнице увидел, что уже к прежней работе можешь и не вернуться больше.

– Да нет, как видишь.

– Но, все-таки, не трудно тебе проекты успевать в срок сдавать и еще в аспирантуре учиться?

– Сказать, что совсем легко, конечно, не могу, но пока справляюсь.

– И скоро уже сможешь защищаться?

– Наверно: осталось, в основном, закончить оформление.

Виталий задал еще вопросы о его диссертации. Вайс, не чуя подвоха, рассказал ему достаточно, чтобы удовлетворить Лепешкина. Поэтому Стеров перевел разговор на другую тему.

– Наверно, Жень, ты и раньше смог бы управиться, если бы тебя не порезали.

– Ну так: не только! Еще дети. И жене институт необходимо было окончить: нужно же было ей помогать.

– Зато теперь все у тебя хорошо. Слушай, а у Листова как? Пишет он тебе?

– И у него все в порядке: семья, ребенок. Только ты у нас один пока никак.

– Ничего, Жень: и у меня, может, наладится.

… И правда, наладилось: через неделю неожиданно для всех стало известно, что Стерова снова переводят в отдел, в котором он начинал работать, но уже в качестве старшего инженера. Причем в группу Лепешкина.

Никто в отделе о его уходе не жалел.

Женя в тот день задержался в Политехнической библиотеке. Коля встретил его на площадке.

– Куришь? – спросил Женя, улыбаясь. Очень хотелось есть, и он спешил войти в квартиру.

– Тебя жду. Не торопись: есть кое-какие новости. Малоприятные, к сожалению: нас касаются.

– Да? – настроение всё еще было прекрасное: разыскал сегодня, наконец-то, нужный материал: потому и застрял там. – Ну, говори. Очень страшные?

– Достаточно. Произвели изменения в тематике работы аспирантуры. И поэтому меняют тему твоей диссертации.

– Что?!

– То, что слышишь, к сожалению. Два года твоей работы коту под хвост.

– Что это они: ни с того, ни с сего? – хорошее настроение сменилось тревогой, исчез волчий аппетит. Вытащил сигарету, тоже задымил.

– Велели тебе передать, чтобы завтра явился к директору. Думаю, из-за этого. Наверняка изменение тематики – это его идея: чего-то ему опять надо. Мало того, что теперь во все заявки его включать обязательно приходится.

– Ладно, Коль: завтра всё выясним.

– Конечно. Ты заранее не расстраивайся: может быть, еще сообразим, как выйти из положения. Где наша не пропадала.

– Ага. – Оба замолчали.

– Ты сказал? – потом спросил Женя. Коля не спросил кому.

– Нет. И Клаве тоже. Пока говорить не будем.

– Ага. Ладно, пошли, а то Марина заждалась меня с ужином.

… – Папа! – Розочка бросилась к нему, обхватила за колени. Он опустил портфель на пол, подхватил её на руки, и она прижалась к нему. Вышла с кухни Марина, подошла, подставила щеку, но почувствовав запах табака от него, поцеловать себя не дала.

– Зачем ты курил перед самым ужином? Забыл, что мама говорила: за полчаса до еды и полчаса после еды курить нельзя?

– Да я задумался, пока шел: нечаянно и закурил. Виноват, Мариш: не буду больше.

– И поздно чего так?

– В библиотеке задержался.

– Тебе же есть давно пора. Совсем о своем здоровье не заботишься. Подумаешь: не так быстро защитишься. Давай, раздевайся и быстро мой руки: сядем за стол. Ну-ка, дочуня, беги быстро, приведи Гриню.

Розочка соскочила с рук и побежала в комнату Медведевых. Гриня прибежал и сообщил, что он вместе с Толей собирает дрезину из Толиного “конструктора”.

– Молодцы, – похвалил сына Женя. – Я, когда был маленьким, тоже собирал дрезину из “конструктора”. С резиновым мотором: мне тогда показали большие ребята. Она сама двигалась.

– А Толя знает, как? Ты нам покажешь?

– Покажу, если быстро всё съешь.

Поэтому Гриня старался есть побыстрее, с нетерпением поглядывая на Женю. А ему не хотелось уходить из-за стола. Ужин, приготовленный Мариной, был, как всегда, вкусным, и она сидела рядом, следила, чтобы он и дети ели. Рассказывала про школу, про ребят в своем классе. И Розочка, сидя на высоком стуле, тоже слушала, что говорит папе мама. Красивая девочка: со светлыми курчавыми волосами и темными, как вишни, глазами – совсем как у её прабабушки Лии. А Гринька, тот больше похож на Марину – и на деда Арона поэтому. И сидя рядом с ними, не верилось, что может произойти что-то плохое: новость, которую сообщил Коля, уже не тревожила.

А после ужина он, попросив у Марины кусок резины, делал вместе с Толиком и Гринькой резиновый моторчик на дрезине: закрепили один конец её на рамке, а другой муфточками на оси. Ось крутили, наматывая на неё резинку, и дрезина потом двигалась сама.

Мальчики с гордостью смотрели на него, а потом позвали всех и показали свое творение. Девочки были в восторге.

Потом детей уложили, и вскоре Женя тоже лег. А Марина еще сидела с тетрадями, накрыв зеленый абажур платком, чтобы свет не тревожил ребяток.

Ночью, проснувшись, он ощутил, что она держит его руку и прижимает её к своей груди.

– Да, Евгений Григорьевич, ситуация на сегодняшний день такова, что возникла необходимость изменить тему вашей диссертации. К сожалению, некоторые обстоятельства пока не позволяют посвятить вас в причины. Но вы молодой, и два года отсрочки вашей защиты не так уж страшны, полагаю. Вы, я думаю, согласитесь со мной?

– Простите, Владимир Павлович, а сделанное мной уже как: пропало понапрасну? – сразу спросил Женя.

– Нет, за это не волнуйтесь: постараемся использовать, – директор как будто ждал этого вопроса. – Материал передадите товарищу, в теме которого он может пригодиться. Но вы не беспокойтесь: я вам гарантирую, стопроцентно, что защита новой темы, зато, пройдет у вас без всяких проблем. Надеюсь, вы умный человек: понимаете, что это наилучший вариант в настоящий момент.

– Можно спросить, кому вы намерены передать мой материал?

– Узнаете со временем, Евгений Григорьевич. К сожалению, у меня больше нет времени. Идите и начните готовить материал к передаче.

– Можно мне подумать?

– О чем? Мы уже всё решили, и ваше дело лишь выполнять наше распоряжение. В противном случае у нас будет иной разговор. Вы всё поняли?

Женя еще раз посмотрел ему в глаза – директор не отвел взгляда: смотрел уверенно – что всё будет сделано по его. Продолжать разговор было бесполезно: Женя молча повернулся и вышел из кабинета.

В приемной сидели Васин и Лепешкин. Васин сделал вид, что не видит его; Лепешкин всё же повернул голову. Молча кинул взгляд, но в глазах его мелькнуло злорадство.

“Уж не тебе ли, дерьмо, собираются передать мою почти готовую диссертацию?”, мелькнула мысль. Закурил сразу, выйдя в коридор, и пока шел до отдела, догадка превратилась в уверенность. Вспомнил, как незадолго до совершенно неожиданного перехода к Лепешкину Стеров как бы невзначай, но довольно подробно расспросил его о диссертации.

Рассказал сразу всё Медведеву. Тот тут же позвонил директору:

– Владимир Павлович, доброе утро. Нельзя мне подойти к вам?

– По какому вопросу?

– Относительно моего аспиранта.

– Вашего Вайсмана?

– Именно. Он мне только что сообщил, что его диссертацию вы передаете другому.

– Ну, и что?

– Мне как руководителю его диссертации не безразлично, кому. Могу я узнать, не Лепешкину ли?

– Так вы, оказывается, уже знаете. Могу я, в свою очередь, спросить, откуда?

– Сообщил один товарищ, который имени своего попросил не называть. А кто станет его научным руководителем?

– Мы полагаем, вы. Почему ж нет? Чем он вас не устраивает? Семен Кондратьевич Лепешкин один из тех, кого необходимо продвигать. Выходец из колхозной деревни, член партии. Не то, что ваш Вайсман – более достойный.

– Простите, Владимир Павлович, но у вас неполная информация о Лепешкине. Я присутствовал на его дипломной защите в институте и вынес впечатление, что это был весьма слабый студент. Кстати, он и не из семьи колхозников – его отец заведует сельпо. Не в этом дело, конечно – главное, в науку следует подбирать по уровню способностей.

– Значит, только таких, как Вайсман, который жил в Москве, а не в деревне?

– Нет, что вы: из того же села, что Лепешкин, был еще один выпускник того же института, Листов, работавший у нас некоторое время в экспериментальных мастерских. Тот, как и Вайсман, закончил в отличие от Лепешкина с красным дипломом. Его я бы охотно взял своим аспирантом, а Лепешкина наверняка пришлось бы тянуть.

– То есть, его вы отказываетесь вести?

– Вести или везти?

– Мне не нравится ваш тон, товарищ Медведев.

– Простите, но я плохо понимаю, зачем надо отбирать диссертацию у Вайсмана и передавать её Лепешкину.

– Что-то вы чересчур печетесь об этом Вайсмане. Он что вам: брат, сват?

– Считайте, что брат. Его старший брат был моим командиром и погиб, спасая меня в воздушном бою. Я теперь заменяю его. Так что…

– Понятно. Ладно, мы еще вернемся к этому разговору. Надеюсь, вы к тому времени уже придете к правильному решению.

… – Что ж, будем думать, что нам делать. А пока собери все материалы по диссертации, что у тебя здесь.

– ?

– Да нет, не чтобы отдать их этому борову. Отвезем домой: с них хватит забрать их без твоего ведома в наше отсутствие. А я пока позвоню кое-кому.

Незадолго перед обеденным перерывом он подошел к Жене.

– Проводи-ка меня.

– Вы уезжаете, Николай Петрович?

– Смотри в оба, пока меня не будет. В случае чего скажи, что я забрал у тебя материалы – не отдавай им ничего. Жди, если задержусь: заберем всё машиной.

– Понял.

Возвращаясь в отдел, услышал в коридоре, как Лепешкин отчитывает Стерова:

– Ну, ты хорош гусь: и нашим, и вашим за копейку спляшем. А кто, спрашивается, тебя старшим инженером сделал, кто? Стал бы ты им без меня, как же! Ты ж тот еще работничек. Как в институте другие за тебя без конца делали, так и тут тебя кто-то должен обрабатывать.

“Ишь сволочь! Как будто Юрка не чертил тебе листы за твое сало. И здесь другие за тебя пашут”, усмехнулся Женя

– Да ты чего, Сем?

– Я тебе не Сема больше: Семен Кондратьевич – запомни, Стеров.

– Хорошо: Семен Кондратьевич. Да в чем дело-то?

– Ах, ты не понимаешь! А кто сообщил им, что диссертацию этого еврея мне передают? Кто мог, окромя тебя?

– Ни фига себе! Я же сейчас от тебя первый раз об этом слышу. Тебе диссертацию Вайса передают? Ты что, кандидатом стать надумал?

– Не одним же евреям в них ходить. А то ты не понимал, зачем я велел тебе расспросить его, что у него сделано: иначе на хрена мне это надо было? Рассказал, небось, жиду про это.

– Ну что я – дурак: говорить ему. Уж нет.

“Сам же ты, Лепешкин, мне и подсказал: не так уж трудно было догадаться, почему именно ты радуешься, что у меня диссертацию забирают”.

– Ну, а кто? Кто?

– Откуда я-то знаю? Фу ты, ну ты: ни с того, ни с сего на меня подумал.

– А не врешь?

– Да нет же: честно.

– Ну, смотри: если узнаю, что врешь, попомнишь меня. – В коридоре затихло.

… Женя вышел из-за поворота и сразу наткнулся на нервно дымившего сигаретой Стерова. Увидев Женю, тот еще больше побледнел.

– Жень…

– Что тебе?

– Ты слышал, да?

– Конечно. Ну и что?

– Да я ж, правда, не знал, зачем ему надо о твоей диссертации что-то знать. Мамой клянусь. Я ж даже предполагать не мог, что этот дуб деревенский собирается еще и кандидатом наук стать. Да при этом еще таким хитрожопым окажется: твою диссертацию постарается зацапать.

– Но расспрашивал меня ты ведь не даром?

– Да, только… Мне ж тоже хотелось сколько-то двигаться в должности: шесть лет уже работаю.

– Работал бы, как все, а не филонил, тогда и мог бы на это рассчитывать. А не на то, что мы с Николаем Петровичем в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сделал тогда. Мы же тогда о тебе иначе думали: за человека сочли.

– Да я ж…

– Ты, ты… Иди-ка ты к своему Семену Кондратьевичу и скажи… Да нет, ничего ему не говори: надо будет, сам скажу.

– Ты напрасно, Жень. Я же, сам знаешь… И если чего нужно, папа всегда вам…

– Нет, – оборвал его Женя. – Впредь обойдемся.

8

Медведев появился перед самым окончанием работы.

– Всё собрал? – спросил он.

– Всё, – Женя показал на груду папок, громоздившуюся на столе, и стоявшие рядом с ними рулоны, обернутые старой синькой.

Их отнесли в машину, когда в отделах уже никого не осталось.

– Устал чего-то сегодня. Садись-ка ты за руль, – попросил Николай.

Женя вел машину. Медведев обернулся, глядя на забившие заднее сидение папки и рулоны на полу.

– Нормально: будет что показать, – удовлетворенно сказал он.

– Кому?

– А кому надо. Так что, и то, что у тебя дома, тоже завтра притащим.

– Но кому? – не отставал Женя. – Не томи.

– Ладно, – улыбнулся Николай. – Профессору Щипанову.

– Бате?

– Он нас ждет завтра с утра. Так что сгреби и то, что там держишь.

– Он…

- Да: берет тебя к себе. Я договорился.

Декан, которого все на факультете называли за глаза “батей”, ждал их. Широко раскрыл глаза, когда Женя и Медведев втащили в его кабинет тяжелые связки папок.

– Это еще не все: в машине еще чертежи всякие остались, – сказал Николай.

– Много?

– Тоже немало. Я Женю оставлю для начала разговора. Пойду, принесу их.

– Один?

– Ну, не за один раз. Это ничего.

Но Щипанов одному ему тащить не дал: выглянул в коридор и попросил двух студентов помочь. Вернулись, нагруженные все трое.

Женя уже что-то рассказывал Щипанову; увидев принесенные рулоны, сразу развернул один из них и вытащил лист с графиками.

– Это их распределение, Петр Федорович. Затем я сделал дисперсионный анализ: он показал, что среднеквадратичное отклонение таково, что можно вычислить довольно надежную регрессию. Вот результат.

– Значит, освоил математическую статистику? Мы же вам ей почти совсем не давали.

– Пришлось: как без неё?

– Массив экспериментальных данных у тебя же ой какой: как ты производил такие расчеты? Сколько времени это отняло?

– Немало, Петр Федорович, – вместо Жени ответил Медведев. – Только небольшую часть моих, его и второго моего аспиранта расчетов удалось благодаря моим знакомствам сделать на ЭВМ. Остальное – используя электрокалькулятор.

– Каторжная работенка.

– А что оставалось делать? Надо – значит, надо.

– И Лепешкин хочет получить всё в готовом виде? Это он самостоятельно осилить никак не смог бы. Не те знания, не те способности: чересчур слабый студент был. Мы чуть не отчислили его с первого курса: пожалели просто. Наверно, напрасно. Впрочем, сейчас это может быть и на руку нам.

– Чем, Петр Федорович?

– Ведь работа проводилась и в рабочее время?

– Конечно.

– Так что, увольняясь, Вайсман должен что-то оставить в оправдание этого? Ведь уйти надо спокойно.

– Да, вы правы.

– Так вот, я думаю, можно будет отдать какое-то количество опытных данных в необработанном виде. Насколько Лепешкин сможет с их обработкой справиться?

– Сам – вряд ли, но могут кого-то заставить это сделать. Хотя, может, и нет: не такой уж он крупный начальник, а в его группе таких не найдется в настоящий момент.

– Так что остановимся пока на передаче Лепешкину части экспериментальных данных в сыром виде. Что конкретно, решим позже, когда я ознакомлюсь со всем материалом. Давайте-ка, двинемся дальше.

И Женя продолжал знакомить его со всем сделанным им. Щипанов внимательно слушал, задавал множество вопросов. Отложенные материалы, предназначенные для передачи Лепешкину, он отправил сделать фотокопии с них.

Когда закончили, велел оставить остальное у него: хотел посмотреть еще раз. То немногое, что отдавалось, Женя понес в машину, а Медведева Щипанов задержал.

– Ну что, Николай Петрович, работа превзошла все мои ожидания: тянет вполне даже на докторскую степень. Считаю, что мне крупно повезло: такой, как Женя Вайсман, стоит многого.

А вот насчет вас не знаю, что сказать. Что вы будете делать, когда он уйдет от вас? Неужели вам придется вести Лепешкина в качестве аспиранта?

– Не дождутся.

– Но вы ведь так и не защитились еще: что будет с вашей докторской? С ней я, к сожалению, помочь не смогу.

– Что будет, то и будет, Петр Федорович.

– Но мой вам совет, сделайте, все-таки, попытку заставить их убедиться в том, что Лепешкин не способен самостоятельно справиться с диссертацией. Может быть, они переиграют всё обратно. И тогда вы защититься тоже сможете.

В отделе появились уже во второй половине дня. Александр Михайлович сразу сообщил, что директор еще с утра вызывал Женю. Узнав, что его нет, потребовал Медведева. Узнав, что и его нет, велел позвонить сразу, как появится.

А через час после его звонка в отделе появился Лепешкин. Подошел к Жениному столу и, никого не спрашивая, попытался залезть в него. Хватило даже наглости спросить ключ, чтобы открыть запертые дверцы. Уходя, проворчал:

– Ну и дисциплина в вашем отделе.

– Полный дурак: еще рассчитывает, что я возьму его своим аспирантом, – отреагировал Медведев.

… – Почему вы исчезаете больше, чем на полдня, Николай Петрович, никого не предупредив?

– Разве Александр Михайлович не сообщил вам, что мы ездили на консультацию, о которой я договорился заранее?

– Но вы знали, что Вайсман мне будет нужен.

– Вайсман пока еще мой аспирант, и он имел прямое отношение к этой консультации.

– Вот именно: пока. Вы же прекрасно знаете, что ему сменили тему: у него будет другой руководитель.

– Это я знаю. И даже кто.

– Да? Так кто же?

– Профессор Щипанов.

– Причем тут какой-то Щипанов? Кто такой?

– Декан факультета, на котором учился Вайсман. Его после окончания намеревались оставить при кафедре, но Вайсман хотел набраться вначале инженерного опыта. Профессор Щипанов, тем не менее, был готов взять его к себе в любой момент.

– То есть, Вайсман захотел перейти к нему?

– Да, Владимир Павлович. Ему обидно отдавать свою диссертацию другому, и он принял такое решение. Он ждет сейчас в приемной, чтобы получить вашу подпись на его заявлении об уходе по собственному желанию.

– Вы уже подписали его?

– Да: после распределения уже прошло больше трех лет.

– Но я не подпишу.

– Почему?

– Да потому! Он делал диссертацию в рабочее время, получая зарплату; использовал наше опытное производство, наше оборудование, наши лаборатории. Разве не так, дорогой Николай Петрович?

– Но экономический эффект уже полностью перекрыл всё это.

– Не имеет значения. Если он хочет уйти без крупных неприятностей, ему придется передать материалы по своей диссертации нашему товарищу.

– Насколько знаю, он возражать не будет: хочет уйти спокойно. Только, Владимир Павлович, она далеко не закончена.

– Насколько я в курсе, осталось только закончить оформление.

– Это далеко не так: боюсь, вас не совсем-то правильно информировали. Закончить не оформление, а обработку собранных данных. Он вначале не до конца представлял себе, сколько это может отнять времени. Кстати, Владимир Павлович, вы вполне уверены, что Лепешкин действительно сможет справиться с подобной работой?

– Это уже будут его проблемы.

– Конечно. Могу я позвать Вайсмана?

– Что ж, зовите.

Женя протянул директору свое заявление. Прежде, чем подписать его, тот спросил:

– Надеюсь, вы понимаете, Евгений Григорьевич, что мы не благотворительная организация, чтобы в результате наших затрат, связанных с работой за период вашей работы над диссертацией, институт не получил ничего?

– Конечно.

– Ну, так вот: я подпишу ваше заявление не раньше, чем вы передадите нам всё, связанное с диссертацией.

– Вы имеете в виду опытный материал?

– Не только: вы же не только производили испытания.

– Нет: еще руководил разработкой проектов и внедрением в производство.

– Но и проводили немало рабочего времени в разных библиотеках, я думаю.

– Не отрицаю. Что ж, могу передать также перечень использованной литературы.

– Это не всё. Еще результаты обработки материалов.

– Хорошо. Правда, их пока еще не много.

– Вы говорили, что её осталось лишь закончить.

– Кому я говорил?

– Не важно. Но говорили.

– Не знаю, кто это мог выдумать. – “Ничего, Виталя: получишь дополнительный втык от своего Семена Кондратьевича”. – Кое-что у меня есть, правда, но исключительно в черновиках: оформить за две недели будет невозможно.

– Почему две недели? Значит, потратите больше.

– Но через две недели я здесь уже работать не буду.

– Кто вам сказал? Пока я не подпишу вам заявление…

– Прошу прощения, но мое заявление зарегистрировано секретарем сегодняшним числом. Через две недели я имею право не выйти на работу даже при отсутствии вашей подписи под ним.

– Да, Владимир Павлович: согласно трудовому законодательству именно так, – подтвердил Медведев. – Думаю, лучше, чтобы Евгений Григорьевич просто ознакомил товарища Лепешкина с ними. Наверно, это может устроить всех.

– Я это выясню: надеюсь, вы можете подождать до завтра.

– Да, конечно.

Встреча Жени с Лепешкиным проходила в присутствии Медведева. С самого начала Женя пресек попытку обращаться к нему, как к бывшему сокурснику. Сказал, когда Лепешкин попросил:

– Ты поподробней только, Жень, ладно?

– Евгений Григорьевич. И попрошу исключительно на “вы”. Еще: прошу слушать меня как можно внимательней, чтобы мне не пришлось повторять.

Пока не дошло до объяснения статистической обработки всей кучи опытных данных, Лепешкин еще как-то держался. Но всё, что дальше говорил Женя – все эти дисперсии, среднеквадратичные отклонения, нормальные распределения, корреляции, регрессии – было абсолютно незнакомо. Семен напрягался, стараясь как-то понять и хоть что-нибудь запомнить, но в голове был сумбур.

А потом, как нарочно, длинный список использованной литературы больше, чем наполовину, состоял из наименований на иностранных языках. Мало того, что на немецком, который Лепешкин тоже не шибко-то знал, так еще на каких-то – наверно, английском да французском.

– Переводы их имеются, Евгений Григорьевич? – робко попытался спросить Лепешкин.

– Честно говоря, Семен Кондратьевич, не интересовался: читал их в подлиннике. – Это, кажется, окончательно добило Семена: он совсем сник. Тем более что в этом списке было и большое количество статей Вайсмана, и следовал за ним перечень авторских свидетельств Медведева и Вайсмана.

… – А ты красиво, я скажу, его размазал, – сказал Николай, когда Лепешкин, прихватив материалы, вышел из его кабинета. – Видно же было, насколько для него всё, что ты ему говорил, темный лес. Мне таки будет, чем аргументировать отказ взять его себе аспирантом.

“Ну, сучий потрох: я тебе устрою! Убью гада! Во что втравил меня: “Всё у него уже закончено, осталось только дооформить.” С этим я уж как-нибудь справился бы. Ну, не справился бы, так наверняка б нашел, кого подключить. А тут, оказывается, еще столько. Знал бы, не стал бы связываться ни за что. А теперь что делать: задний ход-то уж не дашь”, Лепешкин весь кипел.

Притащил взятое в отдел, швырнул на стол. Стерова не было: небось, опять где-то шляется вместо того, чтобы сидеть и работать. Ну и хрен с ним: скоро вылетит совсем, кот драный.

Позвонил Васину:

– Алексей Федорович, можно подойти?

– Давай: жду.

… – Ну, что? Получил всё?

– Что толку: там начать и кончить. Не стоила овчинка и выделки.

– А ты, дорогой, хотел получить сразу готовенькое? Напрасно рассчитывал: попотеть и тебе придется.

– Боюсь, не осилю я.

– Но, но, но! Давай-ка без паники.

– Да, хорошо вам говорить. Женька-еврей там такое накрутил: прогрессии какие-то. Черт его знает, совсем мне голову заморочил: ничего я не понял.

– Регрессии, наверно – не прогрессии.

– Вроде, так.

– Короче говоря, статистическая обработка экспериментальных данных. Не страшно.

– Вы что, знаете её?

– Ну, откуда? Но кто в этом сечет, знаю. Помогут: Владимир Павлович поручит. Что еще тебя напугало?

– Да перечень использованной литературы.

– Не понял.

– Да там чуть ли не все названия иностранные. И не только на немецком. Еврею-то хорошо: он еще и английский с французским знает. А мне каково: я и немецкий не очень-то.

– Ну, его тебе придется подучить: иначе кандидатский минимум не сможешь сдать. А английский и французский – не беспокойся: подключим наших переводчиков. Так что не боись, Сенечка: диссертацию можно не только написать, но и организовать. Видел: и не такие, как ты, защищались. Главное, не паникуй: я с тобой. – “А даже и не защитишься, всё равно толк: Вайсман уйдет – Медведев не скоро защитится. А то станет доктором, совсем с ним сладу не будет”.

Попытка убедить директора в неспособности Лепешкина справиться с диссертацией окончилась безрезультатно.

– Когда Вайсман знакомил его с результатами начатой обработки данных, я лишний раз убедился в чересчур низком уровне его знаний. Слишком очевидно было, что он почти ничего не понимал из того, что ему говорил Вайсман.

– Старался ли он говорить так, что его можно было понять? Я сомневаюсь, так ли это было. Но вы не бойтесь, Николай Петрович: Лепешкин справится. Я в этом уверен. Не одним же Вайсманам писать кандидатские диссертации. Удерживать его мы не собираемся: пусть уходит – скатертью дорога.

---

[1] Извините, можно мне с вами поговорить?

[2] О, да, конечно! Сказать вам по правде, я не ожидала, что почти никто в России не говорит по-английски. Прекрасно, что, наконец, говорю с русским. К сожалению, я едва понимаю по-русски в отличие от мамы: она говорит по-русски свободно, потому что родилась на Украине.

[3] Это прекрасно, что ваша мама не забыла свой родной язык.

[4] Нет, не русский на самом деле её родной язык, а идиш.

[5] Идиш и мой родной язык, хотя я не часто говорю на нем.

[6] А есть у вас родственники в Соединенных Штатах?

[7] Нет. Но у моей тещи там сестра.

[8] Она жива, её сестра?

[9] Она не знает.

[10] Почему?

[11] Давно потеряла с ней связь.

[12] Точно как моя мама. Мама, прекрати разговор на короткое время и иди сюда. Я думаю, этот джентльмен говорит то, что может заинтересовать тебя.

[13] Что?

[14] Он говорит, его теща имеет сестру в Соединенных Штатах, но давно потеряла связь с ней. Как ты. И он – еврей.

[15] Правда? Как её имя?

[16] Рахиль Каган.

[17] О, мой Б-г! А как её патронимик?

[18] Что это такое?

[19] Скажите, пожалуйста, её полное имя.

[20] Да! Это Рохеле, моя сестра Рохеле! Я уверена. Где она живет? Здесь: в Москве

[21] Нет, в Сочи. Но сейчас она гостит у нас.

[22] Могу я встретиться с ней?

[23] Конечно. Я живу поблизости, и мы можем пойти даже прямо сейчас. Думаю, она должна быть дома.

[24] Отлично. Давайте, идем.

[25] Нет, мы не пойдем. Мне не верится, что нашли твою сестру – сразу: это было бы чудом, а они происходят так редко. Думаю, нам надо быть более осторожными.

[26] Почему? Ладно, давай убедимся, прежде чем пойдем с… Простите, как ваше имя?

[27] Можете звать меня Женей: это моё уменьшительное имя.

[28] Могу я вас спросить, как зовут сестру вашей тещи?

[29] К сожалению, знаю только имя. Дора.

[30] Точно, я Дора. Этого должно быть достаточно.

[31] А как еврейское имя её отца?

[32] Должно быть, Лейзер.

[33] Не совсем точно. У моего деда было двойное еврейское имя.

[34] Не страшно. Позвоню и спрошу мою тещу сказать его имя.

[35] Хорошо, согласна.

[36] Именно: Лейзер-Вулф. Можно с ней поговорить?

[37] Нет. Предпочитаю, чтобы она пришла сюда

[38] Она очень скоро придет.

[39] Она не верит, но она таки увидит: это моя сестра, моя дорогая Рохеле! Сколько я не видела её – только её фотографию.

[40] Вы узнаете свою тещу?

[41] Да.

[42] Рохеле, дорогая моя! (идиш)

[43] Так что теперь, Джуди? Ты видишь, чудо, в самом деле, случилось!

[44] Да, мама: вижу. И тоже очень рада. Женя, прошу у вас прощения за то, что не верила вам. Мама, надо сказать Брайану, что мы идем домой к тете Рэйчел.

[45] Приведи его сюда: может быть, он пойдет с нами.

[46] Хорошо. Подождите немножко.

[47] О, это прекрасно!

[48] Брайан, это моя сестра Рэйчел, о которой я тебе говорила так много раз.

[49] Зять. Мое имя Женя.

[50] Это уменьшительное имя, да?

[51] Совершенно верно. Уменьшительное от Юджин.

[52] Что ты строитель. Строитель строит, а ты?

[53] Нет, я не строю. Делаю проекты машин.

[54] Понял. Ты не строитель, а конструктор.

[55] Спокойной ночи.

[56] Спокойной ночи. (эсперанто)

[57] Ты всё купила, дорогая?

[58] К сожалению, не совсем, что мы хотели. Не представляла, что это будет так трудно. Для детей купила лишь игрушек, настольных игр и книжек. Спасибо Арону: он так помогал. Думаю, будет лучше принести завтра что-то из наших вещей.

[59] Школа после окончания четырехгодичного колледжа университета для получения диплома юриста.

[60] Я люблю тебя.

[61] Я тебе не нравлюсь, да?

[62] очень славный

[63] невестой

[64] не безопасно

[65] Я так счастлив, и буду упорно работать для момента нашей свадьбы. Я люблю тебя так сильно

[66] Женя, я снова прошу у тебя прощения за то, что тебе не верила.

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.