Западный полюс

Глава XVIII

“Не будите спящих собак”

1

– Юра! Листик! – Игорь спешил к вагону, в двери которого стоял Листов.

Конечно, что именно он будет встречать его, тот никак не ожидал. Сколько лет прошло с тех пор, как Ася стала его женой: за это время они не разу не встретились.

Листов дважды приезжал в Москву, и можно, наверно, было бы. Но первый раз он видел, что Асе будет неприятно. Второй, когда Листов приезжал защищать кандидатскую диссертацию, он со всем семейством был в Сочи у отца.

Оба раза встречал Листова Женя, у него же Листов и останавливался. Но его сейчас в Москве нет: получил приглашение в Соединенные Штаты от Массачусетского технологического института принять участие в международной технической конференции и прочесть в нем лекцию. Разрешение, хоть со скрипом, дали на поездку с женой: дети оставались в СССР залогом того, что они вернутся. Ребят, естественно, они с Асей на это время забрали к себе.

Тем более что уже переехали на дачу. Там сейчас все: Валентина Петровна, Ася и вся орава ребят. Сам он тоже старается почаще туда ездить, хоть не всегда удается: остается в те дни в Москве.

Когда пришла от Листова телеграмма, что едет со всем своим семейством в пансионат их комбината в Хосте, получилось, что именно ему легче других встретить их на своей машине. Толя занят под завязку: сдача проекта. И Клава после смерти Коли за руль не садится. Но главное, Аська совершенно не противилась, а так хотелось именно самому встретить.

– Игорь! Капитан!

Видно было, что рады встрече оба. Изменились, конечно, и немало: как никак обоим уже за сорок давно перевалило. И оба отцы семейств: вон за спиной Юры, рядом с невысокой худощавой женщиной, трое ребят.

– Ну, что: знакомь с супругой.

– Катя! – улыбнулась она, протягивая ему руку.

Повел их к своей машине. Предложил Кате сесть впереди, но тогда четверо не умещались сзади, и с ним рядом поместился Листов.

– Давайте решим, куда поедем. Наши на даче – Валентина Петровна с Асей, ребята. Вечером в пятницу все остальные приедут. Но если хотите в Москве, то или к Жене – ключи он мне оставил, или ко мне. Но ждут вас на даче.

– Ну, и давай туда!

– Юрочка приехал! – Валентина Петровна обняла его, поцеловала несколько раз. За ней подошла Ася; трижды поцеловала его в щеки и повернулась к его жене.

Они рассматривали друг друга. Юрка не много рассказывал о своих бывших девушках, но кое-что Катя из его прошлого, все-таки, знала. Красивая ж до чего: и без всякой косметики. А Ася не понимала, что Листова могло привлечь в этой тощей козочке, пока та не улыбнулась ей. И тогда первая протянула руку.

Детей Листовых окружило младшее поколение. Старшими были Гриня и Миша, студенты. Моложе их две девушки-старшеклассницы, Роза и Зоя. Еще моложе подросток, Ваня, которого, однако, называли Ёжиком. Потом очень красивая девочка по имени Регина, кого-то очень напоминавшая Юре. Еще самая младшая, Тонечка.

– Степа! – представился старший потомок Листова. – Брата моего зовут Алешка, а сестренку Машенькой.

– Кто есть кто? – спросил Юра Валентину Петровну, оглянувшись на них. – Я ведь только Жениных ребят, внука вашего да Зайку знаю.

– Миша с Тонечкой Игоря с Асей, а Регина, Стерова её фамилия, ты не поверишь, дочь Инны. Той самой, помнишь?

– А-а!

Общее знакомство закончилось; чемоданы и сумки внесены в дом; сибирские соленые деликатесы – кета и грузди – вручены хозяйкам и сунуты в холодильник до завтра, когда приедут все на выходные. Игорь, с нетерпением ожидавший, когда это кончится, предложил Юре пойти покурить.

– Здесь? Где должна была состояться наша с тобой дуэль? – выйдя на крыльцо, спросил тот.

– Можно здесь, но в бунгало лучше.

– Что еще за бунгало?

– Деда нашего незабвенного предсмертный подарок. Пойдем: не терпится мне показать.

Оно стояло в дальнем углу сада. Юра залюбовался: весьма современно. Сходившиеся в одном из его углов окна; настил под выступающим навесом, создающим тень; плетеные стулья на нем.

– Блеск! Сам придумал?

– Он подсмотрел. У реки подобный соорудили тогда; правда, поменьше. Ну, мы с ним еще кое-что надумали добавить. Интересней того бунгало получилось; да оно и сгорело вскоре. Я уже после его смерти, когда строил, не поменял ничего: всё сделал, как с ним придумали.

– Что, сам строил?

– В основном. Но и Женя с Колей покойным, да и Еж и Толик, когда могли, тоже помогали. Ну, что: покурим здесь, на настиле, а потом уж и внутри покажу. Идет?

Первые затяжки сделали молча. Потом Листов спросил:

– Так как у тебя жизнь? Институт ведь ты кончил, я знаю.

– Кончил – хоть и без отличия. Но, и то слава Б-гу: ведь и работал. Не Ася, и не стал бы даже поступать: знал, что рабочие на сдельщине значительно больше инженеров зарабатывают. Я ж помнил, как и ты начинал: наш разговор на “дуэли”.

– А: девятьсот рэ старыми минус подоходный и налог на бездетность! Помню. Хорошо еще, в начале того года займы отменили.

– Но она вцепилась: и думать не смей – чем ты у меня хуже всех наших? Дома всё на себя взяла, шитьем подрабатывала, а меня заставила на повременку перейти, чтобы на работе полегче было. Говорила: “Не хочу, чтобы папа твой считал, что из-за меня ты не стал инженером”. Вот такая: не очень с ней поспоришь.

“Наверно, этого я и боялся”, подумал Листов, но не сказал вслух: посчитал, что вспоминать те события не стоит.

– Кем сейчас работаешь?

– Начальником цеха с прошлого года. Но пришлось для этого перейти на другой завод, тоже нашего главного управления. Денег прибавилось, но и мороки: бардак там.

– А где его нет? У нас, думаешь, меньше?

– Но чтоб так нагло хапали – вряд ли. Особенно давний наш общий знакомый – Семен Лепешкин. Помнишь еще?

– Такую сволочь разве забудешь? Земляки мы: с детства еще его свиная морда запомнилась

– Ты в курсе, наверно, как он пьяный за рулем врезался в машину, на которой мы ехали. Антоша тогда чуть зрения навсегда не лишился: пришлось уехать из-за этого в Израиль. Я тоже ударился о лобовое стекло, порезал лицо.

А он, сволочь, сразу удрал. Но я и Ася его рожу запомнили. Встретил я его случайно, отобрал паспорт, чтобы ей его показать: она тоже его узнала. Если бы не необходимость срочно вывезти Антошу в Израиль, заявили бы куда надо, и загремел бы он тогда в места не столь отдаленные.

– Женя рассказал, как ты его отметелил.

– Так ведь он не на меня – на него бросился с бутылкой с отбитым дном. Страшная штука – с острыми зубьями: ткнул бы, и остался бы Женя слепой, либо убил бы его. Но уж тут Женя тоже не стал церемониться: врезал по зубам, так что тот полетел наземь. Надо же так ненавидеть!

– Так Женя не дал ему диссертацию спереть. И вообще... В пятьдесят третьем пошел бы и громить евреев.

– Наверняка. И вот, представляешь, обнаруживаю, что он старший мастер в моем цеху. Улыбался, когда меня мастерам моего цеха главный инженер представлял, всеми своими золотыми зубами, а в глазах тревога.

А потом заявился ко мне, когда я один был, с бутылкой армянского коньяка. Марочного. Для душевного разговора.

– Рад, Игорь Михайлович, что работать с вами вместе будем.

– А что было, забыл? – спрашиваю.

– Так что плохое век-то помнить? Мы ведь, русские-то люди, не такие. Ну, было – так я на вас не в обиде: и мой ведь грех был. Я ведь тоже – правым-то глазом почти и не вижу теперь: слепнуть на него стал после того. Так что, ежели тогда мировую со мной выпить не желали, так сейчас давайте: чтобы уж дальше обиду друг на друга не держать.

Выставил его вместе c этой бутылкой. А чего он приходил, я вскоре понял: дошли до меня слухи о его поборах с рабочих. Бригадиры сами собирали с них то, что те вынуждены были отстегивать ему, и приносили. К сожалению, не ему одному. Боюсь, что те, в свою очередь, кому-то повыше.

Наверно, Лепешкина ко мне послали, что и меня к этому подключить. Да не на того напали. Ты меня знаешь: я не очень-то уступлю. Под суд, конечно, за это мне их передать было не под силу: кто из рабочих пошел бы в свидетели? Предлагал уходить поэтому по собственному желанию, если не хотят быть уволенными по другой статье: уж я найду за что – недаром сам был рабочим.

– Подлянки не пытались тебе делать?

– Ну, как без этого. Даже угрожать по телефону пробовали, шину на машине порезали. Но меня уважают: узнали, кто это делал – разобрались по-своему. Так что, как говорится: Б-г не выдаст – свинья не съест.

– Ася про твои подвиги знает?

– Нет, конечно. Я как-то обмолвился ненароком про того же Лепешкина, так она сказала: “Ну и что со всем этим можно сделать? Ведь плетью обуха не перешибешь”. Можно, оказывается, все-таки – только мало кто хочет.

– К сожалению. С прискорбием приходится признать: прогнили мы. Все ждут, что начальство наведет за них порядок, а сами предпочитают помалкивать. А что еще остается? Иначе слишком небезопасно.

– Ладно, где наша не пропадала. Ты лучше скажи, ты-то как?

– Да у меня в этом плане поспокойней. После защиты я главный технолог нашего комбината: в моем подчинении сдельщиков нет. Проблемы имеются, конечно, но другие. Может быть, хватит о делах? Ты же мне свое бунгало и внутри грозился показать.

Понравилось оно и внутри. Три комнаты: одна предназначалась под кухню, маленькая спаленка и главная, самая большая, с теми самыми окнами, сходящимися в углу. Мебель в ней незамысловатая – явно самодельная: два топчана с тюфяками сверху, застеленные байковыми одеялами; фанерные шкафчики, низкий столик наподобие журнального. Подобная же в спаленке. Но в большой комнате и книжный стеллаж, а на его полках знакомые Листову книги: из библиотеки Анны Павловны. Почти всё поэзия.

– Ты полюбил поэзию, капитан? – спросил он Игоря.

– Мишанька её любит, – ответил Игорь и вдруг почему-то запнулся. – А вообще-то, я тоже. – Он почему-то замолчал, как будто сказал что-то невпопад, и это удивило, а потому запомнилось Листову. Чтобы прервать неловкость, он спросил:

– И каково назначение этого палаццо?

– Дед хотел, чтобы Ася имела место, где она полная хозяйка. Но у нас вскоре изменились обстоятельства с жильем.

В день похорон Деда хватил удар Кузьму, и его увезли в больницу, и по дороге он, не приходя в сознание, умер. Мы прописаны были тогда уже в той квартире, где раньше Женя и Клава: мы в Жениной комнате, мать с Кузьмой – в Клавиной. Но с Асей появлялись там не часто: продолжали жить здесь, на даче; остальное время комната стояла запертой. Ни я, ни Ася не хотели сталкиваться с Кузьмой.

Но в тот год мы все осенью переехали в Москву: дача была до весны заперта. Мать была довольна: при внуках – Тонечка тогда родилась. Новиковы тоже: тосковали по тому времени, когда в квартире было полно детей.

Потом нас всех расселили по разным местам. Получили двухкомнатную квартиру, Новиковы и мать – по однокомнатной. А здесь теперь дача в полном смысле – летняя: зимой сюда только иногда приезжаем с детьми – покататься на лыжах и протопить.

– А бунгало?

– Да: бунгало. В нем обитают наши самые старшие из потомков: Толик и Гришка с Мишкой. Нам сюда доступ лишь с их разрешения. Которое я получил специально для тебя: наверно, здесь твое семейство и поселим.

А сейчас предлагаю, пока нас никто не хватился, отметить встречу в тесной мужской компании. Помянем с тобой Деда и Колю, вспомним дни, когда мы были все вместе. Думаю, ты не против?

– Прекрасно придумал, капитан. Надеюсь, ты предусмотрел, чем?

И Игорь принес с кухни знакомое по дням их молодости: бутылку с янтарного цвета водкой, копченую селедку, молодое сало, ковригу столового хлеба. И стаканы вместо рюмок.

– За встречу!

С аппетитом закусив, задымили.

Выпитое уже располагало к разговору на тему, которой до сих пор старательно не касались.

– Ты знаешь: я восхищался и продолжаю восхищаться тобой, Игорек.

– За то, что я увел у тебя из-под носа твою девушку? Попросить у тебя извинение?

– Уж не полагаешь ли ты, что я прогадал?

– Должен признать, несмотря на слишком краткого знакомства с твоей супругой, что ты поступил тогда мудро. Глядел глубже, чем другие. Не Ася – такая как раз нужна была тебе.

– А Асе ты – не я. Меня бы она долго не вынесла. Согласен?

– Вполне: мы с ней очень схожи. Но тогда...

– Тогда это выглядело совсем иначе. При этом ты вел себя предельно благородно, а я, несмотря ни на что, весьма скверно выглядел. Особенно в собственных глазах.

– Коля зато восхищался тобой.

– Давай и выпьем за него. И за Деда нашего.

... – Неужели нельзя было спасти его?

– Нет: рак.

Потом выпили за Сашу и “младшеньких”.

– Есть какие-нибудь сведения о них после Шестидневной войны?

– Есть – через Дору, сестру Рахили Лазаревны, хотя и реже, чем прежде. Саша наш сейчас известный уже в Израиле поэт...

– Я знал об этом. Бен-Реувени его псевдоним.

– Точно. Им там многие восхищаются, но зато и немало ругают. За его политические взгляды. Антоша тоже там известен: как раввин Арон Гродов.

– Что?! Я знал только, что он принял иудаизм. Кстати, как Валентина Петровна восприняла тогда это?

– Довольно спокойно – внешне, по крайней мере.

... – А теперь за что?

– За следующее поколение – наших детей.

– А теперь за стариков наших! – но этот тост выпить не удалось, потому что открылась дверь, и послышался голос Валентины Петровны:

– Это о каких стариках идет речь, негодники? Я вам старуха, да? Да я еще очень-очень ничего. Верно, девочки? – жены их стояли за ней.

– Всё ясно: старые собутыльники вспомнили былые попойки. Они же уже хорошо того, и вам, Валентина Петровна, на этих немолодых дураков обижаться бесполезно, – поддержала её Ася. Но Катя возразила:

– Зато что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Я и воспользуюсь, чтобы выяснить истину.

Валентина Петровна подтвердила, что Ася и есть та девушка, которой ты предпочел меня. Так скажи, дорогой супруг, пока ты достаточно еще пьян, где были твои уж если не мозги, то хотя бы глаза, чтобы предпочесть такой необыкновенной красавице подобную замухрышку, как я?

– На то была высшая воля богов. Это было ими предопределено, и от этого никуда, никому, никогда не деться. Ибо человек предполагает, а ...

– Ясно – не продолжай. Дело в том, Катенька, что у него хватило ума сообразить, что я не смогу бесконечно терпеть то, что способна терпеть от него ты. Или, по крайней мере, не обращать на это внимание.

– Пока еще это нетрудно: мне как-то до сих пор нравилось – ну, почти всё – от него исходящее.

– Ого! Вот это да! Ему сказочно повезло.

– Баба Валя! Мама Ася! – прервал их веселую перебранку голос Грини снаружи. – Если вы не покормите, среди нас начнется падёж.

– Идем, Гринечка! Скажи девочкам, чтобы накрывали на стол, – отозвалась Валентина Петровна.

… – Почему он тебя так называет? – спросила Асю Катя.

– А я выкормила его своим молоком, когда у Марины оно пропало. Тогда: когда мы чуть не потеряли Женю.

2

Поезд Листовы предпочли самолету, чтобы на сэкономленные деньги приобрести в Москве как можно больше необходимого: в первую очередь, одежды. Но минус поездки поездом обернулся возможностью фундаментально отоспаться, пока ехали. Результат этого Листов ощутил, когда, поспав около пары часов, проснулся совершенно бодрым и трезвым. Но собственно, и выпили по их способностями этого не шибко много, да еще под такую закуску, как копченая селедка и молодое сало с чесноком. Объедение!

Он вышел наружу: не хотел курить в бунгало, где их и поместили. Поднял глаза: небо было усыпано яркими звездами. Но луны не было, и в темноте он не разглядел, что в кресле на настиле кто-то сидит.

Он достал сигарету, щелкнул зажигалкой. И тут же услышал:

– Юрочка! – это была Валентина Петровна.

– Вы? Не спите?

– Я плохо спать стала почему-то. Наверно, возрастное: старею – вы с Игорем, все-таки, правы. А ты сейчас опять спать уйдешь?

– Нет: в дороге наперед отоспался. Едва ли сейчас засну.

– Тогда садись рядом, и поговорим. Мне очень хочется: как когда-то. Мы с Фрумочкой очень любили поговорить с тобой: ты был такой умный мальчик.

– Я сейчас: только покурю.

– Садись и кури здесь: мне это нисколько не помешает. Может быть, если приспичит, тоже попрошу. Как Раечка иногда.

– Вы же никогда не курили! Вы это после смерти Антона Антоновича? Или когда Антоша принял...

– Нет, – не дала она ему договорить. – После смерти Коли.

Сережа стал говорить ей, что Коля ему не нравится: выглядит всё хуже. Но тот упорно не соглашался пройти обследование.

А когда Сережа чуть не силой заставил пойти на него, обнаружили подозрительную опухоль. Его поместили в Герценовскую больницу, где, вскрыв, чтобы удалить её, обнаружили множество разросшихся метастаз. Опухоль даже не сочли нужным вырезать: зашили – и отправили домой. Умирать.

Он уже не вставал. В институте его замещал в это время Женя. Клава не работала, была при нем неотрывно. Они все – Сережа, она, младший Сережа, Людочка – были там не реже раза в день; Женя и Марина, жившие рядом – неоднократно. Достаточно часто появлялись Игорь и Ася; еще Щипановы, Новиковы, Аким Иванович и отец Региночки. Дважды приезжала Аня с мужем.

Сережа не скрывал от них, что надеяться не на что. Это последствия войны: раковые клетки сидели в нем с того момента, когда обгорел он в самолете. Тогда удалось спасти его, даже заменить кожу на лице ею с его ягодиц. Но они остались в нем, чтобы нанести смертельный удар потом.

Она осталась самой старшей из женщин: Раечка была далеко и только раз смогла приехать вместе с Ароном накануне его смерти; Фрумочка – там, откуда лишь изредка приходили письма. Для Клавы она стала главной опорой и проводила там, поэтому, не только дни, но всё чаще и ночи.

А конец приближался. Усилились боли: его стали колоть наркотиками. Почти ничего не ел, хотя они старались готовить ему, что только можно. Не притрагивался к дефицитным деликатесам, которые доставал у отца в гастрономе отец Региночки.

– Виталий Стеров. Я его знаю: я, Женя и он учились вместе.

– А за неделю до смерти сказал, что наверно съел бы кусок фаршированной рыбы – только настоящей, тети Фаниной. Женя помчался давать ей телеграмму, чтобы срочно приехала. И она сразу приехала: даже не стала дожидаться, когда придут деньги, которые послал Женя. Сделала замечательную рыбу – наверно, лучшую, чем когда-либо в своей жизни, и он поел. Но всего полкуска – и сказал, что больше не может: он уже был такой слабый.

… Все последние дни я уже не уходила оттуда. А в самую последнюю ночь был и Сережа. В какой-то момент Коля попросил нас оставить его вдвоем с Клавой: наверно, хотел ей что-то сказать. И мы вышли.

А через полчаса к нам вышла Клава. Она не плакала, но по тому, как молчала, мы поняли: он ушел. Мы зашли туда и сели рядом с ним.

А Клава взяла какую-то записную книжку, вышла, и я услышала, как в коридоре звонит она кому-то по телефону. Наверно, Жене, подумала я. Но услышала:

– Лариса? Это Клава. Коля только что умер.

Жене позвонить она попросила нас. А Лариса появилась буквально через полчаса; вместе с мужем, который привез её. Женя с Мариной и тетей Фаней уже были там.

Понимаешь, Юрочка: дедушка наш прожил долгую жизнь и ушел спокойно. А Коля – безвременно: ему еще жить и жить. И с такими муками.

Это было страшно. Коля ведь был давно близким и родным нам: за его отношение и к Жене, и к тебе, который тоже стал близким и родным нам еще раньше; за его любовь к Толику и Клаве.

Потом Женя и Арсен, муж Ларисы, пошли на лестничную площадку курить. А мне так хотелось хоть на секунду чем-то перебить, что давило, и я вышла к ним. Забрала у Жени сигарету, которую курил, и сделала затяжку – впервые в жизни. И докурила её.

… Хоронили его всем институтом. На гражданской панихиде кто только не выступал. Щипанов сказал такие трогательные слова. Женя – тот совсем короткую речь.

Зато самую длинную, самую выспреннею речь произнес начальник отдела кадров Васин – как я слышала, немало гадостей сделавший Коле и Жене. Он же сыграл немаловажную роль в том, что Женя не был утвержден директором НИИ.

– Чем мотивировали?

– Якобы, что он не член партии. Но, я думаю, присовокупили и многое другое. То, что у его тещи сестра за границей: по этому поводу Коле пришлось давать объяснения в райкоме. Не исключено, что и дело с Фоминым, за которое на него продолжали иметь зуб. Да и кто такой его близкий друг, о котором им, конечно, быстро стало известно, что он под видом выезда в Польшу уехал в Израиль, тоже. Ты же знаешь, в какой стране мы живем.

– Уж чего-чего! Но из НИИ он уходить не стал?

– Нет. Остался в нем начальником отдела, продолжая быть профессором на кафедре у Петра Федоровича. Нет, материально он живет превосходно.

Но это на нашем фоне. Дора, когда последний раз приезжала в Москву – уже после смерти Коли, объясняла, как у них оплачиваются специалисты его уровня. Просила меня убедить Раечку поторопиться: уехать туда, пока она жива; если её не станет, будет уже много сложней получить разрешение на въезд.

Да я и без неё видела, как живут там такие, как он, как мой Сережа: когда ездила с ним на конгресс врачей в Сан-Франциско. Понятно, насколько было бы лучше Жене там, чем здесь. И в материальном плане, и в отношении отсутствия дискриминации по национальному признаку. Но мне страшно представить, что и их не будет с нами.

Она, все-таки, попросила сигарету. Он достал её из пачки, поднес зажженную зажигалку. Жадно закурила – и молчала, пока не докурила. Листов терпеливо ждал.

– Про Антошу ты упомянул, да? Что ж: Б-г ему судья. А я: что я? Ну, выросла бы в шибко религиозной семье, было бы мне это уж очень небезразлично, наверно. А так: когда я стала верующей? И насколько?

Как большинство, в комсомоле молодая была, повторяла: “Религия – опиум для народа”. Дедушка наш, и то, верующим стал, только когда Анна Павловна здесь перед смертью жить стала; и не сразу тоже. Я – только когда с Антошей то несчастье случилось: без этого, не уверена, стала бы. По-прежнему, были бы только куличи да крашеные яйца на пасху – и всё.

Так что мне ли было судить его, сыночка моего? Для него его вера – не чета моей. Я из письма его это поняла: то, насколько глубоко верить он стал.

А то, что это иная вера – не его деда и моя, то тому нашла оправдание. В том, что батюшка, у которого я исповедовалась, отец Александр, евреем был рожден. А стал он не простым священником: и книг написано им немало. И наоборот тоже бывает, слыхала: донской казак бывший одним из авторитетных раввинов стал. Может, не нам судить, почему так происходит.

А Антоша – или Арончик, уж не знаю, как мне теперь называть его – просил в письме у меня прощения за свое решение и, чтобы только я не винила в этом Фрумочку и Соню: они тут не причем. Они ходят в синагогу главным образом из уважения к отцу Эстер и памяти бабушки Фиры; Рувим – только иногда. А Саша – продолжает оставаться атеистом.

Влечение его к этой вере, писал он, было не случайным: события жизни вели его к этому. Всё, что с жадностью постигал он в нем, входило в душу и сердце. Он понял: это – его. Сонечка родила ему сына, моего внука, которого они назвали Нахум по имени деда Сони и Саши, бабы Фирочки мужа. И когда на восьмой день сыну сделали обрезание, оно было совершено и над ним.

А Фрумочка писала, что старалась отговорить его, и ничего не могла сделать, за что просит у меня прощения. Что он непрерывно поглощает религиозные книги: знания его мало уступают даже знаниям их раввина. И похоже, что он тоже им может стать.

И вот он потом таки стал им, и не простым: преподаватель в еврейском религиозном училище, автор уже нескольких книг.

– Скомпенсировал евреям вашего отца Александра?

– Получается, так.

– Сергей Иванович и Сергей Сергеевич как на это реагировали?

– В отличие от меня, вообще никак. Им не до религиозных вопросов: никогда ими не интересовались. Работа, работа – и работа.

– Ну, Сергей Иванович, что называется, врач от Б-га.

– Сережка, хоть и засранец – прости за грубое выражение – тоже. Чудеса делал: из таких болезней детишек вытаскивал, спасал. На него до сих пор их родители молятся. А написать статью или книгу, поделиться опытом – нет у него времени. Отец пытался заставить, так и то, удалось почти ничего: одна книга, написанная с его же помощью. А Людочка сама тоже пашет, не разгибаясь.

– Пообещала бы, как моя Катюша, еще одного родить, если кандидатом наук станет, чтобы денег на него хватило.

– Больной вопрос, Юрочка: я недаром обозвала его засранцем.

– Да за что так?

– Было, за что. Хватило мне тогда переживаний: чуть не разбежались они.

– Ну уж: от него такого уж никак не ожидал. Как это?

– Да вот так! Как будто ты не знаешь, какой он. Забыл забавную историю про то, как он у нас женился?

– Еще бы не помнить.

– Поэтому я и настораживаюсь, когда мне кажется хоть что-то подозрительным: стараюсь быть бдительной. Ведь такую, как Людочка, Б-г дважды не пошлет.

– Постойте: он...? Да нет... Он-то...

– Нет, но только потому, наверно, что я вовремя пресекла. Сейчас расскажу.

… Подозрительным ей показались участившиеся появления у них дома его новой коллеги. Как выяснилось, совсем недавно кончившей Первый медицинский, а перед его окончанием успевшей пройти практику у Ежа. Как ей удалось не только остаться в Москве – ни москвичкой, ни замужем за москвичом она не была, но и попасть в его отделение в Морозовской больнице, можно было с трудом догадаться. Скорей всего благодаря особой ловкости, умению понравится своей неплохой внешностью. Либо еще чем-то таким, что, опять же, можно было предположить.

Но то, что она явно положила глаз на Сережку, было видно и без очков. С такой преданной восторженностью смотрела ему в глаза, восхищалась его врачебным талантом.

– Простите, если схулиганю: без мыла в одно место лезла?

– Да: но не грубо – тонко и умело. А он принимал всё за чистую монету. Она еще что начала устраивать: частные вызовы ему, где платили соответственно.

Я, старая кляча, не сразу и заметила, когда мой Сережка стал выказывать ей свое расположение, якобы дружеское. Я, но не Людочка – только, к сожалению, со мной ничем не поделилась. В том числе, и тем, что как раз в это время снова, наконец, забеременела.

Наверно, на почве переживаний из-за этой врачихи у неё и произошел выкидыш. Когда я пришла к ней в больницу и начала охать, сказала мне:

– Может быть, оно и к лучшему.

– Как ты можешь так говорить?

– Если Сережа уйдет от меня, пусть тогда только один ребенок будет расти без отца.

– О чем ты говоришь?!

– О том: она ведь насколько моложе меня. И красивей. И стройней. И живей. Он же это видит.

– Так что: он может из-за неё бросить тебя и Ванечку? Как ты могла подумать!

– Но бросил же он из-за меня девушку, с которой встречался. Вы ведь как-то сказали, что она была неплохая. Разве не так?

То, что я ей стала говорить – что там ничего серьезного и не было, она уже не слушала.

... – С его стороны только.

– А её – нет?

– Но вы же помните её? Умная, но некрасивая внешне: из-за этого ни с кем до Ежа не встречалась. Поэтому возлагала на него все надежды: она мне сказала.

– Ты не потерял её след?

– Встречал её во время командировки в Челябинске.

– Вышла она хоть замуж?

– Да: за рабочего. Мезальянс: её уровень, начитанность были ой какие. Вначале жили ничего, и она родила от него двоих детей. Но потом он начал пить больше: выгнала его. Но мы уклонились от темы.

... – Я сразу взялась за дело. Первым делом – за сыночка. Получила информацию: пришлось дважды водить её в “Метрополь” после визита вдвоем к наиболее щедрым пациентам. Ели, пили, танцевали там и вели беседы – в основном на медицинские темы. Приходилось и провожать её потом домой.

– Приглашала зайти к ней?

– В первый раз – нет. Во второй пригласила, но я извинился и сказал: в другой раз. Она не настаивала. – Наверно, пока.

Похвалил её за деловитость. Во время разговора почему-то два раза покраснел, и мне этого было достаточно. С ним дальше разговаривать не стала: очевидно, пока еще ничего нет, но идет к тому.

Заявилась к нему в больницу; сказала, что хочу при нем спросить её, что ей от него надо.

– Ну, зачем, мама?

– Потому что из-за неё выкидыш у Людочки. Если ты, сын, хочешь оставить её, так мне и скажи. Только учти, что уйти из дома придется тебе. Выбирай.

И он вызвал её. Я спросила в лоб:

– Какие у вас отношения с моим сыном? – и она ответила:

– Я люблю его, Валентина Петровна: очень. И думаю ... нет, вижу, что он меня тоже.

Я таки достаточно вовремя вмешалась: он еще не влип. Повернулся к ней и сказал:

– В отношении последнего вы, Лариса Александровна, ошибаетесь. И думаю, что дальше мы уже не сможем работать вместе. Я помогу вам перевестись в другое отделение, если вы намерены продолжать работать в нашей больнице.

– Спасибо, уважаемый Сергей Сергеевич: я постараюсь сама решить этот вопрос, – повернулась на своих высоких каблуках и вышла.

А мы поехали забирать Людочку из больницы. Дома я ей сказала, что больше та особа с ним не работает. Но с тех пор глаз с него больше не спускаю: помню, что в тихом омуте черти водятся. Жаль только, что после выкидыша Людочка уже не может рожать.

– Но Еж повел себя по-нашему.

– В каком смысле?

– Решительно. Что называется, отбрил её. Как Саша Надю когда-то. Помните такую?

– Еще бы! Мы с Фрумочкой ломали голову, как тебе удалось тогда их разлучить.

– Благодаря тому, что Женя подслушал случайно откровенный разговор её с какой-то подругой, из которого было ясно, какого обе они пошиба. Дальше достаточно было довести это до Сашиного сведения.

– И он поверил?

– Да. По-моему, в первую очередь, потому, что связь с ней уже тяготила его: разглядел её и без нас. Но если бы не обнаружилось, кто она есть, считал, по тогдашней своей наивности, себя обязанным жениться на ней. Имел бы ту еще с ней жизнь. Слава Б-гу, теперь имеет такую жену, как Эстер.

– Фрумочка писала, что он чуть не расстался с ней. Была там у него любовь с молодой девушкой, но кончилась она трагически: она была убита арабом-террористом. И он остался с Эстер и заимел с ней двух девочек. Старшую зовут Малка, младшую Ципи. А у них двоюродный братик, внук мой Наумчик. Всё бы отдала, чтобы увидеть его и их всех.

– А скажи честно, Юрочка, как ты любовь свою прежнюю нашел?

– Асю? Всё такая же: время её не берет. Как ей только удалось?

– А живет без лишних проблем. Из школы ушла: не Марина, которая своей работой дышит. А Асе зачем было: не интересно, и только время отнимает, которое на шитье нужно. Работает в РОНО на какой-то незначительной должности, лишь бы не числиться тунеядкой. А деньги, и весьма неплохие, шитьем зарабатывает. Тут она ас, ничего не скажешь: очередь к ней пошить, хоть и весьма недешево.

Ну, а внешность: у неё такой косметолог! Да ты её знал: Лариса Александровна ... тьфу, про Сережку рассказывала, так имя той стервочки и застряло ... нет, Лариса Алексеевна, бывшая Коли нашего. Такой деловой союз у них! Та шьет всё у Аси и своих клиенток ей посылает, а у себя Асины фотографии повесила для рекламы, какой она замечательный косметолог. Ася, в свою очередь, посылает клиенток к Ларисе.

Это когда-то с ней связываться через Марину приходилось, а потом ехать в Москву к заказчицам. А с 67-го года стали они жить в Москве постоянно, приезжать сюда только летом вместе с нами.

Ведь сначала, когда Коле и Жене дали отдельные квартиры, их бывшие комнаты получили Игорь и его мать с мужем. Игорь с Асей заняли Женину комнату, но жить в основном продолжали здесь: она у них запертая стояла. В Клавиной комнате мать Игоря поселилась со своим Кривцовым; Игорь не хотел, чтобы Миша с ним в одной квартире находился, хоть тот из своей комнаты уже почти не вылезал из-за болезней.

А в 67-ом году, как раз в день, когда хоронили мы Деда нашего, Нюра, мама Игоря, была у Жени, чтобы присмотреть за теми из детей, которых на похороны не взяли – Гриней, Розочкой и Зайкой. Приехавшие с похорон Новиковы застали Кривцова в коридоре, лежащего без сознания.

Ну, Тамара ему сразу укол сделала и вызвала “скорую”, а Виктор Жене позвонил, чтобы Нюру привез. Кривцов после укола пришел в себя, и Нюра успела узнать, почему от него водкой пахло, хотя врачи ему совсем запретили. Макаровна, которая с ним после того суда очень много лет совсем не разговаривала, вдруг пришла к нему и уговорила выпить.

“Скорая” увезла его, а следом Женя повез Нюру. Только в больнице им сказали, что не довезли его: потерял он снова сознание и умер.

И Игорь с Асей стали там жить. Нюра была счастлива: Мишанька рядом, в одной квартире. Новиковы тоже: тосковали по детям, когда Вайсманы и Медведевы уехали от них. Они же изменились неузнаваемо: когда Виктора выпустили, друг с другом, сколько могли, предпочитали быть и с соседскими детишками возиться.

А потом их всех расселили. Дали Игорю с Асей двухкомнатную квартиру; Нюре и Новиковым однокомнатные. Ася хотела получить им вместе с Нюрой трехкомнатную: Тонечка уже родилась. Чтобы можно ей было шитьем заниматься, требовалось, чтобы Нюра занималась с детьми и освободила её по хозяйству.

Но Игорь уперся: нет. Помогать пусть приходит, когда его дома нет, а спать к себе идет. Так и не простил её за то, что отца его не дождалась и не защищала от отчима: жена отца, Серафима Матвеевна, для него значит больше матери. Редко противоречил он Асе, но уж если говорил, нет, то спорить с ним было бесполезно. А Нюра до сих пор только и мечтает съехаться с ними: чтобы рядом с внуками быть, чтобы квартира её после смерти не пропала.

– Я понял, живут они дружно?

– Да, конечно. Характерами похожи, трудяги оба. Любят друг друга. Что только не делали: он – чтобы она, родив Мишаньку, смогла институт закончить; она – чтобы стал он инженером. Понимают друг друга прекрасно – лад у них во всем, кроме того, что сказала тебе.

Но, честно говоря, перерос он её. Она исключительно земная: книги и прочее её как-то мало интересуют. А он, хоть столько делает по хозяйству – в саду, в огороде, и не только, еще и читать любит. До сих пор вспоминает время, когда каждый день приходилось ему добираться на работу и с нее электричкой: читал дорогой. А теперь у него машина, и такой возможности нет.

– Да он и поэзию полюбил.

– Он – поэзию? Я бы не сказала. Вот Миша – тот да. Так знает её – ну, прямо как ты. Уж не думала ли она еще о тебе, когда зачинали они его? – Он почему-то вспомнил, как замолчал и напрягся Игорь, тоже сказав ему про любовь сына к поэзии.

3

Юра почему-то молчал, и Валентина Петровна подумала, что что-то прошлое всколыхнулось в нем. Может быть, вспомнил, как когда-то восторженно смотрела на него она, молодая красавица Ася. Чтобы отвлечь его, она стала говорить о другом:

– А еще я тебе о Клавочке нашей должна рассказать. Ты что знал об отце Толи – Толика нашего?

– Об его отце? Вообще, кроме того, что Клава заимела его без мужа, ничего. Мне не говорили, а я не спрашивал: вроде, мне и незачем было это знать. Но Николай Петрович стал ему настоящим отцом.

– Мы тоже, честно, знали не очень много: Беллочка о нем почти ничего не рассказала. Случайно узнали что-то от Тамары, когда она еще жила в старой квартире: сказала Клаве при нас, что заходил какой-то Станислав и спрашивал про неё. Ответила ему, что Клава замужем и больше здесь она не живет; он не стал спрашивать ни её адреса, ни телефона. Даже не попросил передать ей привет. Клава кивнула головой, но ничего по этому поводу не сказала. А Тамара потом нам намекнула, что это отец Толика: других мужчин у Клавы до Коли не было.

А в прошлом году он появился вновь: Толя встретил его во время своей командировки. Надо же, как нарочно: послали его именно в тот город, на тот же завод, где начальником технического отдела был этот самый Станислав, отец его. Конечно, сначала ни тот, ни другой не знал, кто они друг другу.

Но бросалось в глаза какое-то внешнее сходство обоих. И это вызвало любопытство Станислава: не какой ли это очень дальний из его родственников? Нашел удобный предлог пригласить Толю к себе домой, и там спросил его напрямую:

– Вам, наверно, тоже уже говорили, что мы с вами, странным образом, похожи внешне. Как вы думаете, не можем ли мы являться отдаленной родней? Ведь что не бывает. Вы, судя по фамилии, сын бывшего директора НИИ Николая Петровича Медведева. А мама ваша кто?

Оказывается её имя было Клавдия Андреевна. То есть, Клава – а это имя навсегда засело в его памяти. В отличие от имен других женщин, с которыми у него была кратковременная связь во время командировок.

Так получилось: он не был ходоком по натуре – происходило исключительно из-за того, что жена его была больна настолько, что ни о какой физической близости между ними не могло идти речи. Отдушиной для него в этом плане стали связи с другими женщинами – исключительно в командировках, чтобы оградить её от возможности узнать о них. Ведь ни одна из этих женщин не значила для него столько, сколько она, родившая ему двух их дочек.

Внезапно получилось однажды иначе. В Москве. Женщина, которая показалась ему с первого взгляда не очень привлекательной из-за полноты и явного пренебрежения к своей внешности: просто, быстро подтвердилось его предположение, что она не замужем, и, стало быть, ненужных проблем не будет. Несмотря на, как ему казалось, минимум 35 лет, оказалась девственницей.

Она как будто ждала его появления в своей жизни: преобразилась неузнаваемо. Оживилась, похорошела: выглядела уже на свои, как оказалось, неполные 30. Он жил у неё, и она превосходила себя в приготовлении ему еды.

Но оказалась в ней еще уйма других достоинств: чисто человеческих. И было рядом с ней так хорошо, что мелькнула, грешным делом, дурная мыслишка о том, как было бы хорошо жить с ней и дальше. Но не бросить же из-за этого совсем больную жену, девочек!

Недели через три он уехал, но сделал всё, чтобы приехать снова через месяц. Она, почему-то, сколько-то изменилась: не улыбалась так весело и счастливо. Может быть, не обратил на это должное внимание, потому что та командировка получилась очень напряженной.

Но совсем изменившейся была она, когда он снова появился еще через месяц. Без накануне сделанной, как раньше, в парикмахерской прически и маникюра. Очень мало говорившая, пока не накормила его ужином.

Лишь потом сказала, что знает про всё: что у него семья и дети. И что собственное счастье нельзя строить на чужом несчастье, а потому больше встреч у них не будет. И это показалось страшным.

Стал говорить ей, почему он изменял жене. И о том, что с ней ему было настолько хорошо, что даже на минуту захотелось уйти от жены, хотя он никогда не сможет так поступить: оставить её в тяжелом состоянии вместе с их девочками. Не сказал ей ни слова неправды.

– Конечно, – сказала она, – я тогда, все равно, не стала бы с тобой жить. – Попросила потом стараться больше не приезжать к ним в командировки.

Сказала, что переночевать сможет у неё, и вышла. А он сидел и не мог двинуться; было горько: её уже больше не будет в его жизни. И решил, что у нее не останется, хотя в гостиницу ему уже никакую не попасть. Принес пальто и стал ждать её, чтобы попрощаться.

Ждал довольно долго. Наконец, она вошла, а с ней соседский парень со своей постелью. Удивилась, что он сидит в пальто. Сказала, что тот будет спать на диване, а она у его тети. Но он поблагодарил и сказал, что уходит. Пыталась его уговорить остаться, но он попрощался и быстро ушел. Ночь, бессонную, провел на вокзальной скамейке.

… Были, были еще женщины после. Были и красивей; были и ярче. Но он не особенно помнил их; некоторых забыл совсем. А её, Клаву, Клавочку, помнить продолжал.

Когда умерла жена, а потом, когда выросли дочери и, выйдя замуж, поразъехались далеко от него, вспоминал её особенно часто. Поехал даже в Москву – не в командировку, а во время отпуска. Зашел на её работу, где её впервые увидел – но она там давно не работала.

В тот же вечер к ней домой; дверь ему открыла соседка, которая тогда старалась с ним кокетничать. Сказала, что Клава вышла замуж и живет с мужем и детьми в другом районе в собственной квартире. Муж её – директор какого-то НИИ, доктор наук и всё прочее. Адрес её она знает, но без разрешения дать не может.

А он и не настаивал: чего влезать в её жизнь? И не стал догуливать отпуск: вернулся на работу.

Но мало ли Клавдий на свете? Он стал расспрашивать Толю дальше. Коснулся осторожно причины преждевременной смерти его отца – и начал получать понемногу информацию, подтверждающую его предположение, кто есть мать этого совсем молодого инженера.

Отец парня умер от рака, причиной которого были сильные ожоги: он воевал в истребительной авиации, и в последнем бою его самолет был подбит – его чудом спасли потом врачи. Женя и мама говорили, что, когда он первый раз появился у них, на него было страшно смотреть: весь в бинтах. Пришел он к Жениной тете, матери его командира, погибшего в том бою, спасая его...

– Кто этот Женя?

– Наш сосед по коммунальной квартире, в которой мы тогда жили. Он мне как старший брат. А меня назвали Анатолием в честь его двоюродного брата, который спас моего папу, но погиб сам. Женя был моим профессором в институте, а теперь я работаю у него в отделе.

Да, вспомнил он: соседского парня, студента, вошедшего тогда со своей постелью под мышкой, действительно, звали Женя. И дальше узнал следующее: отец Анатолия снова у них появился, когда Женя кончал институт. И они подружились – он и дядя Коля: он тогда так называл его. М-да!

– Сколько же вам было тогда, Анатолий Николаевич?

– Да уже почти пять лет.

И потом папа стал часто к ним приходить, и играл с ним. Но жить с ними стал только через два года. Он его стал называть не дядя, а папа Коля, а вскоре просто папа.

… Всё абсолютно сходилось! Все имена соседей, которые он упоминал, рассказывая. Да, тетю этого Жени Клава звала тетей Беллой; она очень сухо здоровалась с ним. И ту соседку, которую он видел в свой тогдашний приезд в Москву, действительно, Тамара, а мужа её Виктор.

– Вы уже женаты или живете с вашей мамой?

– С ней. И с сестрой, Зоей.

Они продолжали разговор и после ужина. Провожая Толю до гостиницы, сказал:

– Очень приятно было с вами поближе познакомиться. – И осторожно спросил: – Я могу вас навестить, если окажусь в Москве?

– Конечно: буду рад, – ответил Толя и дал свои адрес и оба телефона: служебный и домашний.

Станислав долго не заснул в ту ночь. Мать этого Анатолия и есть она, его Клава. И сейчас она вдова. А значит...

Но кто тогда Анатолий? Покойный Николай Петрович Медведев появился в его жизни не сразу и, стало быть, не мог быть его отцом.

Но по срокам его возможное зачатие совпадало с одной из тех его командировок. Да, вспомнилось, она хотела тогда близости без презерватива и, прижимая к себе руками, мешала прервать акт перед самым концом. Он еще велел ей, чтобы не забеременеть, спринцевать влагалище раствором марганцовки, и она уходила для этого в туалет.

И было это, точно, в его предпоследний приезд. В последний между ними уже ничего не было – они сразу расстались тогда.

А если ...? Если она тогда делала всё специально: чтобы заиметь ребенка? И рассталась с ним, уже зная, что он у нее будет, и родила его потом. Анатолия. Сына – его сына.

Рвануть к ней в Москву, увидать как можно скорей? Получить подтверждение, что Анатолий его сын, и согласие соединиться с ним уже до конца их дней! Что еще надо ему?

Но только если она, действительно, та самая Клава, которую он не смог забыть. Да, невероятное совпадение всех имен, и вероятность того, что это, все-таки, не она, ничтожно мала. Но, ничтожная, есть, однако. Тем более, что тот адрес он, почему-то, не решился спросить у Анатолия. И если окажется, что он ошибся, разочарование будет слишком горьким. Может быть, поэтому не стоит проверять вообще.

Но когда предложили ему командировку в Москву в НИИ, где работал Анатолий, он уже внутренне был готов, все-таки, убедиться в своем предположении. Приехав в Москву, встретился в НИИ с ним, и тот пригласил его к себе. Явился с цветами и тортом, взятом в кондитерской в Столешниковом переулке.

Первое впечатление было нелегким: она – только похудевшая и совершенно седая. Анатолий представил его, и она молча кивнула в ответ, подавая ему руку: тоже узнала. Да, узнала: хоть он тоже немало изменился, и тоже не к лучшему.

Пригласила к столу, накрытому для ужина. Кроме них троих сели за него еще две девочки, вышедшие из другой комнаты: светленькая и темноволосая.

– Моя сестренка Зоя и моя двоюродная сестра Роза, – представил их ему Анатолий.

За столом и он, и Клава почти всё время молчали, поглядывая, стараясь делать это не слишком заметным, друг на друга. Только когда Анатолий и девочки пошли относить на кухню грязную посуду, он спросил:

– Клавдия Андреевна, смогу я поговорить с вами тет-а-тет?

– Конечно. Но не сегодня. И, наверно, где-нибудь: не здесь.

– Когда я могу позвонить вам?

– В любой день. Пожалуй, лучше мне на работу: я вам дам телефон.

Пришли дети, и они снова мало говорили. А когда попили чай, он откланялся и ушел.

... Встретились они на бульваре у памятника Тимирязеву. На его предложение пойти в какой-нибудь ресторан или кафе она ответила отказом:

– Зачем? Погода прекрасная: мы можем поговорить и одновременно пройтись, если не возражаете. – Почему она предпочла это вместо разговора, сидя на скамейке, он понял почти сразу: она старалась не смотреть в глаза. – Прежде, чем начать разговор, я хотела бы узнать: ваше появление у меня в доме было случайным? Да или нет?

– Нет. Я хотел увидеть вас.

– Насколько знаю, вы уже делали попытку встретиться со мной.

– Да. Но тогда ваша бывшая соседка, Тамара, сообщила мне, что вы замужем: я счел, что не должен искать встречи с вами.

– А теперь что же?

– Встретился с Анатолием. И узнал, чей он сын.

– В смысле: мой сын?

– Не только: и мой. Ведь так?

– Причем тут вы? Он сын моего мужа, Николая Петровича Медведева.

– Но он не мог быть его отцом, как я узнал от Анатолия: он появился у вас, когда тому было уже почти пять лет, а жить вместе с вами еще через два года. И ребенок звал его вначале дядей Колей. Это ведь правда?

– Ну, и что из этого? Вам-то какая разница? Что изменилось бы от того, что он был бы вашим сыном? Он ведь уже совершенно взрослый, и отец его мой покойный муж, которого он очень любил.

– И все равно: это наш с вами сын. Это слишком важно для меня. Если бы я знал ...

– Что тогда? Бросили бы свою жену и детей, да? Забыли, что я сказала тогда?

– Я ничего не забыл. Но её уже нет. И дочери успели вырасти и упорхнуть из родительского дома.

– Но какое это имеет отношение ко мне, простите?

– Вы таите обиду на меня?

– Обиду? Ни в коем случае: за что?

– Это я и хочу понять.

– Повторяю: нет. Наоборот: благодарна. Наверно, сделав меня женщиной, помогли стать более привлекательной. И нашелся такой, который полюбил меня, и с которым я прожила долгие, самые свои счастливые, годы.

– И вы, конечно, не вспоминали меня?

– Очень редко. Почти забыла.

– А я – нет: не забывал никогда. Вспоминал: особенно часто, когда остался один. Сделал тогда единственную попытку снова увидеть вас.

– Почему именно меня? Полагаю, я была у вас не первая и не последняя в то время.

– Но единственная, которая запала мне в душу – простите за высокопарность выражения. Тогда вы были замужем, и мне не на что было надеяться. Но теперь, когда я узнал, что вы тоже остались одни, мне хочется узнать: могу ли я надеяться, что мы можем быть вместе? Тем более, что у нас есть сын.

– Непонятно: что, вы до сих пор не могли найти себе женщину?

– Поймите: я любил свою жену, и если бы не её страшная болезнь, не изменил бы ей никогда. Поэтому те, с кем у меня были связи исключительно в командировках, ничего не значили в сравнении с ней. Вы были единственной, которая встала с ней почти вровень: человек, с которым мне было по-настоящему, душевно, тепло. И я не мог себе представить после ухода жены рядом с собой никакую другую женщину, кроме вас, Клава.

Чувствовалось, что он говорит искренне, как когда-то давно, и она задумалась. Вспомнила то время, когда внезапная близость с ним вдруг сделала её счастливой. И что ей, в общем-то, трудно в чем-то обвинить его за его тогдашнее поведение. Кроме того только, что скрыл, что имеет семью. Но ведь и она уже не была совсем юной девочкой: это, наверно, оправдывало его.

Всё так, но ведь был потом Коля, очень умный, очень добрый, невероятно преданный – так любивший её и её сына. Замечательный, неповторимый. Он остался в ней навсегда, и не надо никого другого после него: его, все равно, никто ей не заменит. Несмотря на то, что сказал он ей в свои последние минуты, чтобы не оставалась, когда его не станет, вечной вдовой: если встретит хорошего человека, пусть постарается быть счастлива с ним.

Но в это она не верила: в то, что кого-то опять встретит на своем пути. А он вдруг пришел – первый её мужчина и отец её Толика, не забывший её и мечтающий быть с ней вместе. Неглупый, достаточно интересный внутренне и даже внешне еще, несмотря на его возраст.

… Задумавшись, она сбавила шаг, и когда он предложил сесть на ближайшую скамейку, не стала возражать. Он сидел лицом к ней, и она рассмотрела его более внимательно. Да, судя по количеству морщин и седины в волосах, ему, наверно, досталось за эти годы немало.

– Вы болели? – спросила она уже более миролюбиво.

– Нет. С чего вы взяли? – Она указала на его почти совсем седые волосы.

– Но ведь вы тоже: почему?

– Разве непонятно? Видеть, как самый близкий человек мучается, перед тем как уйти. До сих пор не могу забыть.

– А разве у меня не было то же самое? Тянулось годами, и ничего нельзя было сделать. Хоть я, не считаясь ни с какими деньгами, доставал, из-под земли буквально, любые дефицитные лекарства и самых лучших врачей. Возил её в Москву, и она там подолгу лежала в больнице. У самого профессора Гродова: может быть, слышали о таком? – Она в ответ лишь кивнула. – Но последние её дни были особенно мучительными, и приходилось колоть наркотиками. Как и вам, страшно вспоминать.

– И вы не пытались потом наладить свою личную жизнь?

- До того ли было? У меня на руках остались дочери: кому я был нужен с двумя детьми? Еще счастье, что была еще жива теща: дом и девочки находились под её присмотром. Так и жили: вчетвером.

Но теща умерла, а девочки выросли – и еще в институте повыходили замуж. И тогда вспомнил я о вас. Нет, не в том смысле, что до того не вспоминал совсем – совсем я вас, Клава, никогда не забывал. Решил попробовать разыскать: увидеть и, если возможно, соединиться с вами.

Первая попытка, как вы знаете, закончилась для меня неудачно. И тогда я не знал ничего о нашем сыне. Но теперь...

– А что теперь? Вы не можете понять, насколько любила я моего мужа? Настолько, что ни один мужчина уже не может для меня занять его место. Поэтому...

– Послушайте меня, пожалуйста. Я, конечно, слишком хорошо понимаю то, что вы сказали. Это невозможно как с вашей, так и с моей стороны: забыть ушедших дорогих нам людей.

Но что делать, если мы остались жить? Помня их, начать новую жизнь. Верность им до гроба, может быть, и прекрасна. Но, наверно, не нужна им. Не думаю, что, уходя, они хотели, чтобы мы не прожили оставшуюся жизнь хоть как-то счастливо. Верочка мне сказала это.

“Да, и Коля тоже!”

– Вы очень нужны мне. Я это слишком понимал, когда мне предлагали других женщин. Поэтому я был один столько лет до нынешнего момента.

А жизнь, хочешь – не хочешь, продолжается. В нашем случае тем более: ведь у нас общий сын и, значит, будут и общие внуки когда-нибудь. – То, что он говорил, звучало разумно.

– И как вы представляете себе нашу совместную жизнь, если я вдруг соглашусь? Вы переедете ко мне? – спросила она: почему-то вдруг мелькнуло подозрение, не стремится ли он, просто, таким образом перебраться в Москву. Но он ответил:

– Честно говоря, предпочел бы, чтобы вы ко мне. Как ни хороши московские театры и музеи, шумно тут, все-таки. А у меня там свой дом на окраине города: бревенчатый, просторный. С террасой и мезонином. Я со скуки еще сад разбил и баньку в нем соорудил. И камин в доме. Да еще я хорошую должность там занимаю.

А квартиру вашу детям сможете оставить. Толя, наверно, женится скоро. Есть у него девушка?

– Подозреваю, что есть, хотя знакомить еще не приводил, – она говорила уже совсем миролюбиво: его слова действовали на неё успокаивающе. А он продолжал:

– Я понимаю, что вам трудно так сразу дать мне положительный ответ. Но я ждал и готов ждать еще, если вы не откажете мне в надежде на то, что согласитесь быть со мной.

– Хорошо, обещаю вам подумать. Но заранее ставлю одно условие: пока не дам согласие, Толе без меня ничего не говорить.

– Это само собой разумеется. Я могу увидеть вас до отъезда?

– Заранее не обещаю: уж вы не обижайтесь. – Проводить себя до дома не разрешила: на улице Горького поймала такси и уехала.

А дома Клаву ждала новость: Аня приехала. С Ильей Андреевичем. Марина пришла позвать её.

После ужина увела Аню к себе и выложила ей всё о появлении человека, от которого родила она сына, и о его предложении. О том, что пообещала ему подумать, но согласится вряд ли: никто не сможет быть, как Коля.

– Ну да: как Толя для меня. И все-таки: Илюша мой совсем не Толя, а живем с ним ведь неплохо. Женя мне верно сказал, когда Илюшу ему показала, что совсем такого, как Толя, может и не быть на свете. Но одним прошлым жить нельзя: раз его уже не вернуть, то надо жить настоящим и быть счастливой. Вправил мне мозги.

Может, и я бы тебе вправила, если бы мне показала его. А ты расскажи мне о нем хотя бы.

Разговор был долгим: они продолжали его, уже лежа рядом в постели.

– Сомнение у меня только, Клавочка: не кобель ли он?

– Судя по тому, как реагировал тогда на попытки Тамары заигрывать с ним – вряд ли. Вежливо поздоровается, и больше с ней ни слова. Ты на свадьбе у Жени с Мариной видела её: представляешь, какая она тогда была. Это сейчас её не узнать.

Аня задумалась. Потом предложила:

– А давай-ка пригласи его: поглядим, что за птица. Мы чтобы с Илюшей были, Женя с Мариной. И, обязательно, Валентина Петровна и Сергей Иванович. Женя его знал ведь, и Сергей Иванович, ты сказала, тоже может помнить.

На следующий день Толя передал Станиславу приглашение мамы придти к ним завтра вечером. Сказал, что будет кроме них еще несколько человек.

Понятно: хочет устроить ему смотрины. Значит, думает над его предложением. И он стал готовиться: купил большой торт, шампанское, долго выбирал в цветочном магазине букет. Потом до ночи гладил свой костюм и рубашку, подбирал галстук.

Волновался, подходя к её двери. Она открыла ему сама. Улыбнулась: видимо, оценила его вкус, с каким был он одет, и с каким был подобран не слишком большой, но действительно очень красивый букет.

Его уже ждали. Кроме самой Клавы и Анатолия еще три пары: двое мужчин оказались знакомыми. Профессора Гродова он узнал сразу; другого – только когда жена профессора назвала его Женей. Конечно, была значительная разница во внешности между совсем молодым студентом и профессором, крупным специалистом.

С ним разговор шел о технических проблемах в их области. С другими – больше всего об искусстве. Он сумел показать, что весьма неплохо разбирается и в том, и в другом. Были еще темы: воспитание детей, садоводство, лечение травами. Толю Клава отправила потом проводить его до гостиницы, и тот дорогой еще немало рассказал обо всех присутствовавших. Особенно о Жене, которого его отец считал своим младшим братом.

... Он не старался специально произвести впечатление на собеседников, но оно, тем ни менее сложилось в его пользу. Серьезный, положительный, умный, эрудированный. Сергей Иванович добавил к этому свои впечатления от периодов лечения его покойной жены в его клинике.

– Судя по фотографиям, интересная женщина она была раньше, но я видел её уже жутко изуродованной тяжелой многолетней болезнью. А он – что только не делал, чтобы вылечить, спасти её. Но что мы могли, к сожалению? Помню, как тяжело он переживал – как до самого конца не верил, что мы её спасти не сумеем. Видели бы вы его тогда: я уже за него самого серьезно опасался.

– Знаешь что, Клавочка, мы считаем, тебе стоит решиться: слишком похоже, что не ошибешься. Начинай с ним новую жизнь, и будь счастлива. Не бойся: Коля оттуда только порадуется за тебя – я знаю, – высказала общее решение Валентина Петровна.

– Наверно, вы правы – но я к этому не готова.

– Так ему и скажи: пусть подождет. Только не отказывай окончательно. И Толе, наверно, ты должна уже сказать.

– Хорошо, это я сделаю.

– Но вот скоро год пройдет, а она так и не дала согласие. Мы боимся, что и не даст.

– Толик как к этому отнесся?

– Того же мнения, что и мы. Со Станиславом Адамовичем подружился, и считает, что матери с ним будет хорошо. Хотя настоящим своим отцом как считал, так и продолжает считать Колю. Вот такие, Юрочка дорогой, дела. Да! – Валентина Петровна вытащила у него изо рта сигарету, сделала затяжку и вернула ему.

– Давайте надеяться, что она согласится. Она же умная: поймет, что так лучше и для Толика. И, наверно, для Зои тоже. По моим наблюдениям, детям почти всегда лучше, когда личная жизнь у родителей устроена.

– Ты таки мудрый, Юрочка. Недаром Коля так считал: после того, как ты сумел расстаться с Асей, видя всё наперед. Я целиком согласна с тобой: с тем, что ты сейчас сказал.

Так хорошо, что удалось, наконец, поговорить с тобой обо всем. Но я совсем заговорила тебя, а уже ночь: все давно спят. Пойдем-ка, дорогой, и мы.

Листов тихо пробрался к топчану, на котором тихо спала Катя. Он лег рядом, и она сразу, тепленькая, придвинулась к нему, обняла, еще продолжая спать. Но через какое-то время открыла глаза.

– Фу, накурился! Чего ты там так долго торчал?

– С Валентиной Петровной разговаривали.

– Отвел душу? Хорошо тебе здесь?

– Еще как: будто в студенческие годы свои вернулся. Прямо как живой водой омылся.

– А о том, что из-за тебя здесь всеобщий сбор на эти выходные состоится, и завтра уйма народа приедет, ты в курсе? Нет? Из-за твоего разговора Валентина Петровна завтра должна поспать попозже, и мне, думаю, надо бы остаться, чтобы помочь готовить. Так что, Юрочка, в Москву по магазинам ходить придется тебе одному завтра поехать. Купишь, что успеешь, без меня.

– Ладно, Катюнь. А теперь спи: утро скоро.

4

Утром, когда Игорь с Асей собирались на работу, Катя попросила их прихватить Юру с собой: чтобы походил по магазинам. Им много чего из одежды надо купить: и детям, и себе.

– Ты рискуешь отпустить его для этого одного? – спросила её Ася.

– Почему, рискую? Он покупает то, что надо. А мне лучше остаться, чтобы помочь Валентине Петровне. Пусть поспит чуть попозже: у неё и Юры был продолжительный ночной разговор.

Дорогой Листов перечислил, что они наметили купить, и Ася сказала, где это можно искать. Договорились, что перед концом работы позвонит ей – она всегда на месте, чтобы знать, где забрать его с купленным.

На дачу они вернулись, прихватив с собой еще Акима Ивановича. Юра, подавая Кате вещи, которые ему удалось купить, загадочно улыбался. Зато у Аси возбужденно горели глаза.

– А еще угадай, что я купил! – под конец объявил Листов и открыл багажник: глаза у Аси зловеще сверкнули. А он вытащил и разложил привезенное.

– Ой, палатка! – непонятно чему для Аси, обрадовалась Катя.

– А ты смотри, какая! С двойным верхом: ни в какой дождь не намокнет. Вещь, а?

– Только из-за этой вещи, ты сказал, отложишь покупку себе зимнего пальто еще на год! – наконец подала голос Ася. – Представляю, в каком ты ходишь, товарищ кандидат технических наук.

– Подумаешь! Зато как хорошо с ней будет на рыбалке, в походах! Правда, Катюня?

– Конечно, Юрочка! Ну какой ты молодец у меня!

– Ну, ну! – отреагировала Ася. – Кажется, с вами мне теперь уже всё ясно.

Вскоре во двор вкатила еще одна машина. Вел её Еж. Рядом сидела Люда, и на заднем сидении еще кто-то. Эти кто-то оказались Клавой и Новиковыми.

К Люде сразу с криком “Людмила Николаевна” бросились дети, включая её собственного сына. А Еж, он же доктор Сергей Сергеевич, солидно потолстевший, подошел к Юре, чтобы крепко сжать его в объятии.

– Юрка! Листик!

И следующей обняла его Клава, неузнаваемо похудевшая, седая совершенно.

– Юрочка! – целовала она его.

А затем обнял уже заметно постаревший Виктор Харитонович. С Тамарой обнялся уже после него, и она произнесла с обидой – не понятно, деланной или нет:

– Старушкам на твое внимание приходится рассчитывать в последнюю очередь? – но поцеловала его накрашенными губами. Он ответил ей каким-то комплиментом, и она расцвела в улыбке.

Зато Люде сказал:

– Здравствуй, сестричка!

– Землячка всего лишь: забыл что ли? – И все засмеялись, включая детей и Катю: слышали не раз веселую историю женитьбы доктора во всех подробностях.

Сергей Иванович приехал уже под вечер, когда младшие забрались в палатку и не мешали разговору старших у самовара на террасе.

Когда все ушли спать, Юра, как вчера, вернее сегодня ночью, уселся с сигаретой в кресло на настиле, перебирая в памяти услышанное сегодня. Задумался и не заметил, как тихо пришла Клава. Села рядом и молчала долго – видимо, не зная с чего начать разговор. Тогда он сам не выдержал – сказал:

– Я всё знаю.

– Да? – откликнулась она. – Давно?

– Нет: узнал только вчера.

– Валентина Петровна – рассказала? Нет?

– Ну, да.

И он повторил то, что сказал Валентине Петровне.

– Наверно и они, и ты правы – а вот не могу. Коля всё еще перед глазами. – Она снова задумалась. Потом спросила: – И ведь не одна я. Аким Иванович вон – тоже: так и не женился, хоть столько лет прошло. Что, не так?

– Думаю, ты права – но только отчасти.

– Почему? Ты говори: я слушаю.

– Есть одно серьезное обстоятельство: он не встретил другую женщину, к которой хотелось бы соединить свою жизнь. И об этом только стоит пожалеть.

Ты уверена, что у тебя тот же случай? Не испытываешь к отцу Толи абсолютно ничего: он тебе глубоко безразличен? Подумай!

Ну, представь себе такую ситуацию: ты узнаешь, что он очень серьезно болен. Что бы ты тогда сделала: пожала бы спокойно плечами? Или рванула бы к нему, чтобы помочь?

– Последнее, конечно. В конце концов, он отец моего сына.

– Значит, только из чувства порядочности: чтобы потом не терзаться угрызениями совести, так? А не потому, что в такую минуту именно тебе, которую он любит, а не кому-то еще, не только надо – нет, хочется: быть рядом с ним?

– Насчет именно последнего сказать трудно: надо испытывать что-то еще, кроме уважения к нему.

– Но ведь, наверно, ты испытывала к нему это “что-то”. Женя говорил, что ты выглядела неузнаваемо счастливой, когда он появился у тебя. Что ты тогда совершенно преобразилась: из робкой стала уверенной, из хмурой и неразговорчивой – веселой. Что стала заниматься своей внешностью, а до этого совсем не обращала на неё внимание.

Не так? Жени, правда, нет, чтобы подтвердить, но в качестве свидетельницы можно допросить Тамару: уж она-то наверняка помнит всё. Насколько знаю, ни одна женщина не делает это для мужчины, если не испытывает к нему “что-то”.

– Наверно, так и было. Но потом появился Коля, Коленька мой.

Пришел и сразу полюбил моего ребенка. На меня поначалу не обращал внимания, а я полюбила его уже тогда за всё, что он делал Толику и Жене, хотя и боялась признаться в этом себе. Ведь моя любовь не могла быть взаимной: у него была жена. Как, оказалось, у Станислава тоже – но тому от меня не было ничего нужно.

Что-то вдруг изменилось в его отношении ко мне после той ночи, когда Женя с Мариной уехали сюда на свадьбу Аси и Игоря, и Коля напоил тебя до беспамятства. Специально: чтобы ты побыстрей забылся сном – не мучился от переживаний. Его не смущало, что тебя при этом выхлестало: держал твою голову над тазом, который попросил у меня; потом вымыл его.

Ты спал, а мы сидели около и разговаривали: он попросил меня рассказать ему как можно больше о Жене. Еще мы пили с ним чай и ели хлеб с маслом. Ему понравилось, что я посыпала сверху масло на хлебе сахаром, и он стал делать так же. Вообще, мне казалось, что ему тоже было хорошо со мной. Эта была одна из самых, наверно, счастливых ночей для меня. Мы проговорили до глубокой ночи.

Под конец, помню, сказал мне, что я настроение ему улучшила, и попросил посмотреть на спящего Толика; укрыл его одеялом и стоял – смотрел. А потом взял меня за руку и спросил, не могу ли я называть его Колей, а не Николаем Петровичем. И так не хотелось, чтобы он отпустил её.

А после того стал чаще приходить. И уже не играл с Толиком у Жени, а сидел у меня: разговаривали часами. Мне было так хорошо, и о большем я не мечтала, потому что у него была жена.

Но Лариса его узнала об этом: пришла и устроила мне скандал. Обвинила меня в желании увести её мужа, оскорбляла, угрожала. А я ведь не могла строить свое счастье на её несчастии: чтобы из-за меня ушел он от жены. Попросила его, когда пришел, больше не ходить к нам, и тут он сказал, что он уже не может без нас: меня и Толика. Но я ему, все равно, не разрешила.

Пусто так стало мне. А еще Толик жутко тосковал по нему, приставал к Жене: “Скажи дяде Коле, чтобы пришел”. И потом я узнала, что он ушел от Ларисы. Знала: из-за меня. А я ведь продолжала считать, что он не должен это делать: она ведь прожила с ним столько – и любила его, хоть, может быть, и не так, как ему надо было. Я поэтому первой ей позвонила, когда не стало его.

Но наши все уже знали, что он к ней, все равно, не вернется: стали меня обрабатывать, что незачем продолжать мучить и его и себя. А я упиралась. Они задумали тогда устроить нам неожиданную встречу у Гродовых на Новый год. Получилось иначе – не хуже.

Женя 31-го декабря должен был приехать из командировки, а тут пришла неожиданно телеграмма, что Марина с Гринечкой приезжает в тот же день. Не знала, в какое время он приедет и успеет ли их встретить: решила встретить сама. Позвонила Валентине Петровне, и она предложила прислать кого-либо из сыновей – на случай, если у Марины окажется много вещей. А прислала Колю.

Увидела я его и поняла, что больше упираться не могу. Когда приехали, Женя уже был дома, и можно было идти к Гродовым. Но я предпочла остаться: необходимо было помочь выкупать с дороги Гринечку. Решили после встретить Новый год у себя дома, и я сама предложила Коле остаться с нами. Как же он обрадовался, бедный мой!

За столом, когда уже уложили детей, он произнес замечательный тост: как счастлив он, встретив Женю, и что считает его младшим своим братом. А тот в ответном тосте предложил и мне стать его родственницей: посватал мне своего старшего брата.

Я не сразу сказала “да”: только когда мы с Колей уже остались одни. И были уже вместе в ту ночь. А утром Толик забрался к нам и лег посередке.

Вот так вот было, Юрочка! Да ты, наверно, всё это знал и раньше.

– Далеко не всё: уже не часто появлялся у вас тогда.

Так и было тогда, в первый год встреч с Катей. Даже приезжая в Москву, он не всегда мог свободно придти к своим друзьям вместе с ней, не рискуя встретить там Асю. А во время редких встреч с кем-то успевал узнать далеко не всё и обо всех.

Наверно, еще и потому, что Катя тогда занимала все его мысли. С ней не было скучно, как порой бывало с Асей. Она предпочитала сама приезжать к нему: занятия в субботу кончались несколько раньше, чем его рабочий день, и им удавалось поэтому быть сколько-то больше вместе. Хозяйничала в его комнате: наводила порядок, готовила. Не потрясающе, как Ася – просто достаточно хорошо. Зато говорить с ней можно было о чем угодно: интересовалась всем не меньше его. Иногда ей приходилось заниматься, и он тогда читал: и было хорошо, даже когда молчали. И уже не было тоски по прежней компании.

Мечтали о совместной жизни, когда она окончит институт: они уедут в Турск, откуда придет на неё запрос, и где ему обеспечено неплохое место на заводе, где её отец начальник цеха. Обещали достаточно быстро выделить отдельную квартиру, и тогда можно будет забрать к себе его маму.

При всем при том никакой физической близости: страшно боялся хоть что-нибудь испортить. Временная его комнатушка была настолько мала, что там помещалась лишь одна койка: даже раскладушку негде было поставить. Он уходил, когда приезжала, спать куда-нибудь. Над этим пытались подсмеиваться, пока он не обрезал: “Она мне не на один день нужна!” И позже, когда дали комнату побольше, и он мог ставить раскладушку, они, погасив свет, лишь разговаривали в темноте.

– Так вот: могу ли я представить на его месте рядом со мной кого-то еще? – прервала Клава его мысли.

– А тебе не кажется жестоким твое поведение в отношении человека, который по-настоящему любит тебя? – ошарашил он её неожиданным вопросом. – Да, да: я не оговорился. Именно жестоким: об этом ты не думала.

То, что мне вчера рассказала Валентина Петровна, убедило меня в том, что он достоин даже твоей любви. Ведь ты была с ним когда-то счастлива, хоть и короткое время, и наверняка снова сможешь быть такой.

И хоть убей, но я не поверю, что Николай Петрович хотел бы, чтобы ты хранила ему верность, когда его уже не будет. Нет ведь? Наверно, даже сказал тебе это, да?

– Да: это было последнее, что он мне успел сказать, Коленька.

– Потому, что хотел, чтобы и без него ты могла быть счастливой. Потому, что знал: смысл жизни в счастье. Как сказал Гораций: “Человек рожден для счастья, как птица для полета”. Так пойди же навстречу своему счастью.

– Ты тоже прав: как все остальные, кто убеждают меня соединиться со Станиславом. Только, повторяю, я не могу.

– А ты моги: преодолей себя. Смогли же другие.

– Назови хоть кого-нибудь!

– Да хотя бы Аня. Как любила она брата Жени, Толю: даже рассталась из-за этого со своим мужем. А потом – на твоем, кстати, примере – поняла, что так, как она живет, жить нельзя: нужно иметь хотя бы ребенка. Как ты тогда. И согласилась снова попробовать с тем же, продолжавшим любить её, человеком.

И что? Живет с ним: может быть, любит не так, как любила своего незабвенного Толю, но растит с ним двух их детей, одного из которых назвала Толей. Неужели это чем-то хуже её прежнего одинокого существования?

– Нет, конечно, – казалось, именно последние его слова таки оказали действие на неё: подняла голову, улыбнулась как-то успокоено. И это воодушевило его продолжать:

– А еще возьми свою бывшую соперницу – Ларису, про которую сама сказала, что она Николая Петровича любила – поэтому ты первой позвонила ей, когда ушел он. Насколько знаю от Жени, она, хоть и не сразу, вышла снова замуж, родила дочь.

И еще пример, участником в котором я являлся: Асю. Казалось, любила меня самозабвенно, но, увидев, что не сладится у нас, взглянула на всё трезвыми глазами и быстро приняла решение выйти замуж за того, кто гораздо больше ей подходил. Вместо того, чтобы вечно оплакивать свою неудавшуюся молодую любовь, создала прекрасную семью с Игорем, с которым у неё не только полное понимание, но уже, насколько вижу, и любовь.

– Да: они любят друг друга. Он её еще давно: об этом не так уж трудно было догадаться. Но она, полагаю, пришла к этому не сразу. Недаром Миша их своей любовью поэзии так тебя напоминает: видно, думала еще о тебе, когда творили они его. Так Валентина Петровна считает.

Последняя её фраза почему-то насторожила его: третье упоминание о том, что сын Аси и Игоря чем-то похож именно на него. Необходимо скорей самому убедиться в этом.

– Надеюсь, Клавочка, что удалось доказать тебе: пора снова начать жить по-настоящему, – заставил он себя продолжать. – Николая Петровича не вернешь, и, не забывая его, создай новую семью – с человеком, любящим тебя. Уверен, что и он не забывает свою покойную жену. Тебе будет легче и спокойней с ним. И легче и спокойней будет твоим детям: твоё напряжение ведь, хочешь ты или нет, передается им.

– Ты и тут прав: дергаю я их, – она уже говорила, как будто во всем остальном была согласна с ним.

– Начни с того, что покрась волосы: ты не старуха.

– Хорошо. Коля недаром считал тебя мудрым, Юрочка: почему-то именно тебя мне хочется послушаться, – она уже казалась спокойной: совсем иной, чем в начале их разговора.

И Листов решил сменить тему разговора, тем самым как бы поставив точку на решенной уже теме её нового замужества. В то же время, бессознательно для себя, чтобы отвлечься от какого-то смутного ощущения непонятной тревоги, вызванной её упоминанием о сходстве с ним сына Аси и Игоря – уже не первом.

Спросил о Толе, и она рассказала, какое место занимал он в иерархии нового поколения Медведевых, Вайсманов, Гродовых и Коняевых. Коняев, не сразу вспомнил он, фамилия Игоря.

Разница в возрасте Толи и самого старшего из нового поколения, Грини, и следующего за ним Мишаньки была целых семь лет: он занимал позицию посередине между ними и их родителями. Старший, но, все-таки, еще не взрослый – который, как считали они, лучше понимает их, чем взрослые, родители. Авторитет его для всех младших был непререкаем – иногда выше, чем родительский. Самая сильная угроза в адрес непослушного либо провинившегося могла звучать: “А я Толе скажу!”. Малышня обращалась к нему, если возникали споры: его решение в этих делах считалось неоспоримым.

Он сам относился к своему положению со всей ответственностью. Старался учиться так, чтобы служить примером уже в их учебе. Умел позаботиться о каждом – еще с появления Грини. В тяжелый момент, когда Женя находился между жизнью и смертью, его оставляли с Асей помогать присматривать за еще грудными Гриней и Мишей, и Ася не могла им нахвалиться.

Они подрастали, и он возился с ними не меньше: играл, читал им, показывал диафильмы. Придумывал сам многое, и Люда говорила: у него педагогические задатки. Еще делал им разные самодельные игрушки: были у него и прекрасные руки – умел немало. Еще бы: рядом с Колей и Женей, а потом и дядей Витей. Тот уже в четырнадцать лет научил его водить машину.

– Понимаешь, нам было и интересно, и даже смешно наблюдать эту самую детскую иерархию. Верховный вождь – мой Толик; за ним следуют Гриня и Миша; следующие Розочка и Зайка моя; потом Ванечка, и под конец уже Тонечка, самая маленькая.

Порядок в их иерархии хоть и неписаный, но четкий: старший заботится о младшем, защищает его во дворе и на улице; младший признает авторитет старших, включая градацию его по старшинству. Это, правда, не означало, что старшие безоговорочно командуют младшими: иногда наоборот. В отношении Тонечки, самой младшей, уж точно: ей как таковой позволены многие капризы.

– И как в эту структуру вписывается инородное тело? Я имею в виду дочь Инны, столь нелюбимой тобой некогда.

– Регина? Она в неё тоже вошла – давно: признает все её правила. Но у неё особое место в ней.

Мир тесен: Регину родители отдали учиться в ту же музыкальную школу, где уже училась Роза Жени и Марины. Но, кроме того, их вела по фортепиано одна и та же педагог, Лариса Лазаревна. А Розочка любила приглашать всех к себе. В их семье это было в порядке вещей: к маме, Марине Ароновне, её ученики наведывались весьма часто. Так Регина и появилась у Вайсманов.

Почти всегда отец Регины потом заезжал за ней, и только несколько раз это пришлось сделать Жене. Но однажды вместе Стерова за ней приехал дедушка – отец Инны, Марк Анатольевич. Женя был рад его увидеть: от всей той истории именно о нем сохранились самые лучшие воспоминания. Седой совершенно после лет, проведенных в заключении, отрыве от семьи.

Но изменился не только внешне: уже не давал собой командовать ни жене, ни дочери. К внучке, которую любил сильно, относился, тем ни менее, требовательно: считал, что, балуя дочь, не смог надлежащим образом подготовить её к жизни. Именно благодаря ему Регина сидела за инструментом столько, сколько требовалось, и училась весьма неплохо. Правда, не как Розочка с её исключительными способностями, но тут уж кому что дано.

С того раза забирать Регину заходил дед. Отец, наверно, ждал их в машине: считал, что ни к чему лишний раз подчеркивать близкие отношения с начальством. Дед и привозил девочку к Вайсманам, когда у них что-то устраивали. Бывало, что, по просьбе Жени либо Марины, оставался у них, чтобы послушать, как Розочка и Региночка играют для гостей в четыре руки на пианино.

Розочка является наибольшим авторитетом для Регины в том, что касалось музыки; но во всем остальном – Гриня. Тем более сейчас, когда он уже студент.

– А что за особое место она занимает в этой священной иерархии?

– Место будущей жены одного из старших членов иерархии, Грини. Согласно особой теории наших студентов, Гришки и Мишки: найти девочку моложе себя и воспитать из неё жену для себя. Не больше и не меньше. Думаю, не сами придумали – подхватили у кого-то еще на первом курсе.

Миша только подбирает, не слишком торопясь, подобный объект для себя, а Грине и искать было нечего. Регина когда-то и стала появляться у Вайсманов чаще других девочек, которых водила к себе Розочка, из-за того, что Гриня почему-то обратил на эту девочку внимание и стал оказывать ей свое покровительство. А Розочка, чтобы сделать брату приятное, стала периодически после занятий приводить её.

– Выходит, уже тогда подобрал себе невесту? А что: девочка весьма красивая – в маму. И в остальном – тоже?

– Нет, слава Б-гу. С одной стороны дед её, с другой – постоянная компания потомков наших: поневоле тот же уровень интересов. Грине в рот, можно сказать, смотрит: так что сложностей у него с воспитанием для себя жены из неё не существует.

… Наверно, этой заключительной части разговора, расслабившей обоих после напряжения главной его части, было вполне достаточно, чтобы она уже твердо приняла решение в пользу перемены своей жизни. А он чувствовал, насколько мучительно хочет уже спать: два серьезных разговора до середины ночи – не шутка.

Продолжение

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.