Борис Мир

Кев Олеч

Посвящается И.П.

ак и все предыдущие разы, Алька, вернувшись домой из лагеря, где проводил все три смены, Сашку не застал. Тот был еще на даче: гонял чуть ли не целые дни на велосипеде. А без него было скучно – особенно после того, как они целое лето не виделись. Даже в кино не хотелось одному.

Лучше уж уйти с книгой на крышу. Туда был ход со второй, черной, лестницы его дома, расположенной с той стороны, куда выходили окна их комнаты в полуподвале. Там росли несколько старых деревьев, и стояла скамейка. Дом был четырехэтажный, старой постройки; стоял он в самой глубине двора: с улицы к нему надо было идти через две арки в других корпусах.

На крышу его впервые затащил Сашка. Он в тот день предложил пойти на черную лестницу – и там вдруг вытащил из кармана папиросу.

– Ты что делаешь? – испуганно спросил Алька. Сашка в ответ пустил клуб дыма из ноздрей:

– А что? Попробуй-ка тоже!

– Да ну!

– Пацан ты – или девчонка?! На!

Чтобы не ронять себя в Сашкиных глазах, Алька затянулся дымом – и сразу же поперхнулся. Слезы выступили из глаз, он закашлялся. Сашка постукал его по спине, потом еще пару раз глотнул дыма.

– У отца взял – потихоньку.

– Брось ты её!

– Ладно! – он погасил папиросу, огляделся. – Что там наверху?

– Дверь. На чердак.

– А ты был на нем?

– Не!

– Айда туда?

– Зачем?

– А интересно! Дверь заперта?

– Не знаю.

– Айда!

Дверь была обита ржавой жестью. Замок висел, но Сашка дернул его – он отвалился вместе с петлями.

На чердаке было пыльно и душно, попахивало кошками. Свет бил в слуховые окна. Через одно из них Сашка выбрался на крышу.

– Лезь сюда, не бойся!

Алька полез, цепляясь за Сашкину руку. Было немного страшно. Сашка потащил его вверх по скату крыши, а потом вдоль конька к торцевому скату, который упирался в парапет. Там можно было стоять, не боясь свалиться.

Впрочем, Сашка совсем не боялся и, чтобы доказать это, встал и спокойно постоял на стене. У Альки аж сердце обрывалось, глядя.

Смелый до чего этот Сашка: никогда ничего не боится! И никого тоже. Ни в школе, ни на улице. Если кто полезет – так даст!

Сашка спрыгнул с парапета на крышу.

– Здорово! – Алька даже подумать не смел сделать то же.

– А хорошо здесь! – С этой стороны все дома были намного ниже, видно далеко. – Загорать сюда можно будет ходить.

Они стали частенько бывать там. Подолгу сидели, особенно в ясные дни: грело солнышко, и обвевал ветерок. Всякое почему-то приходило в голову Альки – откуда что бралось: Сашка аж головой крутил, слушая то, что начинал ему рассказывать Алька.

Тот постепенно привык, осмелел: спокойно ходил по крыше и лазал туда и один, без Сашки. Другие ребята почему-то на эту крышу не ходили – там можно было устраиваться с книгой.

Поднимаясь по лестницу, Алька о чем-то задумался, так что остановился, почти ткнувшись носом в дверь.

Вот тебе на! Дверь была обита не ржавыми листами жести, а одним большим, серо-серебристым, из какого-то непонятного металла. Для чего это управдому понадобилось обивать таким дверь на чердак, где пахнет кошками? И не запер ли он дверь?

Точно! Хотя замка и не было видно. Алька для верности попытался как-нибудь отворить её, но ничего не выходило.

И вдруг какие-то негромкие звуки, что-то похожее на музыку раздалось за дверью, и потом она начала медленно-медленно открываться. Алька не успел опомниться, как кубарем слетел по лестнице вниз.

Только очутившись дома и, заперев за собой дверь на замок и цепочку, он обнаружил, что потерял книгу. Но вернуться за ней было страшно и подумать. Бросился ничком на диван – так стучало сердце и трудно было дышать.

– Что с тобой? – спросила мама, придя с работы.

– Ничего.

– Как ничего? Ну-ка, дай лоб! Нет, холодный. Побил кто-нибудь во дворе, горе моё?

– Да никто меня не трогал!

– Не нравишься ты мне: странный какой-то. Сходил бы в кино, что ли!

– Не пустят меня уже.

– Со мной пустят. Пойди, возьми билеты.

С мамой его пропустили, тем более что каникулы еще не кончились. Но вначале даже кино не отвлекло от случившегося днем.

А потом фильм захватил его: он был о войне – о разведчиках, находившихся в тылу у врага. Звучала музыка, которая призывала к мужеству и бесстрашию. И когда Алька вышел из кино и шел по темной улице с мамой домой, ему было стыдно за себя, и он твердо решил завтра снова сходить туда.

Кто там появился и что делает? Надо обязательно узнать. И книгу надо найти.

...Всю ночь Алька проворочался, во всех деталях обдумывая операцию “Чердак”. Заснул, когда начало рассветать.

Мамы уже не было дома, когда он проснулся. Солнце било в щель между шторами на окне; в квартире было тихо – значит, все уже ушли на работу.

Алька вскочил с дивана, полный решимости. Сделал зарядку, чтобы войти в спортивную форму. Потом начал готовить всё, что было нужно: достал зимние мягкие тапочки, в которых можно было двигаться бесшумно, и оружие – перочинный нож, подарок Сашки; одно, самое большое, лезвие его было сломано. Если бы был пистолет, из которого можно отстреливаться! А, пожалуй, лучше взять кухонный нож – он надежней: всегда остро наточен и длинный такой, что если им посильней ткнуть, точно достанет до сердца.

Чтобы легче было двигаться, остался в трусах и майке. Надев тапки и прижав кухонный нож к боку, чтобы он не был виден, Алька вышел из дому. Оглядевшись и не обнаружив ничего и никого подозрительного, быстро двинулся к двери на черную лестницу. Глотнув воздуха, решительно открыл её и вошел, сразу взяв нож в правую руку.

Он крался вверх вдоль стены, медленно и осторожно, часто останавливаясь и замирая неподвижно. Тщательно следил, чтобы не выдать себя: старался дышать беззвучно и не сопеть; только сердце, не подчиняясь приказам его воли, слишком громко стучало. Он совсем не делал лишних движений, даже старался не поворачивать голову, переводя из стороны в сторону лишь глаза. Крепко сжимал рукоятку ножа, держа его как саблю.

Ступенька за ступенькой, марш за маршем. Пока Алька не замечал ничего опасного. По предпоследнему маршу он крался особенно медленно, сверх осторожно.

Наконец, площадка, с которой видна дверь! Гладкая, серебристая – какой он её увидел вчера! Алька глядел на нее, не решаясь двинуться дальше. Ждал, не услышит ли какие-нибудь звуки оттуда.

Всё было тихо, и это, казалось, продолжалось целую вечность. Он уже готов был начать спускаться вниз, как вспомнил вчерашний фильм. Нет, он подойдет к двери! Алька почувствовал себя настоящим разведчиком, и пистолет тяжестью оттянул карман брюк, которых на нем не было.

Напрягся – и двинулся дальше. У двери он остановился, перевел дыхание. Тихо! Дотронулся до двери. Подождал: тихо! Попытался потянуть её, просунув нож в щель у косяка: дверь не поддавалась. Звуков тоже не было никаких.

Это продолжалось долго. Альке уже надоело ждать, тем более что в голове появилась обидная мысль: ему вчера это всё померещилось со страху. Или – звуки из квартиры этажом ниже!

Он опустил бесполезный нож и поплелся вниз. Потом вспомнил про книгу, вернулся, стал с самого верха осматривать лестницу, пытался отыскать её. Но книги нигде не было. Настроение совсем испортилось, хоть реви.

Книгу было очень жалко, хоть и старая, и он уже несколько раз прочитал её. Она была про звезды. Папина еще.

Дверь на чердак не давала Альке покоя – но рассказать было некому. Только Сашке можно.

Алька и Сашка были друзья – водой не разольешь. Сидели с первого класса за одной партой. И домой всегда шли вместе. Алькин дом был ближе от школы, а Сашка жил в квартале от него, в новом доме с лифтом и большими окнами. Но он больше времени проводил у Альки, чем дома. Дома мать: вечные замечания, что беспорядок делает, нотации читает, еще и музыкой заставляет заниматься. Сдалось ему это пианино: Светка пусть занимается!

А у Альки никто не мешает: мать его врач, работает в поликлинике и в больнице – и дома появляется поздно. Правда, она вообще мировая – не капает на мозги.

Хорошо у Альки. Обстановка, конечно, не как у Сашки дома, всё попроще: никаких хрустальных горок и трюмо, за которые мать трясется, чтобы Сашка как-нибудь не разбил. Стулья венские, диван с высокой спинкой и двумя валиками, буфетик – всё простое, не новое. А всё равно, очень уютно: тюлевые занавески, вышитые ришелье дорожки – белоснежные, наглаженные. Алька сам следит за порядком, когда не болеет.

А болеет он часто. Страшно хилый, не то, что Сашка, которому всё нипочем. Чуть ли не по полгода не ходит в школу. Сашка тогда каждый день приносит ему уроки и сам делает их у него. Заодно греет на керосинке для Альки обед и потом убирает на кухню посуду. Ключ от Алькиной квартиры у него свой.

Учится Алька неплохо, хоть и вечно болеет. Если б не болел, был бы отличником, а так только без троек. Сашке тоже легко всё дается, да лень мешает. И потом охота в футбол погонять, и на стадион сходить, и на каток.

Алька – тот к футболу почти равнодушен, на стадионе был всего раза два: правда и денег на билеты у него нет. Но слушать репортажи по радио – слушает, чтобы быть не хуже Сашки. И сам в футбол играет: чаще всего стоит в воротах – бегать ему трудно. На коньках тоже за Сашкой угнаться не может, хотя дело тут, конечно, не в том, что у Сашки коньки с ботинками, а он прикручивает веревками к валенкам.

Он больше всего любит читать: прямо глотает книги. Дома – своих этажерка, но он давно прочитал все. Набирает в библиотеке, мать ему приносит, и еще Сашка из дому таскает. А что ему еще делать, когда один: Сашка в школе: мама и соседи на работе? Только еще репродуктор слушать. Потом Сашке много чего рассказывает.

А у него бывает редко. Обстановка там слишком не такая, как дома. И еще – стесняется: ни за что не ест ничего, когда Сашкина мать угощает его чем-нибудь, чего у него дома наверняка нет. Гордый очень. “Спасибо, мне не хочется есть.” Сашка даже пробовал обижаться: “Что ты: к чужим пришел?” Но Альку не переделаешь.

У Сашки его интерес вызывает только радиоприемник, по которому можно ловить много станций, и шкаф с книгами. Пока Сашка ест, он, спросив разрешение, достает книгу и забивается с ней в кресло. Его не видно и не слышно.

Мать на кухне капает: вот, мол, какой мальчик – сколько читает, какой вежливый, воспитанный. А посмотри, в чем он ходит! Вот у тебя есть всё так ты и не читаешь, и музыке учиться не хочешь. Кроме футбола ничем не интересуешься! Что только из тебя получится?

Сашка старается поскорей всё съесть – иначе не отпустит – и сразу тащит Альку на улицу. Тот с сожалением закрывает книгу. Робко спрашивает: “Можно её взять почитать?” Мать ему не отказывает: “Только ты с ней аккуратно!” Сашка морщит нос: нашла кому говорить – как будто Алька может что-нибудь порвать или испачкать.

Иногда мать не пускает Сашку: должна придти учительница музыки. Алька остается ждать его; сидит в кресле с книгой, но не читает: смотрит и слушает. Сашка играл кое-как, ему не хотелось, и когда учительница уходила к его матери, говорил с облегчением: “Отделался!”. А Алька завидовал ему.

Он тоже начинал учиться играть. Папа хотел, чтобы он стал музыкантом, и специально для этого купил старенькое пианино, которое

до сих пор стоит у них. В музыкальной школе, куда его повела мама, у него нашли абсолютный слух: он легко прошел несколько туров конкурса был сразу принят. Учиться музыке ему очень нравилось, но он начал часто болеть, и мама решила, что при его здоровье такая нагрузка ему не под силу. Всего год только и проучился. К пианино давно не прикасается; оно сильно расстроено, стоит запертое.

А так хотелось уметь играть. По настоящему – как играют Сашкина сестра Светка и Ляля, её подруга по музыкальной школе. Ляля вообще уже замечательно играет: её Алька готов слушать и слушать. И она охотно играет ему, видя, как он внимательно слушает. Смешно немного выглядит: маленький, щуплый, с тонкой шеей и наголо стриженой головой. Только горят большущие глаза: видно, насколько он чувствует музыку.

Сашки не было, даже когда уже начались занятия. Должно быть, не хотели уезжать с дачи: погода стояла слишком хорошая. Наверно, приедут только в воскресенье.

Алька с нетерпением ждал его. Несколько раз ходил на черную лестницу: искал книгу. Подходил и к двери. Чувство непонятной обиды, как будто кто-то обманул его, приходило снова, когда, постояв возле, он так и не слышал из-за неё ни одного звука.

И в воскресенье снова пошел туда после завтрака и, уже подходя к двери, чувствовал обиду, ставшую привычной. Постоял немного, как всегда.

И вдруг сердце забилось – скорей от радости, чем от испуга: за дверью звучала музыка! Совершенно необычная – такую он не слышал ни по радио, ни на пластинках, ни даже в музыкальной школе: звучали совсем незнакомые инструменты. Музыка была очень тихой, но настолько красивой, что Алька заслушался; забыл обо всем на свете, прижавшись ухом к серебристой двери.

Неожиданно дверь дрогнула, и Алька, не раздумывая, бросился вниз. Но пролетев один марш, он с любопытством оглянулся. Дверь слегка приоткрылась, музыка стала слышней. Тогда Алька уже без оглядки побежал по лестнице.

Выбежал в палисадник, плюхнулся на скамейку. Понемногу отдышался.

Во всю светило солнце. Шелестели от ветерка начинающие желтеть листья деревьев. Чирикали воробьи. От этого казалось, что не могла быть того – на длинной душной лестнице с годами немытыми, пыльными окнами. Только это было, есть!

Что там? Музыка еще звучала в голове – чудесная музыка. Алька был доволен: вот приедет Сашка, и они пойдут туда вместе.

Он побежал к Сашке, но опять никого не было. Надо будет еще раз наведаться попозже.

...Но Сашка пришел к нему сам. С пачкой мороженого.

– Здорово! – Сашка выглядел великолепно: подрос, загорел. А Алька был бледным, как обычно: вообще загорал плохо, к тому же успевал болеть и в лагере – валялся в изоляторе.

– Здорово! – обрадовался Алька.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Сашка с Алькиной мамой.

– Здравствуй, Саша. – Мама посмотрела на Сашку, потом на Альку: вздохнула. – Зачем же ты мороженое принес? Знаешь, что ему нельзя.

– Да ведь лето же еще почти!

– Ну, хорошо. Только пусть ест маленькими кусочками.

А Алька готов был совсем отказаться от мороженого, лишь бы поскорей утащить Сашку в палисадник. Там он сразу выложил другу таинственную историю с чердачной дверью.

– Ну! – Сашка восхищенно покрутил головой. – А не сочиняешь? – на всякий случай спросил он: врать Алька совсем не умел, но сочинять мог о-го-го как. Особенно на крыше.

Алька в ответ только презрительно хмыкнул. Пока он рассказывал, его половина пачки растаяла: он разом выпил уже безопасное для его горла мороженое и, скомкав бумажку, облизал липкие пальцы.

– А ну, айда! Посмотрим!

– Темнеет уже.

– Ну и что? Боишься, что ли?

– Я? – Алька так посмотрел на него, что Сашка перестал задавать дурацкие вопросы. – Фонарик взять надо – там скоро ни черта не видно будет.

Они сходили к Альке за фонариком.

– Нож давай прихватим, шепотом сказал Алька. На дворе он критически посмотрел на свои и Сашкины ноги. Мягкие тапки надо было надеть. Ну, ладно: возвращаться не будем.

Он пошел впереди. На лестнице уже было темновато. Оба бесшумно двигались по ступенькам. На самом верху было совсем темно, они включили фонарик.

– Видишь? – еле слышно прошептал Алька.

– Вижу, – так же тихо ответил Сашка. – Только ничего не слышно.

– Подождем.

Ждали, ждали – и ничего.

– Дай-ка, попробую открыть ножом.

– Я пробовал в самом начале – не получалось.

– Все равно – я попробую.

Сашка попытался подцепиь дверь ножом, пока тот не сломался.

– Ладно, пошли!

В середине лестницы Сашка остановился и вытащил из кармана папиросу.

– Курнем?

– Ладно, – Алька был расстроен.

– Интересно, есть там что-то, или тебе померещилось?

– Не веришь, что ли? – обиделся Алька.

– Да не лезь в бутылку! Хочешь разок?

– Давай, – Алька взял папиросу, осторожно глотнул дым. – Дверь-то иначе обита, – сказал он, возвращая папиросу Сашке.

– Ну, и что? Пришли из домоуправления и обили.

– А музыка откуда?

– Вечно тебе чудится музыка, – Сашка сделал затяжку и выпустил дым.

– Нет. Стой-ка! – вдруг опять перешел на шепот Алька. – Слышишь?

– Что? Снова почудилось?

– Да тихо ты! Музыка! Точно.

Сашка напряг слух – и тогда тоже услышал. Музыка: такая, как говорил Алька.

– Ну, что: пойдем туда – или будем тикать?

Они не успели ничего решить, потому что внизу заскрипела дверь и раздались шаги: кто-то поднимался по лестнице.

– Атас!

Внизу становилось светлей: видимо, шедший по лестнице освещал себе путь сильным фонарем. Свет и шум шагов приближались. Деваться было некуда – ребята оцепенели.

– Что вы тут делаете? Курите? – стройный высокий мужчина стоял уже перед ними и показывал на непотушенную папиросу, которую продолжал держать Сашка. – А ну-ка, брось!

И тут Алька увидел у него в руке книгу. Свою, про звезды. Незнакомец перехватил его взгляд:

– Твоя?

Алька кивнул.

– Что же ты теряешь такую? Возьми. Хорошая книга. Прочти её.

– Я уже читал несколько раз.

– Да? Молодец! Это не детская книга.

– А он всякие читает, – подал голос Сашка.

– Прекрасно. А эту прочти еще раз.

Алька снова кивнул.

– В школе учитесь?

– Конечно.

– Ну, так домой бегите. Спать. Завтра, наверно, рано вставать.

– А вы куда идете? Здесь все двери заперты: нужно через другой подъезд.

– Нет, мне – отсюда.

– А тут только дверь на чердак.

– Вот туда-то мне и надо.

– На чердак?

– Ну да. Ты знаешь, что такое мансарда?

– И вы там сейчас живете?

– Живу.

– Почему?

– Там ближе к звездам, – сказал незнакомец. – Бегите, ребята: спать пора.

...Они решили пока никому ничего не говорить. Может быть, он просто устроил студию там: художник. Про такое Алька читал.

– Одет он только как-то чудно.

– Ничего не чудно: заграничные вещи, – авторитетно заявил Сашка.

– А музыка?

– Тоже, наверно, заграничные пластинки. А что: достал – и слушает. Что такого?

– Нет, – с сомнением покачал головой Алька. – Нет. Что-то здесь другое.

– Чего ты так думаешь?

– Сам не знаю.

Кто он на самом деле – этот Незнакомец? Они спорили, перебивая друг друга, когда шли из школы. Спешили, потому что задали слишком много на дом.

– Если бы побывать на чердаке! Стало бы ясно, кто он. А вдруг – шпион!

– Дверь не откроешь! Как попадешь?

– Очень просто: пойдем ко мне, – раздалось за спиной. Незнакомец шел следом за ними и слышал весь их разговор! – Ну что, пошли? Или боитесь?

– Я? Ничего не боюсь, – вскинув голову, сказал Сашка.

– А ты? Хочешь пойти ко мне? – спросил Незнакомец Альку.

– Хочу, – тихо ответил тот.

– Вот и ладно. Увидите, как я живу, – перестанете гадать, не шпион ли я какой-нибудь.

Он прибавил шагу. Ребята за ним. Поднялись по лестнице наверх, и дверь сама распахнулась перед ними.

Сашка и Алька раскрыли рты, не смея переступить порог: на месте пыльного чердака был большой высокий зал, утопавший в зелени и уставленный какими-то диковинными предметами! Солнечный свет проходил через всю поверхность крыши.

– Чудеса! – прошептал Алька.

– Ну, что же вы? Проходите! – сказал Незнакомец.

Чего тут только не было, на этом неузнаваемо изменившимся чердаке, – глаза разбегались. Необычной формы мебель; шкафы, покрытые непонятными узорами. Из-за занавеси на противоположной от входа стене, сам выкатился то ли ящик, то ли столик. Подкатился – крышка откинулась, и под ней оказалась большущая сверкающая ваза, наполненная крупными персиками и виноградом.

– Ешьте! – предложил Незнакомец. Алька как ни в чем не бывало взял персик и с удовольствием надкусил его.

“Вот, – а у меня стесняется,” – с обидой подумал Сашка.

– Ешь, ешь! Худой ты какой, – сказал Альке Незнакомец, – Нравится вам у меня?

– Ага! – вместе ответили ребята.

– А скажите, пожалуйста, – спросил Алька, взглядом всё время что-то искавший, – почему у вас нет книг? Они в другом месте?

– Нет. Здесь, – Незнакомец показал на стоящие повсюду ящики. – В них то же, что в книгах. Вот: смотри! – он пробежал пальцами по какой-то планке, и на натянувшейся занавеси четко засветились буквы.

– Вот здорово! Да, Альк? Как в кино! – А Алька вдруг с досадой вспомнил про уроки, глянул на портфель.

– Не хочется уходить? – с улыбкой спросил Незнакомец, перехватив его взгляд.

– Не хочется, – грустно подтвердил Алька.

– А вы сделайте уроки здесь, и потом мы еще посидим.

– Нет: это долго – очень много задали на дом.

– Я вам помогу.

– Нет, спасибо: мы сами.

– Конечно, сами – не бойся. Но вы сделаете всё быстро: вот увидите!

– Да?! А как?

И тут Незнакомец снова провел пальцами по планке. Раздалась тихая музыка. Необычная какая-то – и Альке вначале показалось, что это та, которую он слышал, стоя за дверью. Но нет – это была другая; от неё голова стала ясной-ясной, и когда они начали заниматься, то с удивлением обнаружили, что запоминают всё с первого раза, стоило лишь прочесть, и потому задачи и упражнения становятся сразу понятными.

– Вот это да! – с восторгом произнес Сашка, когда меньше, чем через час все уроки были сделаны. – Если бы с музыкой так же!

– А ты учишься музыке? – почему-то удивленно спросил Незнакомец.

– Ага! Мать заставляет.

– Сейчас ты можешь всё быстро запоминать.

– Да?!

– Конечно. – Он подвел Сашку к одному из ящиков и откинул крышку: под ней была клавиатура. Незнакомец посадил его рядом с собой и, раскрыв ноты, стал показывать и объяснять. И снова – как с уроками – всё мгновенно и прочно запоминалось.

Алька стоял сзади. Почти не дыша, не отрываясь смотрел, слушал – впитывал в себя жадно. Ему казалось, что если ему дадут сесть за клавиатуру – он сможет, будет играть!

– Всё, – наконец сказал Незнакомец Сашке. – Теперь играй.

– Что?

– Что хочешь. Что знаешь.

Сашка заиграл упражнение, которое разучивал с учительницей музыки. Запросто, – он ликовал: теперь не надо будет бесконечно долго сидеть за пианино.

– Нет: не то! Играй это, – Незнакомец поставил перед ним ноты.

Сашка сыграл. Прямо с листа. Чисто, без ошибок.

– М-да, – задумчиво сказал Незнакомец. – А теперь ты.

– Я? – Алька даже не поверил.

– Ты!

И Алька быстро уселся; протянул руки, тронул клавиши. Он смотрел на ноты: та же пьеса, которую сыграл Сашка. И как будто совсем другая: Незнакомец неподвижно застыл – столько чувства вкладывал в свою игру этот худенький невзрачный мальчишка.

Альке не верилось, что это он – он сам играет. Играет! Чудо, счастье! Звуки лились, и Алька забыл обо всём, ничего больше не видел: ни утопавшего в зелени зала, ни притихшего Сашку, ни Незнакомца, неотрывно смотревшего на него.

Он закончил пьесу и сразу заиграл другую. Без нот, по памяти. Одну из тех, которые были на пластинках, купленных еще до войны папой. Мама очень-очень редко ставила их.

И только кончив играть, он почувствовал, что глаза у него мокрые, и смущенно вытер их ладонью. Незнакомец продолжал не отрываясь смотреть на него.

– Спасибо, – тихо сказал ему Алька. – Спасибо вам!

Незнакомец молчал.

– Нам пора! – почему-то заторопился Сашка.

– Хорошо, ребята, – идите. Приходите еще.

– Когда?

– Я буду что-нибудь вешать на крючок внизу, если я дома. Тогда смело идите ко мне: дверь пропустит вас. Приходите: я хочу подружиться с вами.

– Как ты думаешь, Алька: он – волшебник? – спросил Сашка, когда они уже стояли перед дверью Алькиной квартиры. – А?

– Чудесник, – откликнулся Алька. – Кто же он, всё-таки?

– Но уж не шпион точно.

– Нет, конечно!

– Слушай: бросай портфель, и пошли ко мне.

– Зачем?

– Надо: вот увидишь. Я сегодня такое устрою! Ну, чего ты? Уроки ведь сделаны.

– Поесть надо.

– У нас поешь.

– Нет.

– Почему это нет? У этого Чудесника прекрасненько ел, а у меня стесняешься, да? Айда, слышишь?

– Ну, ладно уж.

... – Саша, ты опять в футбол играл – вместо того, чтобы хоть полчаса посидеть за пианино. Знаешь ведь, что сегодня придет Генриетта Трифоновна: как тебе не стыдно! И уроков, должно быть, полно?

– Полно, – спокойненько подтвердил Сашка.

– Вот видишь!

– Ага! Только мы всё уже сделали.

– Вот как? Алик, это, конечно, исключительно благодаря тебе?

– Ага! Ему. Мам, а мы есть хотим.

– Я не хочу, – всё-таки буркнул Алька.

– Еще чего! Мам, ему, должно быть, не нравится, как ты готовишь.

– Да брось ты!

– Саша, прекрати сию же минуту. Алик так, конечно, не думает. Правда, Алик? А стесняться у нас ты не должен. Я всегда думаю: какое счастье, что Саша дружит с тобой – без тебя он только бы и знал, что гонять в футбол.

– Ма-ам!

– Даю, даю! Ешьте, ребятки.

Сашка ел и вертелся на стуле: был явно возбужден, в глазах у него играли чертики.

– Саша, не чавкай! И ешь побыстрей: ты должен успеть хоть немного поиграть на пианино до прихода Генриетты Трифоновны.

– Ага!

Мать вздохнула и вышла из кухни: звонили в дверь. Пришли Светка с Лялей. Через некоторое время раздались звуки пианино.

– Светка, – сказал Сашка.

Потом играла Ляля, и Алька заслушался – даже перестал есть.

– Давай кончать побыстрее: я сейчас пойду. То ли будет!

Светка небрежно кивнула им: она всегда едва замечала Альку. Ляля, продолжая играть, улыбнулась ему.

– Проверьте его, девочки, – сказала мама, усаживая Сашку за пианино.

Сашка повернул голову вправо, влево, оглядел всех и протянул руки к клавишам. Начал играть.

И сразу произошло то, что он предвкушал: мать буквально остолбенела, да и девчонки тоже. Он играл без малейших ошибок, чисто – почти как профессионал.

– Сашенька! – восторженно прошептала мать. На Светку смешно было смотреть: лицо у неё стало каким-то глупым. Только Ляля, ошеломленная не менее остальных, иногда бессознательно для себя морщилась: что-то не нравилось ей в Сашкиной игре.

А Алька вдруг почувствовал какую-то обиду. Это же музыка – как можно так?!

Сашка кончил играть и снова оглядел всех – победоносно. Мать бросилась к нему, обняла и прижала к себе.

– Я знала, я чувствовала: ты у меня необыкновенный – в тебе таится настоящий талант!

– Он только дрых до сих пор – а теперь проснулся, – нахально заявил Сашка нежно улыбавшейся матери.

– Сашенька, сыночек, хочешь винограду? Света, принеси с кухни. И помой как следует!

Светка с готовностью метнулась на кухню, но Сашка остановил её:

– Не надо! Не хочу виноград, хочу шоколад. Есть?

– Есть, есть! Света, достань из серванта, – она так и не выпускала его.

Сашка разломал всю плитку, милостиво протянул каждому по куску и уселся на тахту рядом с Алькой.

– Сейчас еще эта мымра Генриетта явится, – зашептал он Альке на ухо. – Я с листа сыграю: она ж упадет! Слушай, а потом ты сыграй: давай, а?

– Нет – не хочу.

– Да чего ты?

– Так! Я домой пойду, пора мне, – он положил на стол подтаявший шоколад.

– Что?! Не пущу!

– Ты здорово играл, сказала, подойдя, Ляля. – Только не барабань так сильно: надо тише, мягче.

– Лялечка, по-моему, он играл сейчас лучше тебя, – ледяным тоном ответила ей мать.

Ляля взяла нотную папку.

– Я пойду, – снова сказал Алька, поднимаясь. – Мама меня уже ждет.

– Ну, Альк!

– Если человеку надо, зачем удерживать? – остановила его мать.

– Вот они: люди! Сразу же начинают завидовать. Что ж: в такие моменты и становится ясно, кто тебе настоящий друг, а кто – нет, – сказала она, когда закрылась дверь за Алькой и Лялей.

... – Правда: это невероятно – как он мог так играть? Как это вдруг с ним получилось?

Алька опустил голову, не отвечая.

– Но он играет совсем без души, – продолжала Ляля. – Это же не музыка – она ничего не выражает. Чтобы играть по-настоящему, надо думать, чувствовать, переживать. Понимаешь?

Алька кивнул. Она права, – умная девчонка, хоть и не намного старше его с Сашкой: сказала то, что он, ощущая, не мог выразить словами. И красивая: косы у неё длинные-длинные и пушистые; поймав себя на этой мысли, Алька покраснел. Но уже стемнело, и Ляля ничего не заметила, тем более что сразу подошел трамвай, и она укатила.

Алька пошел домой. Почти сразу начался дождь, и домой он пришел с промокшими ногами. Конечно, простудился и назавтра в школу не пошел.

Температура была невысокая. Алька полежал, читая книгу про звезды, потом встал, достал патефон и пластинки.

От музыки странно сжало сердце, даже чуть не расплакался. Но сдержался: девчонка он, что ли? Но было очень грустно: оттого, что не пошел в школу, что не увидит Сашку, с которым надо было поговорить, потому что тот, кажется, вчера здорово на него обиделся; Сашка, наверно, не придет. И еще потому, что нельзя пойти к Чудеснику – и сев за его необычное пианино, играть. Играть!

Он еще слушал пластинки, когда пришел Сашка, открыв дверь своим ключом.

– Ты чего, а? – еще с порога закричал он.

– Простыл вчера. В лужу нечаянно залез.

– А зачем ходишь? Тебе же нельзя,

– Ничего. Температура маленькая: тридцать семь и три.

– А-а! А я побежал к тебе: вдруг ты голодный сидишь. Давай разогрею, а то я ненадолго: мать ждет, велела сразу придти домой.

– Беги тогда: я сам согрею.

– Ладно, немного посижу. Знаешь, что было вчера потом? Умора! Мымра пришла – мамочка ей сияя: ”Ну, сегодня вы им останетесь довольны.” Я ей начал шпарить прямо с листа. Светка подсунула: Шопена. Мымра аж очки уронила и наступила на них: ничего потом не видела. Кричит: “Поразительно!” Мама: “Конечно. Это же чудо!” – “Его немедленно надо показать нашему профессору. Немедленно!” Во! Мать её повезла домой на такси, а когда вернулась, во что подарила. – Он с гордостью показал авторучку. – Жаль, в школе писать ею не разрешили.

– Красивая.

– Ага! Поставь пластинку.

– Слушай!

Алька поставил Первый концерт Чайковского[1], – второй раз за сегодня. Замер при первых же звуках, не обращая внимания на Сашку, ерзавшего на стуле.

– Ну, как? – спросил Алька, меняя быстро кончившуюся пластинку.

– Да я теперь тоже так смогу. А что?

– Ничего. Ничего ты не понимаешь, Сашка.

– Ладно уж! Я пойду: мать ждет.

– Иди.

– Я постараюсь зайти завтра.

– Хорошо: если сможешь.

– Всего! Гуд бай.

Сашка исчез. Алька снова завел патефон, опустил иголку на пластинку и почти сразу забыл про Сашку.

Вдруг он вздрогнул: кто-то заглядывал в окно. Сашка? Чего он вернулся?

Алька подошел к окну: там стоял Чудесник и улыбался ему.

– Ты уже дома?

– Я не ходил в школу. Заболел.

– Твой друг с тобой?

– Нет. Но он заходил.

– Можно к тебе?

– Конечно, – и Алька пошел открыть дверь.

– Чем же ты болен? – спросил Чудесник.

– Простыл: ноги вчера промочил.

-И сразу заболел?

– Да. Я вообще часто болею.

– Плохо!

– Да.

– Тихо как у вас!

– Нет никого: все на работе. И мама, и соседи.

– А ты слушаешь музыку.

– Да.

– Ты любишь музыку. Ты чувствуешь её, – я вчера это заметил. А твой друг – нет.

– Да. Но... но он хороший: он никогда не дает меня в обиду. – Алька не стал говорить о вчерашнем: всё-таки друг.

– Но почему он, а не ты, учится музыке?

– Из-за того, что я всё время болею. – И Алька рассказал, как проучился год в музыкальной школе, как там было замечательно.

– Но у тебя есть пианино. Ты хоть немного играешь на нем?

– Нет. Я могу подбирать по слуху, но оно совсем расстроено. Мама давно заперла его.

– Это поправимо. Я настрою его.

– Правда? – Алька аж засиял. – Когда?

– Немедленно – сейчас. Это не займет много времени. Тебе же хочется играть?

– Очень! – чуть не закричал Алька. – Ведь вы... Ведь вы вчера сразу же научили меня! Это же...

– Хорошо, мальчик. – Чудесник достал свою планку, начал водить по ней пальцами. – Сейчас сюда прибудет всё необходимое. А я тем временем займусь тобой: плохо, что ты так много болеешь.

Он открыл дверь, и в квартиру вкатились какие-то чемоданы. Первый из них, подкатив к пианино, раскрылся, и оттуда полезли какие-то странные металлические крабики. Они облепили пианино и, цепляясь присосками на ножках, полезли вверх, подняли крышку и исчезли внутри. А один из них сунул клешню в отверстие замка и, без ключа открыв его, забегал по клавишам, поочередно нажимая их.

– А мы пока вот что с тобой сделаем, – Чудесник вытащил из второго чемодана огромный кусок прозрачной ткани, переливавшейся всеми цветами радуги, и закутал в него Альку. – Теперь ложись и закрой глаза.

Он сел рядом, положил Альке ладонь на лоб. Начала звучать музыка, – та необыкновенная музыка. Стало тепло и очень легко, куда-то уходило недомогание.

– А теперь вставай: ты здоров!

– Ой: правда! Совсем здоров!

– А пианино твое, наверняка, уже настроено. Ну-ка!

Чудесник сел к пианино, тронул клавиши.

– Всё в порядке. Оно настроено и заодно обработано: будет звучать много лучше прежнего. Садись-ка!

Алька уселся и заиграл. Пальцы слушались – как вчера: чудо не исчезло! Чудесник молча слушал.

– Мне пора, – сказал он потом, поднимаясь. – А жаль: тебя хочется слушать. Ладно! Приходи ко мне, мы поговорим – о звёздах.

– А Саша?

– Конечно. – Чудесник дотронулся до планки, и два чемодана покатились к двери. – Здесь фрукты, – кивнул он на третий, оставшийся на месте. – Ешь: тебе нужно – и ушел.

А Алька снова сел за пианино. Он буквально тонул, тонул в море чудесных звуков, извлекаемых им. Им самим! Лучше ничего на свете не было.

В какой-то момент он поднял голову – и увидел портрет отца, висевший над пианино. Казалось, отец слушает его и улыбается.

“Вот, пап, видишь: я играю.” – “Вижу, Алька. Ты замечательно играешь. Я мечтал об этом. Ты теперь всегда играй для меня, и я буду тебя слушать. Да, Алька?” – “Да, пап!”

Приближалось время, когда уже должны были возвращаться соседи. Алька почувствовал, что сильно устал.

Он положил фруктов в вазу для мамы, а чемодан засунул поглубже под кровать: о Чудеснике не надо никому рассказывать, даже маме. Потом лег.

Когда мама пришла домой, Алька спал. В комнате замечательно пахло фруктами. Саша, должно быть, принес.

Мама села рядом и положила руку Альке на лоб: холодный! Алька чему-то улыбался во сне.

Мама еще два дня не выпускала Альку на улицу, хотя температура была нормальной. Но он не скучал: как только все уходили на работу, открывал пианино и часами играл – больше ничего ему не было нужно. Иногда он поднимал голову, смотрел на папин портрет, и ему казалось, что он не один: папа здесь – слушает.

Сашка на следующий день не пришел совсем. А Алька хотел попросить его принести хоть какие-нибудь ноты: всё, что было на пластинках, он переиграл по несколько раз.

Подмывало сходить к Чудеснику, но побоялся: может забыть у него о времени. Мама, не застав его, расстроится; потом будет молчать – это хуже всего.

... Сашка пришел еще через день. Сразу после школы – возбужденный, какой-то очень уверенный, довольный, сияющий.

– Здорово, Алька! Всё еще болеешь?

– Нет. Завтра в школу иду. Ты чего не пришел вчера?

– У, да я и в школе не был. Такое было, о-го-го! Слышишь? – он спешил выложить всё.

Генриетта обзвонила знакомых, тоже учительниц музыки, и связалась со своим бывшим профессором, сообщила всем о чудо-ребенке. Вчера его таскали к этому профессору. Мать накануне весь вечер возилась: гладила, что-то пришивала; ботинки его сама вычистила – блестели! А его всё учила: как вести себя; что говорить, чего не говорить.

Вчера еще ему такой бантик повязала – лопнешь со смеху! Такси взяла – заехала за Генриеттой, оттуда за её какими-то знакомыми: вся машина набилась, мать его посадила на коленки. Покатили к самому профессору.

Ну, и квартирка у него! Книг столько старых, с золотыми буквами на корешках, – нот! И портреты везде: композиторы, музыканты.

Тётечки эти все такие важные, сияющие; мать его за руку ведет, рядом Генриетта в других очках. А сам-то профессор с виду такой простой старикан: и не подумаешь, что профессор.

– Ну-ка, – говорит, – посмотрим, что за сверхталант объявился. Садись, играй!

... – Генриетта мне ноты подсунула: название и не помню.

Сыграл. А что? Запросто. Учительницы головами качают, посматривают друг на друга – ждут, что старикан скажет. А он меня спрашивает:

– Любишь музыку?

– Да футбол больше.

– Похоже, – говорит.

Женщины все вначале опешили; я уж думал, Генриетта сейчас еще одни очки раздавит. А мать покраснела, глянула так: ляпнул, мол, всё-таки! Потом вдруг начали хихикать, как будто я невесть как здорово сострил.

– Мальчик шутит, профессор. Ты ведь шутишь, Саша?

– Ну да, – говорю, – я пошутил.

– Как вы находите технику его игры, профессор? Ведь он еще ребенок!

– М-да, техника для его возраста невероятная. Любопытно, весьма любопытно. Расспрашивать меня стал, как это вдруг я внезапно начал так играть.

... – Ты ничего не сказал про Чудесника? – обеспокоено спросил Алька.

– Ты что? – обиделся Сашка. – Что я – не соображаю? Жму плечами: откуда я знаю?

– Ладно, – говорит профессор, – играй еще, – и сам подсовывает какие-то ноты. Я играю, а он внимательно слушает. Тётечки шепчут:

– Надо же: Дебюсси![2]

Потом еще что-то дали. Под конец профессор сказал: “Феноменально – но...”; меня из комнаты выставили и стали о чем-то говорить. Я только услышал, что старик предложил показать меня еще каким-то профессорам.

Во всяком случае, мать такая довольная вышла, что мне дома дала денег на новый мяч. Зубами, правда, вначале скрипнула, когда я на него попросил, но дала.

– Сашка, но ты ведь не любишь музыку?

– Ну, и что? Им всем нравится – и пускай! Мне не жалко. Брось ты, Алька! Ручку подарили, на мяч дали, да еще, может, фотоаппарат, а то и часы купят. Мать теперь всё может: вечером всех родственников и знакомых обзвонила – сообщала про меня. А ты-то чего теряешься?

– Не: не хочу.

– Не хочешь – и не надо: твое дело. – Он с удовольствием куснул яблоко, предложенное Алькой. – Откуда столько фруктов?

– Чудесник принес.

– Был у тебя?!

– Да. Вчера.

– Сходим к нему?

Алька стал отнекиваться, но Сашка приставал до тех пор, пока не уговорил. Однако, внизу на черном ходе ничего не висело: Чудесника не было дома. Тогда сели за уроки, только сделали их, как и позавчера, страшно быстро.

Сашка убежал покупать мяч, и Алька тут лишь вспомнил, что не попросил у него ноты.

К Чудеснику они отправились назавтра сразу же после уроков. На стенке в начале лестницы висел маленький кусочек такого же металла, каким была обита дверь.

Она сразу же открылась.

– Здравствуйте! Молодцы, что пришли. Ты совсем выздоровел, я думаю.

– Да.

– А твои дела как?

– Во! – Сашка раскрыл рот: явно хотел рассказать про произведенный им фурор, но Алька глянул на него так, что он осекся. К счастью, Чудесник, кажется, ничего не заметил.

– Как твое пианино?

– Замечательно: можно играть, сколько хочешь!

– Пойдем! – сказал Чудесник, указывая на рояль, стоявший на месте прежнего ящика с клавиатурой. – Я хочу опять послушать, как ты играешь.

Он не отрываясь слушал и просил Альку играть еще и еще. Сашка даже обиделся, что он не просит сыграть и его, – даже не прикоснулся к фруктам, которыми снова угостил Чудесник.

А потом они сидели и долго разговаривали. О звездах. О других удивительных вещах. Чудесник рассказывал столько невероятно интересного. И Алька задавал ему множество вопросов.

– Это хорошо, что ты много читаешь, что стольким интересуешься: ты знаешь уже немало. Ну, слушай дальше!

И Сашке тоже было интересно: он тоже что-то знал, потому что Алька ему всё рассказывал. Но слушал Чудесника менее внимательно – отвлекался, рассматривая жилье.

... Пора была идти домой. Они немного устали. Но перед тем как отпустить их, Чудесник, прикоснувшись к своей планке, включил опять диковинную музыку, и голова у обоих снова стала ясной. Еще он дал Альке выпить стакан какой-то горьковатой душистой жидкости.

– Ты не должен болеть, мальчик. Приходите снова! Я буду ждать вас.

Они не раз еще ходили к Чудеснику. Тот был всегда рад им: угощал фруктами и беседовал о невероятно интересных вещах. Слушал, как играет Алька, и играл сам, а Алька запоминал, чтобы играть дома, наедине. Для себя. И для папы.

А Сашка играл, только когда заставляли. Заниматься, как прежде, с Генриеттой Трифоновной больше не хотел – и мать не настаивала: Сашенька и так, без всякой подготовки, мог исполнить что угодно. Его без конца показывали всяким профессорам, и те удивленно качали головой; ему прочили будущность знаменитого музыканта.

Без конца приходили гости, жаждавшие послушать его: родственники, знакомые. Даже отец, вечно занятый, редко уделявший Сашке внимание, привел своего начальника с женой. Светка без устали в музыкальной школе трезвонила о Сашкином выдающемся даровании и – в качестве особой милости – приводила подруг послушать его. Пришла снова, не выдержав, даже Ляля.

Уже и школе знали о его потрясающих музыкальных способностях и запросто разрешали не приходить на уроки. Он объяснял, что кто-то где-то будет опять слушать его, и шел играть в футбол, на стадион, в кино – куда хотел.

Он купался в лучах славы и не знал ни в чем отказа. Покупка фотоаппарата была уже делом решенным: отец обещал это с первой же премии. Всё складывалось как нельзя лучше. Тем более что, совсем не упражняясь, он после каждого посещения Чудесника, даже там не прикасаясь к роялю, играл всё уверенней.

Листья на деревьях совсем пожелтели, их оставалось всё меньше и меньше.

Стоял прекрасный день: солнечный и довольно теплый, с редкими облаками на небе. Один из последних таких дней осени.

Они собрались пойти к Чудеснику, но на последнем уроке кто-то предложил сыграть в футбол. Сашка, конечно, сразу же согласился; Алька пошел с ним.

Как всегда, его поставили в ворота: бегал он плохо, но зато у него была отличная реакция. А Сашка был центрфорвардом. Играл он здорово, просто даже красиво: такие пасы, удары! Он носился по полю, обводя защиту противника как маленьких. Тут он был в своей стихии, отдавался игре всей душой.

Когда сделали перерыв, Алька напомнил ему, что они собирались к Чудеснику.

– Да ты что? – закричал Сашка. – Еще ж ничья!

– Он ждет.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, знаю. Я, пожалуй, пойду один.

– Слушай, не порть игру: ты же сегодня такие мячи брал!

– Нет, Сашк: я, всё таки, пойду.

– Ну, как знаешь! И без тебя выиграем.

Алька подобрал портфель и ушел. Кусочек серебристого металлического листа висел на своем обычном месте: Чудесник ждал его.

– А, вот и ты! – улыбнулся он Альке, откладывая в сторону какой-то журнал. – А Саша где?

– В футбол играет. Счет был 4:4. Я в воротах стоял.

– Тебе и надо заниматься спортом: не будешь болеть.

– Я и так: с тех пор не болел.

– Я хочу, чтобы ты больше совсем не болел. Дай-ка, закутаю тебя и включу аппарат: это закрепит действие снадобий, которые я давал тебе. А мы тем временем побеседуем.

Алька сидел в глубоком кресле, закутанный в радужное покрывало; негромко звучала музыка. Чудесник почему-то молчал.

– Саша не пришел, потому что хотел, чтобы наша команда победила, – первым нарушил молчание Алька.

– Я понимаю. Но ты – всё же пришел.

– Я хотел поговорить с вами: мне казалось, что это важнее.

– Да: нам с тобой очень нужно поговорить. – Чудесник поднял журнал, посмотрел на открытую страницу и, вздохнув, протянул его Альке.

Алька увидел портрет Сашки с огромным бантом на шее и заголовок: “Музыкальный феномен”. Это была статья о Сашке – чудо-ребенке с внезапно проявившимися потрясающими музыкальными способностями.

– Он же не чувствует то, что играет: он не любит музыку.

– Нет, – Алька опустил голову. – А в футбол он играет здорово.

– Что ж: можно посмотреть, – Чудесник дотронулся до планки. На занавеси появился двор за школой; шла игра. На Сашку, действительно, было приятно смотреть: он носился как вихрь, и в глазах его горело неудержимое желание победы.

– И он хороший друг: когда я болел, он приходил сразу после школы, чтобы разогреть обед, и приносил уроки, и сидел со мной. Меня никогда не трогают из-за него, потому что он сильный.

– Ты сильней его.

– Я?!

– Твоя сила в другом. Ведь о тебе не напишут в журнале, как о нем?

– Нет. Я не могу – ведь это не я сам... Но он, всё равно, – хороший.

– Нет. Он – только неплохой. Ну, ладно! Вставай-ка, мальчик: теперь тебе надо подвигаться.

Чудесник откинул занавесь: за ней был еще целый ряд залов – длинный, казавшийся бесконечным. И они пошли вместе, переходя из одного в другой. Это было как во сне. Каждый следующий зал располагался несколько выше предыдущего, и, двигаясь вперед, они непрерывно поднимались куда-то.

Наконец, залы кончились: они подошли к совершенно прозрачной круглой стене. Алька глянул, и сердце у него замерло: они находились на очень большой высоте; город раскинулся внизу, и всё казалось ужасно маленьким.

– Не бойся, – сказал Чудесник.

– А я с вами ничего не боюсь, – ответил Алька. Он прильнул к стене, упершись в неё ладонями: дух захватывало! – Чудеса! Как на маленьком чердаке поместилось такое множество огромных залов?

– Этот трудно объяснить тебе. Но это не чудо.

– Это – не чудо? И то, что я могу играть на пианино, – тоже не чудо?

– Нет: конечно. Чудом кажется то, что не можешь ты, но может другой, обладающий неизвестными тебе знаниями. Если бы первобытный человек увидел, как ты зажигаешь обыкновенную спичку или включаешь электрическую лампочку, он бы назвал это чудесами.

– Значит – вы не волшебник? Я так и думал: вы, должно быть... – он не мог договорить.

– Ты угадал: я пришелец издалека – с другой планеты. Мы знаем о пространстве и времени больше, чем люди Земли. Потому я могу не только разместить на этом чердаке удивительно длинный для тебя ряд залов, но и преодолевать расстояния между звездами.

– И мы когда-нибудь сможем?

– Да: если... Нет – я думаю, что обязательно сможете, – он вдруг задумался о чем-то. – На Земле уже появился человек, который понял, какими странными могут быть пространство и время. Его зовут Эйнштейн. Ты слышал о нем?

– Да. Я видел его портрет: старик с очень добрыми глазами.

– Верно, мальчик! И знаешь: он чудесно играет на скрипке.

– Дядя, а на вашей планете любят музыку?

– Да – очень любят. И ты ведь любишь. Много играешь дома?

– Да.

– Хорошо! Если сейчас не бросишь, то уже не разучишься никогда. А твой друг, который играет только напоказ, утратит умение, как только кончится действие аппарата, усиливающего память: оно временное.

Они пошли обратно. Алька ждал, что Чудесник расскажет ему о своей планете, но тот почему-то молчал: казалось, мысленно он был где-то далеко.

Вернувшись, он усадил Альку за рояль. Слушал – и как-то по-особому улыбался: эта улыбка напоминала что-то почти забытое.

Что? Что? Алька напрягся. И вдруг вспомнил, – губы его дрогнули.

– Что случилось, мальчик?

– Вы... Я узнал: вы улыбаетесь, как папа, когда уходил на фронт. Он стоял в кузове машины и махал рукой. Я хорошо видел его: мама меня подняла.

– Так, – с грустью произнес Чудесник. – Так: нам скоро придется с тобой расстаться – мне пора возвращаться обратно.

– Вы прилетели, чтобы поделиться великими знаниями вашей планеты?

– Нет, мальчик. Я не смогу это сделать: нельзя. Люди еще не умеют пользоваться Знанием. Они еще часто используют во зло то, что помог открыть разум. Огонь, которым научились владеть, чтобы обогревать себя и готовить пищу, используют и для того, чтобы сжигать жилища; сжигали на кострах людей, и среди них замечательных ученых.

– Джордано Бруно, Лючио Ванини, Мигеля Сервета. Я читал о них. Книгу “Герои и мученики науки”.

– Те, кто прилетали на Землю до меня, пробовали передавать кое-что людям. Это мы научили изготовлять бронзу: люди не додумались бы тогда сами – месторождения меди и олова не находятся рядом. Но из неё стали делать и оружие для войн. Понимаешь? Знание может быть опасным. Как сейчас.

– Опасным? Сейчас?

– Да: именно сейчас. Опасным как никогда. Ваш двадцатый век – время удивительного развития науки на Земле, невероятно грандиозное с точки зрения всей вашей предыдущей истории. И рядом – такая дикость, как война! Наука дала в её руки оружие, которое уже может уничтожить всё человечество Земли. Совсем! Я верю, что разум людей все-таки поможет пройти через эту опасность. Но пока она существует, я не в праве давать людям знание, которым они не умеют пользоваться. Вот так!

А теперь я хочу сказать кое-что о тебе самом. Слушай! Ты мне понравился, мальчик. Я буду там вспоминать о тебе, мой друг на этой планете. Ты привлек меня своей жадностью к знаниям, а не к вещам и благам; своей любовью и пониманием музыки; трудолюбием и скромностью. Ты не разрешил себе незаслуженной славы, как твой друг. Береги в себе эти качества, сохрани их на всю жизнь.

Ты сумеешь в ней сделать немало, но для этого потребуется здоровье. То, что я сделал, надолго избавит тебя от болезней; а дальше – тебе надо заниматься физическими упражнениями и спортом.

Вот и всё! Помни, что я сказал. Давай прощаться: возможно, нам не удастся больше увидеться, – Чудесник протянул Альке руку.

– Дядя, – сказал Алька, – дядя, а ведь мы до сих пор не знаем ваше имя.

– Там, откуда я, меня зовут Кев Олеч, – ответил Чудесник, еще несколько мгновений удерживая Алькину руку в своей. – Всё! А теперь пора, – иди!

... Алька медленно спускался по лестнице. Сверху, из-за двери, звучала музыка.

Назавтра Сашки в школе опять не было: снова его кому-то показывали.

Сразу же после уроков Алька бегом помчался домой: отнюдь не из-за того, что вот-вот должен был начаться дождь. Он открыл дверь черного хода: кусочка металла на месте не было. Чудесника, Кева Олеча, нет дома. Или...?!

Дверь распахнулась: влетел Сашка.

– Ты чё: совсем не видел меня? Я же на лавочке сидел. Что: нет его?

– Нет, – ответил Алька, с тоской чувствуя, что это уже может значить.

– Давай поднимемся, – посмотрим.

Они поднимались вверх, – Алька прислушивался: ни единого звука, кроме их шагов, их дыхания, стука его сердца.

Последний марш.

– Снова ржавая! – закричал Сашка.

– Да, – грустно подтвердил Алька.

Обитая ржавой жестью, дверь была не заперта: за ней душный пыльный чердак, пахнущий кошками, тускло освещенный. Начавшийся дождь шумел по крыше.

Они молча стояли, не решаясь войти. Потом Алька вдруг рванул к слуховому окну и вылез наружу.

– Куда ты? Сорвешься! – Крикнул Сашка вслед, высунувшись из окна.

Но Алька его будто не слышал: спокойно, не сгибаясь, быстро и уверенно шел по мокрой крыше к торцовому парапету. Сашка осторожно, стараясь не поскользнуться, двинулся за ним.

Алька стоял у парапета и смотрел вверх. Лицо его было мокрым: то ли от дождя, то ли еще от чего-то.

– Ну – что ты? Айда вниз: сейчас как ливанет! Ведь промокнем, – заболеешь!

Алька не обращал никакого внимания. Дождь, действительно, усилился, и Сашка, вцепившись, потащил Альку к слуховому окну.

– Говорил же тебе! – сказал Сашка, когда они очутились у Альки дома: Алькины ботинки были мокрыми внутри. – Заболеешь же, черт!

– Не бойся! Ничего не будет.

– “Не будет”: знаем тебя! Сейчас чайник вскипячу: сунешь ноги в таз.

– Ничего не будет! Ничего! – повторил Алька: похоже, он думал о другом.

– Ну, хоть чаю горячего напейся!

– А? Что?

– Чаю, говорю, давай горячего выпьем.

– Чаю? Давай выпьем чаю.

Мама, внезапно придя домой много раньше обычного, застала их молча и сосредоточенно пьющими чай.

– Что это вы такие сегодня? Случилось что-нибудь?

– Ничего. Ноги он только промочил.

– Ноги? Ну-ка, дай лоб!

– Не бойся, мам. Ничего не будет. Вот увидишь.

– Да что с вами обоими?

– Так.

Сашка просидел у них до позднего вечера. Оба почти всё время молчали – какие-то необычно притихшие, чем-то расстроенные. Кто их поймет, почему они сегодня такие?

С Алькой ничего, действительно, не случилось: даже насморка не было.

Сашка тогда не успел рассказать Альке, как его снова показывали профессорам – только не музыки, а то ли медикам, то ли еще каким-то: их было человек десять. Они спорили о нем: в чем причина внезапной вспышки его музыкальных способностей. Вертели, щупали, прикрепляли всякие пластинки к голове и потом смотрели какие-то зигзаги на длинных лентах. Слов всяких, непонятных, полно наговорили, но что с ним такое, так и не решили.

Зато Сашка решил: что фотоаппарат ему купят еще раньше, чем обещали. И правда, купили: настоящий ФЭД.

Алька сказал ему, что ему обязательно надо упражняться, иначе рано или поздно действие аппарата Чудесника прекратится, но он не стал слушать. Время шло, и он продолжал быть в центре оживленного внимания.

Только Генриетта Трифоновна ему заметила:

– Заниматься тебе, всё-таки, нужно: ты начинаешь играть чуть хуже, чем раньше.

– Ну да, – сказала мать после её ухода, – хочет, чтобы мы продолжали ей платить. За что?

Но вот однажды, когда его снова показывали кому-то из знаменитостей, он, как всегда уверенно усевшись за рояль, почувствовал, что у него ничего не получается: пальцы больше не находили – сами сразу – нужные клавиши.

Он испугался, но старался не показать вида. Напрягся – однако, всё равно не получалось.

– Не нервничай, – сказала мать, – играй!

– Не могу.

– Как? Почему?

– Откуда я знаю?

– Прекрати дурацкие шутки! Немедленно.

Но Сашка встал и ушел. Мать сразу же созвонилась с Генриеттой Трифоновной, попросила поскорей приехать.

– Я же говорила – вы меня слушать не хотели, – сразу начала Генриетта.

– Что же делать, Генриетта Трифоновна, миленькая?

– Ну, не надо так сразу впадать в панику. Я думаю, мне, безусловно, удастся что-то сделать. Главное, не надо его дергать: может быть, так скорей пройдет.

Не прошло. У Сашки больше ничего не получалось: играл он даже намного хуже, чем раньше, когда занимался с Генриеттой.

Мать была в отчаянии. Снова показывали Сашку разным профессорам, известным врачам, и каждому мать подробно рассказывала, как внезапно проснулся в нем великий талант. Умоляла помочь: не могло же всё бесследно исчезнуть! И все профессора, пожимая плечами, советовали ей успокоиться. И никто, конечно, ничем не мог помочь. Но проявляли живейший интерес: двойной феномен – внезапное пробуждение необычайных музыкальных способностей и столь же внезапное их исчезновение. Потрясающая загадка природы!

Мать буквально замучила Сашку тасканием по этим профессорам. И однажды вечером, сидя у пианино вместе с Генриеттой, которая что-то еще пыталась из него выжать, он с ненавистью захлопнул крышку:

– Будя! Таланту нету: был и сплыл. Ну вас всех! Оставьте меня в покое, раз и навсегда. Всё равно в жизни больше к нему не прикоснусь!

И убежал к Альке. Увел его на черный ход и там всё рассказал.

– В чем дело-то? Ведь уроки я учу попрежнему быстро!

– Ты их делаешь каждый день. Ведь я говорил тебе, что нужно обязательно упражняться?

– Ну да: говорил что-то.

– Ты же тогда даже не дослушал. Чудесник, Кев Олеч, сказал мне, что действие аппарата, усиливающего память, временное – его можно закрепить только дальнейшие непрерывные упражнения.

– Алька, а ты? Ты можешь играть?

– Да.

– Всё время упражняешься?

– Я играю. Каждый день. Просто не могу без этого.

– Так же – или хуже?

– Не знаю: теперь я играю только для себя.

– А мне что делать? Ведь мать аппарат отберет.

– Ты из-за аппарата и жалеешь?

– А еще из-за чего? Не больно-то мне нужна была эта музыка. Сам знаешь.

– Знаю. Ты же играл совсем без выражения: звуки были, а музыка – нет.

– Нет – и не надо! Только пусть они от меня совсем отстанут! – В темноте Алька не видел его лица.

Он проводил Сашку домой, зашел вместе с ним и немного посидел. Почему-то в его присутствии мать не решалась сказать Сашке ни слова.

Какое-то время Сашка приходил со школы домой только с Алькой. Но мать и не думала его трогать; даже аппарат не стала отбирать – только с тревогой поглядывала на него: поэтому была рада, что он всё время с Алькой.

В школе как-то задали Сашке вопрос: чего это его снова не показывают кому-то?

– Пошли стыкнемся? – вместо ответа спросил Сашка – и больше к нему никто не приставал.

Сашка держался как ни в чем не бывало – а Алька не знал, как быть ему самому: не мог же он играть при Сашке, который больше этого не мог; и дома, в присутствии мамы, – тоже. Он с ужасом думал, что вдруг тоже больше не сможет играть – но Сашке ничего не говорил. Особенно хотелось играть, когда заставал за пианино Светку.

Прошла уже целая неделя, как он не прикасался к пианино, когда увидел у Сашки Лялю.

– А, Алик! – она раскрыла ноты и повернулась к Альке, усевшемуся в углу. – Тебе это обязательно понравится.

Алька замер: настолько прекрасным показалось ему то, что она начала играть. Но её сразу позвала зачем-то Светка. Алька остался один в комнате.

Тихонько подошел к пианино, чтобы посмотреть ноты. И не заметил, как руки сами протянулись к клавишам.[3] Сразу исчезло всё, кроме музыки.

Чья-то рука осторожно перевернула нотную страницу: Алька, вздрогнув, отдернул руки от клавиш. Рядом стояла Ляля, глядя на него широко раскрытыми глазами. Она хотела что-то сказать, но в этот момент вошла Светка.

– Это ты играла? А то я подумала, не стал ли Сашка снова гением, – она была не прочь подкусывать брата: мать уже одергивала её.

Ляля перехватила взгляд Альки. Просящий: “Не говори!”.

– Я. Ничего?

– Ого!

Ляля ушла раньше Альки, но на улице он сразу столкнулся с ней: она специально ждала.

– Алик, ты что: играешь? Ты ведь говорил, что не умеешь.

– Я так.

– Ничего себе: так! То Сашка, то ты. Но ты – ты настоящий музыкант, не то, что Сашка. Слушай, Алик, что за чудеса с вами происходят?

Алька опустил голову. Не умел врать, – и не мог сказать правду. Хотя – ей – и хотелось. Но все равно, наверно, – не поверит.

– Неужели ты сам научился?

– Немного сам. Не совсем, – промямлил он.

– Ну, не хочешь говорить – и не надо. Но ведь, всё равно, узнают.

– А ты никому не говори. Как сегодня. Пожалуйста.

– Ладно уж: не хочешь, не скажу.

– Ляля, а ты мне не дашь эти ноты? А?

Она только начала разучивать эту вещь, они были нужны ей самой – но почему-то сразу вытащила их из нотной папки, протянула ему.

– Ты приходи ко мне: я буду давать тебе любые ноты, какие у меня есть. Придешь?

Он кивнул.

................................................................................................................................................

Стоял один из тех чудесных весенних дней, когда уже все чувствуют, что зима уже окончательно позади. Ярко светило солнце, и на просохшем асфальте было полно девчонок с прыгалками. И такая теплынь: скоро, скоро уже можно будет ходить без пальто.

К старому кирпичному дому, к которому можно было пройти либо через две арки в таких же старых корпусах, либо со стороны новых домов, одновременно шли двое мужчин. Оба о чем-то думали, не замечая ничего, кроме весеннего солнца и ласково теплого воздуха. Сами не зная – почему, они спешили.

Один из них, войдя через арки, прошел вначале мимо окон полуподвала, где расположился ЖЭК; второй сразу же направился к двери черного хода, где и столкнулся с первым.

– Саша! Алик! – удивленно закричали они.

– Вот так встреча!

– Ты как тут оказался?

– А ты?

– Сам не знаю: потянуло что-то.

– И меня. Непонятно – отчего!

Они давно не виделись. Встречались редко – больше говорили по телефону, да и то не часто; каждый раз собирались встретиться снова, но всегда были причины, из-за которых встреча отодвигалась.

Сашка... простите, теперь уже Александр Викторович, стал таким солидным, плотным. Вся одежда на нем была хоть и не излишне модной, но добротной, дорогой. Времени у него было, действительно, маловато: дел всегда по горло – он был уже довольно таки крупным для своих лет начальником.

Алька... извините, Александр Ильич, выглядел рядом с ним каким-то юношей: худощавый, подвижный; хоть в волосах и не мало седины, но глаза – совсем молодые. И одет попроще; с непокрытой головой. Сразу обращали на себя внимание его руки с длинными пальцами музыканта; но Александр Ильич не был им – он стал астрофизиком, продолжая играть на фортепиано почти исключительно для себя. Однако, те, кому изредка случалось его слышать, считали: играет он замечательно.

– Ну что: пошли?

– Пошли!

И они вошли, стали подниматься по лестнице. Та же обитая ржавой жестью дверь наверху. Чердак, пахнущий пылью и кошками. Ничего абсолютно не изменилось.

Выбрались, как в детстве, на крышу, прошли к торцовому парапету. Но знакомый район отсюда трудно было узнать: старых маленьких домов не было и в помине; новые лишь на этаж ниже бывшего Алькиного дома, а за ними стояло несколько “башен”.

– Не то уже! – с сожалением сказал Александр Викторович.

– Да, – подтвердил Александр Ильич. – Жалко! Хоть и лучше тем, кто теперь здесь живет.

Он улегся на нагретой солнцем крыше.

– А так – всё по-прежнему. Ложись-ка тоже, позагорай.

– Перепачкаюсь.

– Да пусть! Ну, подстели что-нибудь: садись хотя бы!

Александр Викторович вытащил из портфеля газету и уселся на неё.

– А хорошо! – через минуту сказал он.

Было замечательно. Грело солнышко, чуть дул легкий ветерок, летали воробьи. Они снова почувствовали себя мальчишками: младшеклассниками Сашкой и Алькой.

– Слушай, Сашк: а слабо тебе теперь встать на парапет?

– Слабо. К сожалению!

– В футбол хоть когда-нибудь играешь? Ты же классно играл!

– Куда там! На стадионе еще, туда-сюда, бываю, а так – всё больше у телевизора. А ты? Чем-нибудь еще занимаешься?

– Конечно. Всем понемножку: бегаю по утрам, на лыжах зимой хожу по выходным. Мне же удобно – лес прямо у дома. А в отпуске, на турбазе, и в футбол играть удается.

– Здоровье-то как?

– Не жалуюсь. Как тогда перестал болеть, так и сейчас: разве изредка что-нибудь несерьезное. Это чудо осталось со мной.

– А второе?

– Тоже. А ты?

– И не думал. Никогда не подходил к пианино. И не тянет.

Алька запустил руку в карман и, пошарив, вытащил маленький плоский кусочек серебристо-серого металла.

– Откуда? – удивился Сашка, беря пластинку. – Это же...!

– Это титан.

– А-а! – Сашка отдал пластинку и о чем-то задумался. – Послушай, Алька: может, его и не было, Чудесника? Просто ты сам придумал и потом так здорово рассказал, что нам после стало казаться, что это было на самом деле. Ты ведь ой как умел придумывать. А?

– А чудеса?

– Ну, стал заниматься спортом – вот и перестал болеть.

– А то, что я играю на фортепиано?

– Так ведь Ляля занималась с тобой.

Он сам когда-то сказал это Алькиной маме, когда она в первый раз случайно услышала, как Алька играет. После этого Алька уже мог играть и в присутствии мамы, которая испытывала от этого не меньшее удивление и удовольствие, чем от того, что он стал здоровей.

– А? – Но Алька только улыбнулся, – не ответил.

Солнце садилось, край его коснулся крыши “башни”. Они спустились вниз, вышли на улицу.

Сашка сразу превратился снова в солидного Александра Викторовича. Вспомнил про дела, про то, что необходимо кому-то звонить, схватил такси, быстро распрощался и укатил.

А Александр Ильич продолжал чувствовать себя Алькой. Он пошел домой пешком – и шел долго, много часов. Ему сегодня было нужно – как в те ночи, когда не спалось, и он уходил бродить и думать. К своему дому в новом, окраинном районе он подошел, когда уже была глубокая ночь.

Ясное небо было усыпано звездами. Он смотрел на них: звезды, изучению которых он посвятил свою жизнь. Потоки излучений всех видов шли оттуда к Земле. И казалось: несется с ними музыка, звучат дивные неземные инструменты планеты Кева Олеча.

1980 г.

[Борис Мир][Данэя][Западный полюс][Present Perfect Continuous][Блик][Кев Олеч]

[Отвергнутая Сольвейг][Не придуманная история]