56

– Ли! – Дэя с разбегу повисла у него на шее. – Как долго я тебя не видела!

– Здравствуй, здравствуй, сестренка! Да ты выросла! – Ли, радостно улыбаясь, протянул руки, здороваясь с остальными.

– Здравствуй, Ли! Здравствуй, Ева! А друга твоего как зовут?

– Ги,– представился сам великан в форме космического спасателя.

– Как твои дела, Ли?

– Как будто ничего. Прибыл на Землю для окончательного лечения.

– Срослось все?

– Похоже, да. Может быть, еще удастся вернуться в спасательную службу.

– Вернется, конечно: куда мы там без него?

– Должен вернуться – пусть даже не спасателем. Я пока не так много успел.

– Судя по тому, что сообщал во время сеансов связи – не мало.

– Еще как! Беседовал непрерывно со всеми, кто имел возможность навестить его. Здорово так говорил! Наш профессор справедливости.

– А ну тебя! Профессор! Просто делать было ничего нельзя, так рад был чесать языком с каждым.

– Слушайте его больше: чесать! Я б от такого чесания взмок моментально. Работал – на полную катушку!

– Ну, ладно, ладно. Но и ребята не отставали: разносили, Капитан, все, что я им втолковывал. А дальше уже все шло по цепочке. Но насколько понимают и принимают, сказать трудно: мы там разрозненны – во время сеансов связи много не скажешь. Все-таки, кое-что есть: вот это чудо Космоса – шалун Ги, которого вызвали, чтобы судить.

– Твой друг мог чем-то провиниться?

– Он сумел. Хотя ты его, вероятно, похвалишь: он, мало того, что передавал всем мои слова, еще пошел и на открытый конфликт с генетиками. Не дал проводить опыты на неполноценных!

– Что ж ты сразу с этого не начал? Как это произошло?

– Расскажи-ка сам, Ги.

– Это было на станции "Дарвин" – ее орбита за Ураном. Ну, прилетели туда: думаю, подзаправимся и улетим – что там делать? Но диспетчерского распоряжения не было: вместо пары дней застряли почти на неделю. Ладно, думаю, время терять не буду: потолкую с кем надо. На станции народу немного; в основном, генетики.

Стал говорить с инженерами обслуживания – тут узнал, чем эти миляги, генетики, занимаются там: мутационными изменениями организма под действием различных доз космического облучения. На ком только можно: дрозофиллах, мышах, свинках, собаках, обезьянах. Плюс – на неполноценных. Опыты – небезобидные: отход, как спокойненько выразился один из тамошних инженеров – солидный. Труппы сжигают: их использование может дать непредвиденные результаты.

Я заинтересовался. Он без ведома генетиков показал мне два трупа, лежавших в стеклянной камере. Внешне – что-то совершенно кошмарное: ненормальные пропорции, неимоверно гипертрофированные части тела. Аж смотреть страшно! Непонятно – как только они могли двигаться.

Я спросил его об этом.

– Кое-как двигались. Зато с помощью их семени получают потомство с гипертрофией нужных органов. Лучший материал для пересадок. Это теперь основное направление работы здесь. Раньше здесь над ними только проводили опыты по мерам космической безопасности и выведению индивидуумов повышенной устойчивости к условиям открытого космоса.

– Давно здесь сменили тему?

– Говорят, лет тридцать назад – после начала ограничения отбраковки.

Порассказал он мне немало. Я спросил его, как он сам ко всему этому относится? Он пожал плечами: ведь это нужно для хирургического ремонта – какие тут могут быть вопросы? Я ему ответил: прокомментировал то, что знал он, с нашей точки зрения. Ерунда, сказал он, просто бред и сентиментальная чепуха, а не трезвый, рациональный подход к явлению. Но задумался.

Я его не трогал пару дней. Потом увидел, что он начал сдаваться. Отличный мужик: космонавт. Главное, он сам потолковал с остальными инженерами. Поспорили они между собой и взялись за меня: выкладывай подробненько – что и как. Слушали меня – и кое до кого доходило.

Начали они толковать и с генетиками, приводить их ко мне. Тоже – разные ребята. Большинство считали и считают, что все правильно – и нечего мудрить. Человека три из них, однако, слушали.

Тут как раз крейсер прилетел с Земли: привез новую партию подопытных.

– Ну что? – спрашиваю тех, кто был хоть в чем-то со мной согласен. – С этими будет то же самое?

– А что?

– Знаете, друзья, воткнул бы я вам кольца в нос и перья в голову, да раскрасил бы тела поярче. Совсем натурально выглядели бы!

– Что мы: первобытные дикари?

– А кто же? С вашими взглядами можно спокойненько снимать скальп с живого человека.

– Но мы сами-то этими опытами не занимаемся, – отвечают инженеры.

– Но вы же видите – и молчите.

– Ну, и ты: видишь – и молчишь!

Как я мог стерпеть? Я, космический спасатель? Мы всегда спешим на помощь, когда гибнут люди. И тут были люди: они гибли от рук других – их специально губили.

Все полноценное население станции собиралось вместе только по четвергам: на пир. Мало подходящий момент, но другой возможности не было: когда до меня дошла очередь произнести тост, я высказал им все, что думал, и потребовал прекратить бесчеловечные опыты. Что тут началось! Но большая часть инженеров, не ожидавших, что я решусь на подобное, встала на мою сторону.

– В космонавтах всегда было больше человеческого, чем в живущих на Земле, – заметила Ева.

– И даже два генетика присоединились ко мне. Мы изолировали остальных генетиков от неполноценных – вновь прибывших и уже используемых, прекратили проведение над последними болезненных опытов.

– И что было потом?

– Мы послали радиограмму на Землю с сообщением об этом и призывом прекратить опыты над ними повсеместно. В ответ пришло распоряжение инженерному персоналу прекратить несогласованные действия, а мне – приказ на спасательный полет. Не выполнить его я не мог – тем более, что сам уже перехватил "SOS".

Пока летал, с Земли на "Дарвин" прилетела смена. Всех инженеров и несколько генетиков вызвали на Землю. Вызов получил и я.

– Значит, собираются судить?

– Пусть: у меня будет, что сказать на суде. Я знал, что так и кончится: все, что увидел и услышал – записано, и с записью я никогда не расставался. Ты перепиши ее, Капитан – пригодится.

– Безусловно!

– А что на Земле?

Дан рассказывал – и одновременно думал, что события вот-вот могут заставить его выступить по всемирной трансляции – объявить открытую войну Йоргу. Суд над Ги превратится в суд над тем, что породил кризис.

Но хватит ли сейчас сил победить? Учение Лала только начало проникать в сознание людей. Много тех, кто отказывается принимать его; еще больше – неимоверное количество – тех, кого это совершенно не интересует. Как мало еще тех, кто пойдет с ними! Но ждать, когда они составят ощутимое большинство, не удастся: поток нарастает – ничего не поделаешь.

– А как твои дела? – спросил он Еву.

– Все то же, все так же! – с досадой сказала она. – Скорей бы родила Лейли!

– Не раньше положенного.

– А пока они выжидают. Мы собрались после концерта Лейли – я спросила: "Ну, что? Видели? А мы?" Они – отводили глаза. И когда я говорю с каждой о рождении ребенка, глаза тоже становятся грустными. Страх после того, что они сделали со мной, так и не исчез у них.

– Ты о чем, мама Ева?

– Потом, Ли.

"Потом!" Слово, которое может быть страшным. Появление матерей должно быть не потом, не после начала открытия открытых выступлений по всемирной трансляции. Ближайшие результаты их очень неопределенны: противники могут одержать верх на первых порах и добиться запрета рождения детей полноценными женщинами. А это ведь главное сейчас! И с этой точки зрения бунт, устроенный Ги, был преждевременным.

Суд, однако, не состоялся: Ги был срочно вызван в Космос – лететь не сверхпредельной скорости, на что пока из-за выхода из строя Ли был способен только он, космический спасатель №2.

Теперь до начала суда, который были вынуждены отодвинуть, Лейли успеет родить. И если все же запрет на рождение будет принят, то несколько женщин-педагогов, которые успеют решиться (если успеют!) решиться, смогут отказаться от аборта, потому что запрет придет после того, как они забеременеют. И можно будет бороться за право их самим растить своих детей.

Сейчас роды Лейли – самое главное, первостепенное. А перед этим – еще премьера "Девы рая": Дана особенно беспокоила в ней сцена покушения на самоубийство – борьба, толчок, падение Гурии.

Снова спектакль. Опять набитый до отказа счастливцами зал театра. Полные голографические зрительные залы. Включенные экраны всей Земли.

Гаснет свет, и начинает звучать многоголосый хор: "Джерихон, Джерихон!" Псалом американских рабов-негров.

Двое, Он и Она, смотрят старинный фильм – " Хижина дяди Тома". Плантатор с грубым лицом издевается над своим рабом, который явно превосходит его интеллектуально.

– Какая мерзость! – возмущается Она. – Как только такое могло существовать?

– Удивляешься этому? А меня больше удивляет другое.

– Что именно?

– То, что нечто подобное может существовать сейчас.

– Сейчас? Что имеешь ты в виду?

– То, что ты знаешь и не удивляешься. То, что существуем мы – полноценные – и они – неполноценные: что даже хуже рабства, потому что раб мог освободиться.

– Но они же умственно неполноценные. Они примитивны, тупы и совершенно бесчувственны.

– Нет! Нет!!! Они примитивны? Да: их же почти ничему не учили. Но не бесчувственны – нет! Я знаю: я это совершенно точно знаю.

И начинается рассказ Его: они сидят на платформе у края сцены в пятне света среди темноты. На другой платформе появляется тоже Он – Поль, в своем блоке. Ночь.

Звучит рассказ о том, как Он – ученый, приблизившийся к невероятно огромному открытию – сверхнапряженной работой доводит себя до полного психического истощения. Необъяснимая тревога, бессонница мешают ему быть одному. Он делает радиовызов.

Появляется Гурия – Лейли: полная, с большим животом. Он и Гурия: она предлагает ему себя, Он отрицательно качает головой. Они молча сидят рядом. И что-то мелькает в лице Гурии, глядящей на Него, бессильного. Она обнимает Его, прижимает к себе.

– Тебе очень плохо, миленький?

– Да. Говори! Рассказывай что-нибудь, – просит Он.

– Что рассказывать, миленький? Я ничего не знаю.

– Все равно – только говори.

И она, прижимая его к себе, начинает свой рассказ. Возникает свет на основной сцене: возникает третий план. Там Гурия, вторая – Рита.

Школа и отбраковка. Потом другая "школа": для неполноценных. И, наконец, третья, где ее готовят стать гурией.

Она – уже гурия. Одна за другой сцены их жизни: вакханалии эротических игр, поездки по вызову, песни в кругу подруг. Звучит их примитивная речь.

– Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю.

Звучит голос Лейли, и двигается по сцене Рита. Голос звучит ровно: Гурия не представляет себе другую жизнь. На экранах, где крупным планом оба лица, Лейли и Риты, – отвращение и боль, сменяющие малоосмысленный взгляд, обычную угодливую улыбку гурии. И совсем другая улыбка, обращенная к мальчикам-гурио, чьим инструктором становится на короткое время.

И страшное: то, как гурии, став старше, уезжают куда-то и не возвращаются больше; как не хотят идти, когда зовут, но все-таки идут, потому что боятся уезжать из привычного круга подруг.

– А еще бывает...

Бьется на сцене гурия, кричит: "Не хочу больше!!!" и, разбив вазу, режет себя осколком стекла.

– Тогда жалко бывает!

Жалко! А голос Лейли уже ведет рассказ об их радостях: праздниках, когда они, гурии и гурио, сами выбирают друг друга; о конкурсах, на которых они видят много других гурий. И все это на сцене.

...Антракт! Дан перевел дыхание. То, что когда-то знал только он, что сам рассказал им, они будто пересказали ему – про него же. По-новому – раскрыли то, что ускользнуло из его памяти: он смотрел не отрываясь, как будто узнавал все это впервые.

Шумела вокруг публика: обсуждали, спорили; а некоторые – угрюмо молчали, и брови их были сдвинуты.

Что-то ему надо вспомнить! А, да: Марк не прилетел на спектакль, не воспользовался приглашением Поля и Лейли – это странно.

Дан вызвал его:

– Почему ты не прилетел?

– Решил посмотреть дома: я слегка не в порядке.

– Что такое?!

– А! Возраст: ничего серьезного. – Он бодрился чтобы Дан не догадался, что это не просто легкое недомогание.

Очередной сердечный приступ начался в тот момент, когда он вызывал кабину, чтобы ехать на ракетодром. Врач быстро купировал его и уже ушел. Пока сидишь в кресле – ничего, а встанешь – начинаешь задыхаться.

– Пока, Дан! Иди за кулисы: тебя там наверняка ждут, – и он выключил связь.

...Второй акт. Дан сидит, напряженно следя за Лейли.

– Ты, может быть, поспишь, миленький?

– Нет – рассказывай дальше.

– Я ничего не знаю больше. Может быть, меня хочешь? Тоже нет? Спеть тебе?

– Да. То, что для себя поете.

Звучит голос Поля – Его, второго: "Какое же это зверство: взять живого человека и выдрессировать его для удовлетворения своих потребностей, которые мы и сами не считаем возвышенными, – превратить в сексуальный унитаз, и только в этом видеть смысл и оправдание его существованию среди нас! Лишить его права распоряжаться собой – превратить его в вещь, в неодушевленного робота.", "Кто мы такие?", "Разве интеллект дает право на бесчеловечность?"

Слова падают в зал. Аккомпанемент громких лихорадочных ударов сердца. Он, второй, теперь на самой сцене – сидит, опершись лбом на руки. Гурия тянет заунывную песню.

Стучит кровь, и многократно повторяется в динамиках его внутренний крик: "Не хочу больше!" Ярко загорается аквариум, огромные тени рыб двигаются по стенам. Вот выход! Ударом кулака Он разбивает стекло и хватает острый осколок. И тут: Гурия виснет у него на руке.

– Ой, миленький – не надо!!!

Дан напрягся до предела, следя за их борьбой. Нет: не перестарались! Вместо того, чтобы отшвырнуть ее, Он вырывается и, глядя на перепачканные кровью руки, бросает осколок. Дан облегченно вздохнул: они сделали так, как договорились.

Гурия сидит, положив на грудь его голову, обняв ее окровавленными руками, и плачет. Тихо начинает звучать музыка: неведомый инструмент, очень похожий на скрипичный регистр оркестриона. Но звуки его глубже, острей: это скрипка – настоящая. Запись исполнения Дана. Она плачет, раздирает сердце. И изредка звучит сквозь всхлипывания: "Ой, миленький!", "Ой, плохо!", "Рыбок – тоже жалко!".

Наступает утро, – она уходит. Навсегда. Врачи входят к нему, уводят с собой. Он лежит на койке в клинике.

Потом Он снова – здоровый – у себя в блоке. Вызывает Гурию.

– Ее нет. Но есть другие подобные экземпляры, – отвечает сексолог.

– Что с ней?! – Нет ответа!

Он у компьютера: работает, думает. И на большом экране – вид стартующего гиперэкспресса.

И вдруг, вытесняя торжественную музыку, снова звучит скрипка.

...Долгое, ужасно долгое молчание. Потом взрыв: шквал аплодисментов. И у многих – на глазах слезы.

Только через час зрители стали расходиться, и Дан с Эей прошли за кулисы.

Он обнял обеих исполнительниц Гурии:

– Как вы играли!

Рита прижалась лбом к его плечу. Рука Дана крепко держала ее, и от этого было так хорошо, что хотелось разрыдаться. Она закрыла глаза, и ей показалось, что это рука другого – того, чье имя она не хотела вспоминать.

– Но играть ты больше не будешь! – сказал Дан Лейли.

– Хорошо, Отец, – она сама чувствовала, каких усилий стоил ей этот спектакль.

– Театру будет не хватать ее, – вздохнул Поль.

– С тобой будет Рита: с ней ты сможешь ставить все и без меня. Как ты сыграла сегодня, девочка!

Рита молча кивнула. Слезинки скатились из глаз. Она мягко освободилась от руки Дана.

[Глава 51] [Глава 52] [Глава 53] [Глава 54] [Глава 55] [Глава 56] [Глава 57] [Глава 58]

[Оглавление]

Last updated 07/25/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.