13

Другие фотографии того же времени: на которых я один или с тетей Беллой вместе с ребятами, Сашей и Ежом, их родителями – и Дедом и Анной Павловной. Это уже после того, как отменили карточки на хлеб и продукты и были новые деньги.

Дед, как только переехал в Москву, сразу стал близким нам всем: как родной дед не только Ежу и Антошке, но и мне с Сашей. И очень близкой стала и вскоре после покупки у неё дачи Анна Павловна.

Мы все трое обязаны ей многим: она слишком много дала нам. Благодаря ей мы стали слушать классическую музыку; она нас повела впервые в Большой зал консерватории: слушать Реквием Моцарта. И в Третьяковскую галерею и а Пушкинский музей впервые повела нас она. Саша благодаря ей даже стал немного играть на пианино.

А еще стала учить нас языкам, сразу трем: немецкому, который мы учили и в школе, начиная с четвертого класса, английскому и французскому. И учила не так, как в школе: разговаривала с нами на этих языках и ставила нам лингафоны, давала читать книги – не адаптированные тексты. Занимаясь с ней, мы старались, но – не помню, что перенапрягались: было страшно интересно – особенно когда читали в подлиннике то, что раньше в русском переводе. И еще: могли говорить в школе или на улице так, что нас другие не понимали.

А сколько интересного рассказывала она нам, какие замечательные альбомы репродукций показывала, какие пластинки ставила, стихи читала, когда мы приходили к ней. И обязательно угощала нас чем-нибудь, чаще всего своими домашними пирогами. Ненавязчиво – в основном, собственным примером – непрерывно обучала изысканным манерам.

В её двухкомнатной квартире, где в одной из комнат хранились развешанные по стенам картины её покойного мужа, художника-пейзажиста, всё было необычно. Сам дом, в котором она находилась, был старый, дореволюционной постройки – в стиле “модерн”, как мы узнали от Анны Павловны: с лепными фигурами на фасаде, широкой лестницей с причудливыми перилами, большими окнами и очень высокими потолками. Мебель в её квартире была под стать этому дому – старомодная, тоже в стиле “модерн”, с обилием всяких криволинейных элементов. Исключением был только небольшой шкафчик в стиле “булль”, с врезным латунным узором – необычайно красивый, но он появился уже при нас: как память об умершей подруге. Огромный диван был основным местом, на котором мы все трое сидели, будучи у неё. Нравилось там все: шкафы с книгами, саксонская фарфоровая посуда, тяжелые портьеры, вазы и статуэтки, картины на стенах. Нас только одно смущало у неё: икона, висевшая в углу.

Каждый день рождения мы получали от неё замечательные подарки: книгу, альбом художественных репродукций, пластинку классической музыки. Её подарки сейчас, когда её уже больше нет, напоминают обо всем, что она успела дать нам, вложить в нас.

Она любила нас – и Антошу с Сонечкой: мы это чувствовали. И платили ей тем же. Жаль только, что она недолго пробыла с нами, наша Анна Павловна, человек удивительной культуры, интеллигент старой закалки – еще дореволюционного времени.

Лето она проводила на даче, вместе с Дедом, который жил там почти всё время, и всей Сережиной семьей и была, фактически, там членом этой семьи. У неё была своя комната, где стоял рояль, и где она спала, но большую часть времени она проводила со всеми. Мы с Сашей тоже бывали там, но только в перерывах между сменами в пионерлагере.

Примерно за год до смерти, а умерла она в октябре пятьдесят второго, она совсем переселилась туда – не уехала вместе со всеми, осталась с Дедом. Я помню, как мы приехали показать им наши аттестаты зрелости и мою и Сережину золотые медали. Саше медаль не дали, даже серебряную, поставив две четверки – за сочинение и по истории: из-за его вечного стремления говорить то, что он считает, вызывавшего конфликты с учителями. Анна Павловна обняла и расцеловала каждого из нас и долго возмущалась тем, что не дали медаль Саше: считала, что совершенно несправедливо.

– Я тут виновата, Сашенька! Не зачем ты написал не как в учебнике, а как я вам говорила?

К нему у неё было особое отношение: Сашка писал стихи и первой читал их всегда ей, потому что только она могла чувствовать и понимать их, как никто. Мы тоже, конечно понимали, какие они великолепные, но порой вставали в тупик перед необычностью форм многих из них. Лишь она видела все их достоинства: недаром сама познакомила его с творчеством таких поэтов, которых в учебниках по литературе называли декадентами. Он часто бывал у неё и без нас: они подолгу беседовали, и он читал там и книги, которые, она считала, не совсем безопасно выносить из дому.

– Какая тонкая, художественная натура! – сказала она о нем нам, когда мы как-то пришли к ней вдвоем, я и Ёж – Сашка болел в очередной раз. – Я верю: он будет великим поэтом. Только ждет его, наверно, нелегкая судьба: очень уж он искренний и бесстрашный – говорит всегда то, во что верит, как думает; ему всё равно, чем это может ему грозить. Чистая, святая натура – такие всегда шли на эшафот за свои убеждения. Я очень боюсь за него.

Он страшно тосковал, когда её не стало; на смерть её написал потрясающее стихотворение и потом еще много стихов, посвященных ей.

А мы с Ежом стихи не писали. Еж, зато, очень любил животных: мог отдать любой уличной собаке свой завтрак. Держал дома постоянно или кошку или собаку, вдобавок то черепаху, то ежа (вот оно, фото его с ёжиком – как мы говорили: “Сразу два ежа”). И аквариумы с всякими рыбками у него были. Он с ними возился с превеликим удовольствием: ухаживал, кормил, убирал за ними – и лечил. Мы его за это называли “доктором Айболитом”, а мама его, Валентина Петровна, никогда не ворчавшая, что, дескать, запах от его зверей не всегда приятный, повторяла: “В папу, в Сережу, пошел: тоже, видно, врачом будет”. И впрямь, Ёж поступил в медицинский: учится сейчас в Первом Меде; только он хочет стать детским врачом. Он немного смешной, наш Ёж: пухлый, круглолицый, очень добродушный и немного медлительный.

Была у него еще одна интересная страсть: знать названия всего, что нас окружает – деревьев, кустов, трав на улице, в лесу, в саду на даче. И знал почти все созвездия – даже многие звезды и все планеты на ночном небе.

А я больше любил математику, физику и химию и что-то делать своими руками. Сначала я младшеньким нашим, Антоше и Сонечке, стал делать всякие игрушки: это началось с того, что Антоша увидел у нас деревянные сабли и маузер, вырезанные для меня Толей еще до войны. Мне они были дороги как память о нем, и я попробовал сделать другие. Получилось – и я стал делать ему их в большом количестве. Потом сделал Сонечке ко дню рождения кукольный домик: она с ним до сих пор не расстается, хотя ей уже четырнадцать лет. Сам чинил дома и у ребят электроприборы и многое другое; об этом случайно узнали соседи и начали просить что-то починить. За это платили чаще всего, хоть и немного – но это были заработанные мной деньги, и я с гордостью отдавал их тете Белле. Охотно помогал Виктору Харитоновичу, когда он возился со своим “опель-кадетом” в гараже, под который он оборудовал собственный сарай во дворе, и у меня даже был ключ от него – мог взять нужный инструмент, когда надо. У дяди Вити, надо сказать, были отличные руки – умел многое, и я возле него немало чему научился. А он даже иногда давал мне вести машину где-нибудь на безлюдном загородном шоссе. Многому, конечно, обучил меня и Дед, когда я бывал у него на даче.

Еще я опережал их физически: был значительно сильнее обоих; лучше играл в футбол, волейбол; быстрее бегал на коньках, на лыжах; хорошо плавал; дальше всех в нашем классе кидал учебную гранату. И мог всегда постоять не только за себя, но и за них: недаром почти год ходил в секцию бокса на Стадионе юных пионеров; потом перестал, потому что увлекся шахматами. Благодаря этому и ребят кое-чему научил; но это лучше всего давалось не им, а младшеньким, хоть Соня и девочка. Но она была молодец: я сам как-то видел, как она лупила портфелем приставших к ней мальчишек – то была моя школа.

Но, наверно, не поэтому я пользовался самым большим авторитетом среди ребят и младшеньких: просто, я был как-то старше их – так уж сложилась у меня жизнь. Я ведь делал многое: покупал продукты, помогал убирать комнату и квартиру, когда была наша очередь, оплачивал жировки в сберкассе, ходил в прачечную. Полы и окна мыл всегда я, но вытирать пыль и готовить тетя Белла мне никогда не давала:

– Иди-ка, занимайся своими делами: только не хватало, чтобы ты стал кухонной бабой.

Деньги – все, какие у нас были, она держала в ящике гардероба: я сам брал оттуда сколько надо, когда шел в магазины или на рынок. Но я знал им цену и умел не тратить лишнее, потому что хорошо помнил, что и где можно купить получше и подешевле, и потом записывал, сколько и на что потратил. Где-то я даже стал скуповатым, и тетя Белла сама порой шла со мной в магазин “Динамо” на углу улицы Горького и Васильевской, чтобы купить волейбольный мяч или фотопленку. Я пытался отговорить её, но она говорила:

– Тебе это нужно.

Она знала, что мне нужно: когда ей посоветовали отдать меня в Суворовское училище, она сразу сказала:

– Нет. Пусть живет дома и учится как все. Проживем как-нибудь.

И жили. Чтобы сводить концы с концами я ездил каждое лето на все смены в пионерлагерь от наркомата, потом министерства, в котором когда-то работал дядя Коля.

А потом собирался ездить туда помощником пионервожатого: за это еще немного и платили. Но стал после восьмого и девятого классов летом работать на заводе. Устроил меня туда наш участковый милиционер. Чудесный человек он, Аким Иванович. Я познакомился с ним еще в сорок шестом.

14

Кто-то позвонил тогда в дверь. Я открыл её и увидел милицейского офицера. Он спросил меня:

– Белла Соломоновна дома?

– Да. А в чем дело?

– А я не по делу. Я был участковым здесь до войны и знал её хорошо. Поговорить с ней просто хочется. Можно пройти?

– Да. Тетя Белла, это к тебе.

– Здравствуйте, Белла Соломоновна. Вот и увиделись снова.

– Аким Иванович, вы?! Вернулись?

– Вернулся. Демобилизовался. Теперь снова буду здесь участковым. Вон такие дела. Лучше бы, конечно, не я вернулся – Петя мой.

– Знаю. Он с Колей моим был вместе: Коля мне и сообщил, как его убили. Он тоже погиб вскоре.

– А Толя еще в армии?

– И Толи тоже уже нет.

– Да: такие дела. Какие ребята были, наши сыночки: умные, светлые, чистые. Все – весь класс. Дружили, в шахматы играли, стихи писали. Остался из них хоть кто?

– Трое только.

– Оля как? Петя мой влюблен в нее был с восьмого класса, стихи такие писал о ней. Не знаете?

– Вернулась Оля – только слепая совсем: от взрыва снаряда. Только, что живая осталась.

– А вы одна теперь?

– Нет. С ним. Это мой племянник. Я и он: никого больше не осталось.

– Сирота?

– Пока я жива – нет.

– Зовут-то тебя как, милый?

– Женя.

– Женя? Постой-ка, я ведь помню: Петя говорил мне, что Толя привел маленького братишку, когда они сдавали первый экзамен. Еще просил Петю проверить, не уходил ли он куда со двора.

И я сразу тоже вспомнил.

... Дрезина была наполовину готова, когда ко мне подошел какой-то юноша.

– Ты Женя, брат Толи Литвина?

– Ага.

– Никуда не уходил?

– Никуда. Я же дрезину делаю.

– Дрезину? А ну покажи, как ты делаешь.

Через минуту он уже с увлечением помогал мне. Второй отвертки у меня не было, он действовал перочинным ножом. Потом к нам подошли один за другим несколько ребят и две девушки.

... – Как давно это было!

– И давно – и недавно: пять лет тому назад всего, – сказал Аким Иванович: я не заметил, что произнес последнюю мысль вслух. – Такие вот дела! – опять повторил он. – Ну, ладно, – сказал он, вставая – если что надо будет, вы не стесняйтесь: я ведь рад всегда буду помочь, чем смогу.

– Спасибо! Только вы не уходите, очень прошу вас. Я сейчас только чай поставлю, и мы поговорим – ребяток наших вспомним. Вы разве торопитесь?

– Да нет: свободен сейчас – останусь.

– Вот и хорошо!

Она вскоре вернулась с чайником и четвертинкой водки, полной чуть больше половины.

– Хорошо, у соседей было: помянем Петеньку и Толика.

– Тогда уж и Николая Петровича. Да и Жениных родителей. Где погибли они?

– В Сталинграде. Оба.

– Такие вот дела.

Тетя Белла быстро собрала немудреную закуску и разлила водку: себе на донышко рюмки, остальное Акиму Ивановичу в стакан. Потом подумала, достала вторую рюмку и отлила туда из своей половину.

– Давай и ты, Женечка: ты после этого всего давно стал взрослым. Я вам, Аким Иванович, про него тоже расскажу.

– Да не надо, тетя Белла.

– Ладно: ты не слушай наш разговор – помянем наших, и можешь уйти к ребятам. Давайте, Аким Иванович.

Он встал, поднял стакан с водкой: руки и губы у него дрожали. Он казался таким старым – каким я его потом уже больше никогда не видел.

– Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей родины: нашим Николаю Петровичу, Толику, Петеньке и Жениным родителям – прости, не знаю их святые имена.

– Гриша и Розочка, - подсказала тетя Белла.

– И Грише и Розочке. Пусть земля им всем будет пухом.

И мы выпили эту водку.

– Только знаете, Аким Иванович: насчет земли пухом – не у всех получилось. Розочку нашу накрыло прямым попаданием бомбы во время операции раненого. А Толя, как мне написали из части, чтобы спасти своего ведомого, пошел на таран немецкого самолета, и оба они взорвались. Удалось потом найти только обломок крыла Толиного самолета, который похоронили вместо него.

– Да, понятно: такие вот дела. – И он, даже не закусив, сразу, спросив разрешение, закурил. И тетя Белла тоже.

А я поел немного и ушел к Сашке. Того дома не было: ушел а библиотеку и сидел там в читальном зале с какой-то книгой, которую не давали на дом. Но Сонечка забралась ко мне на колени, и я остался у них.

Маленькой, она была невероятно милой девчушкой; очень любила меня – всегда радовалась, когда я приходил, и старалась залезть на руки. И тогда – она тихо сидела, обняв меня за шею, и слушала какую-то сказку, которую я ей рассказывал.

Когда я вернулся, тетя Белла и Аким Иванович стояли, прощаясь, на лестничной площадке. Он повернулся ко мне и сказал:

– Вот ты, оказывается, какой, Толин младший братишка! – И ушел.

Он периодически появлялся в нашем дворе. Усаживался на скамейку рядом с кем-нибудь и расспрашивал о делах. Ему верили и охотно рассказывали о многом, и он знал буквально всё на своем участке. Когда надо, помогал либо советом, либо чем-то более существенным. Но хулиганье, неисправимое, знало, что он бывает и беспощадным, и боялось его.

К нам домой заходил редко, но всегда держался не как наш участковый, а как знакомый: расспрашивал меня про учебу, про то, что читаю. Знал и обоих моих ребят. Сашка как-то прочел в его присутствии свое стихотворение “Наши старшие братья”, написанное к годовщине гибели Толи: он слушал, весь напрягшись, бледный, а потом робко попросил:

– Ты, Саша, перепиши его мне, а? – И листок с Сашкиным стихотворением спрятал в свою милицейскую планшетку, которую всегда носил с собой: я увидел через несколько лет, когда он доставал из неё какой-то документ, что оно там до сих пор и лежит. Он и сфотографировался как-то со мной и Сашкой: Ёж снимал. Рекомендации в комсомол нам троим дал он.

Когда я заканчивал восьмой, мне нужно было подписать у него какую-то справку. Он был не один: еще какой-то очень худой человек. Аким Иванович быстро справку подписал, но почему-то не отдал мне её сразу, а обратился к тому худому мужчине:

– Слушай, Дмитрий Сергеевич, ты вроде говорил, что тебе чертежник нужен?

– Еще как! Чтобы был у меня под рукой: в КБ со всякой мелочевкой не обращаться – быстро самим сделать эскизы. Мне сейчас хоть какой подошел бы, лишь бы чуть-чуть в чертежах соображал.

– Вот он неплохо очень чертит, – кивнул Аким Иванович на меня. – Я его школьные чертежи сам видел. Может быть, он у тебя поработает во время каникул, а? А ты тем временем кого-то подыщешь. Но я ж не инженер, не очень в этом понимаю: проверь-ка его сам.

– А что: чем черт не шутит. Вот, например: стакан этот нарисовать можешь?

– А чем?

– Ручкой, от руки. Мне красота ни к чему – лишь бы правильно.

И я нарисовал: показал осевую линию, дал поперечное сечение правой части, заштриховал его, дал размерные линии – всё по ГОСТу.

– Смотри-ка: нормально! Только, милок, надо не толщину донышка указывать, а глубину от верхнего края: токарь ведь её будет мерить.

– А-а: понятно! Татьяна Дмитриевна нам это не объясняла. Это наша учительница черчения. Она у нас и классная руководительница.

– Подожди-ка: ты в какой школе-то учишься?

Я сказал.

– Так это ж моя Танюша. Она мне все уши про вас прожужжала. Только и слышно: мои мальчишки да мои мальчишки! Такие почти все умные и способные! Особенно трое каких-то.

– Этот как раз один из них, - сказал Аким Иванович.

– Как фамилия? – он взял справку, которая всё еще лежала на столе перед Акимом Ивановичем. – А! Считай, что я всё о тебе уже знаю. Что ж, давай – поработай у меня. Чертежника у меня в штатном расписании нет: оформлю тебя учеником токаря. Что не знаешь, подскажем; только ты и сам старайся: смотри да запоминай. Думаю, тебе это на пользу пойдет. Ты кем собираешься стать?

– Инженером-авиастроителем.

– Тогда тем более. Только учти: получать ты будешь как ученик – не много. Устраивает?

– Конечно. Очень!

– И последнее. С рабочими не выпивать – ни в коем случае! Если хоть раз замечу – сразу расстанемся.

– Можешь ему это и не говорить: он не такой.

– Не такой - да неопытный: нашу публику еще не знает. Будут приставать: могут и уговорить. Так что – держись, парень!

15

Первый день своей работы буду, наверно, помнить до конца жизни: как волновался, идя на завод; как старательно вырисовывал свой первый эскиз какой-то простенькой оси. К счастью, я знал, как пользоваться мерительными инструментами: сказалась возня в гараже с дядей Витей. Многого, конечно, от меня и не требовали поначалу – я уже потом увидел, что указывают на настоящих чертежах отклонения размеров, чистоту поверхности, марку материала. Дмитрий Сергеевич сам вписал кое-что в сделанные мной эскизы и послал с ними к инструментальщику, велев принести ему готовые детали, как только будут готовы.

Я жадно смотрел, как немолодой инструментальщик вытачивал на токарном станке детали по моим эскизам.

– Что: первый раз видишь?

– Ага.

– А ты не стесняйся: что не понятно – спрашивай. Не бойся: Андрей Макарыч ответит.

И я задал ему вопрос, потом еще. Отвечал он довольно обстоятельно: ему, видно, нравилось объяснять, что и почему, и я, пока стоял возле станка, узнал и увидел достаточно.

Когда я принес детали, Дмитрий Сергеевич сказал, что работы мне на этот день не предвидится: могу уйти пораньше домой, если хочу. Но я попросил разрешения остаться – походить по цеху.

– А: забрало! Интересно? Ну, походи: очень пригодится.

И я стал ходить по цеху, потом и по всему заводу, когда только можно; часто задерживался для этого после смены. С жадностью смотрел и запоминал.

За пару дней перед моей первой получкой Дмитрий Сергеевич спросил:

– Не приставали к тебе, чтобы поставил бутылку с первой получки?

– Да было!

– Что собираешься сделать?

– Дам им на бутылку, а сам уйду. Годится?

– Нет! Я их знаю: не отпустят, будут заставлять выпить с ними – чтобы потом поставил им еще. Я тебе другое посоветую: угости только Макарыча – с остальными он сам разберется. После работы, конечно: ни в коем случае не здесь.

Пришлось рассказать об этом тете Белле.

– Я понимаю: надо-то надо, только где? Не заставил бы он тебя выпить наравне с ним? И чем вы будете закусывать? Слушай, а нельзя его пригласить к нам домой? Будет обед хороший и закуска неплохая. И вторая бутылка в запасе, если ему одной мало. А?

Я спросил Дмитрия Сергеевича, можно ли так сделать: согласится ли Андрей Макарыч пойти к нам домой?

– Конечно: еще как! Это же для него какое уважение будет. Только лучше ему заранее скажи: он любит в таких случаях быть при параде.

Андрей Макарыч, действительно, был у нас при полном параде: в праздничном костюме, наглаженный, при галстуке. Держался очень чинно, пил не спеша и на предложение тети Беллы открыть вторую бутылку ответил:

– Это ни к чему: я меру люблю.

Посматривал на фотографии на стене, но ни о чем не спрашивал: видно, знал обо мне все от Дмитрия Сергеевича. Прощаясь, сказал:

– Очень вами благодарен. А парнишка у вас – правильный.

Последствия моего приглашения его к себе домой были самые благоприятные. Как-то раз один из рабочих попросил меня в его присутствии:

– Слышь: смотай потихоньку – возьми нам бутылку.

– Ты что: еврей – забздит же! – засмеялся другой, молодой слесарь.

– Да брось ты: ничего он не забздит. Что он не понимает, что надо уважить рабочего человека?

– Ты – рабочий? Да ты говно, а не рабочий, – напустился на него Андрей Макарович. – Я рабочий – а ты говно, хоть и бригадир: ты и в моем возрасте половины того, что я, знать не будешь. Парнишку чтоб мне не трогали – не то башки поотрываю. Слышите, мать вашу? Как Макарыч сказал, так и будет: чтоб запомнили!

Связываться с ним им было опасно: ко мне больше привязываться не смели. И я чувствовал себя свободно, ходя по участкам. Присматривался, что как делается, и постепенно начал соображать что-то.

Как-то раз осмелился спросить Андрея Макаровича:

– А нельзя эту деталь вот так сделать?

– А зачем?

Я стал, как мог, объяснять.

– А что: можно – правда, лучше так. Молодца, Женька: соображаешь уже. Сергеичу надо сказать: чтобы все их так сделали. Пойдем-ка к нему.

... – Сергеич, гляди-ка: Женька-то наш что придумал, а? Проще ведь насколько! Что значит свежий-то глазок.

– Гм, правда: проще! Ну, парень, с первым рацпредложением тебя. Макарыч, помоги ему только оформить. А ты, Жень, давай делай побыстрей эскизы: передадим на участок.

Я был на седьмом небе тогда. И еще когда отдавал премию тете Белле: получил за это неплохо – детали шли в серию, поэтому экономический эффект оказался ощутимым.

Зато как расстроился, когда сделал и не заметил ошибку в размере листовой заготовки. Обнаружилась она уже на сборке: о ней с громким возмущением доложил Дмитрию Сергеевичу тот самый бригадир. Он орал в мой адрес, а я не смел ему ответить – даже голову опустил.

– Успокойся: наказывать его – за что? – вступился за меня Дмитрий Сергеевич. – За всё время одна лишь ошибка. А вы сколько их делаете, когда не уследишь за вами? Особенно, когда по стакану пропустите.

– Наверно, мне следовало лишний раз проверить, – сказал я, когда бригадир ушел.

– Нет: свои ошибки заметить всегда трудно. Да ты не переживай: ошибки ведь не делает только тот, кто ничего не делает. Да ты и спешил тогда: больше недели до вечера специально задерживался. Что, я не помню?

Да, я, действительно, дней девять или десять оставался после работы: он попросил сделать эскизы как можно скорей. Только в субботу я ушел тогда вовремя: по субботам мы с тетей Беллой регулярно ехали на дачу к Деду и Анне Павловне; возвращались оттуда только в воскресенье вечером.

...Следующее лето я тоже работал на том же заводе, только у Дмитрия Сергеевича уже был постоянный техник-конструктор, и он определил меня в ученики к Андрею Макаровичу.

Лучшего нельзя было и придумать: рядом с ним я понемногу научился делать многое. Не только слесарную работу, но и на станках, стоящих в инструментальном отделении - токарном, фрезерном, шепинге, шлифовальном. Даже чуть варить электродами.

Я, наверно, замучил его своими бесконечными вопросами, но он отвечал на них всегда. И показывал и рассказывал сам: много и подробно. Но при этом я знал, что плохую работу он мне не спустит, и старался делать всё как можно аккуратней. Похоже, он был мной доволен.

Я много говорил дома о нем, и тетя Белла однажды предложила:

– Пригласи-ка его к нам опять, а?

Я передал ему приглашение придти к нам в субботу вечером. Он ответил:

– Весьма благодарен: непременно приду.

И явился снова при полном параде – с большим букетом сирени и коробкой конфет. Держался уже не так чопорно, как в первый раз. Наливал в рюмку и мне, и тетя Белла не возражала. Пили и закусывали, не спеша, и много говорили.

Когда стали обсуждать что-то из своих заводских дел, я начал спорить с ним, доказывая свое. Тетя Белла попыталась остановить меня, но он возразил ей:

– Да вы, Белла Соломоновна, не беспокойтесь: он по делу всё говорит, а по делу почему не поспорить? Как говорится, в споре ведь рождается истина, не правда?

– Совершенно верно, Андрей Макарович.

– Так ты продолжай, Женя. Только скажи сразу: ты как хотел бы сделать? Выкладывай-ка свою идею. Есть ведь уже у тебя?

– Не совсем: не всё еще получается пока.

– Всё равно, покажи.

И мы с ним вылезли из-за стола, перешли к письменному, и я стал рисовать ему, что я надумал. Рисовал и рассказывал, а он внимательно глядел и слушал, не перебивая. Тетя Белла стояла молча сзади.

– Только дальше еще не знаю, как делать.

– Зато это уж я знаю. Одна голова хорошо, а две лучше.

– Значит, можно так будет сделать?

– Конечно! Нужно! Отличная, брат, идея.

– Товарищи мужчины! Прошу вас, умоляю: идите за стол, а то, боюсь, борщ остынет.

– Идем, Белла Соломоновна. Есть как раз за что и выпить.

Он налил всем по полной рюмке.

– За будущего инженера-конструктора Евгения Григорьевича Вайсмана. Да, Жень: прямая тебе дорога с твоей головой в конструкторы. Поверь: Макарыч зря не скажет. – Он махом запрокинул рюмку и с аппетитом стал есть борщ.

– Еще я что думаю, Белла Соломоновна, – сказал он, когда она накладывала ему жаркое, – надо, чтобы Женя сдал на разряд: для поступления в институт будет лучше, чтобы имел уже рабочий стаж. Одно дело ученик, а другое рабочий-разрядник. Надо будет поговорить в понедельник с Дмитрий Сергеичем.

Мы сидели долго в этот вечер. Андрей Макарович не чувствовал себя скованно, как прошлый раз: оживленно говорил, рассматривал фотографии на стенах и не боялся спрашивать про них. Тетя Белла даже достала этот самый альбом и показала ему некоторые фотографии.

А потом мы, несмотря на его возражения, пошли провожать его: тетя Белла, смеясь, сказала, что он её напоил настолько, что ей необходимо прогуляться. Мы проводили его до метро и пошли обратно.

Вечер был прекрасный, и мы не спешили. Тетя Белла опиралась на мою руку.

– Вот ты и стал большим у меня. Ты уже работаешь, и люди уважают тебя. Всё хорошо, только... – она вздохнула.

– Что только?

– Только почему ни у кого из вас троих нет девушек?

– Зачем?

– Почему у вас их не должно уже быть? Разве совсем нет хороших девушек? Или вам просто не хочется ни с кем встречаться?

Я пожал плечами. Зачем, Белла? Нам слишком хорошо друг с другом. Хотя девушки и есть, и мы их знаем.

Наша Танюша позаботилась об этом, еще когда мы учились в девятом классе. В соседней женской школе у неё подруга, тоже классный руководитель, и она ей предложила: “Давай познакомим моих мальчишек с твоими девчонками”. И вот десять человек из нашего класса отправились на организационную встречу в женскую школу. Я был в их числе тоже.

Помню, какие мы все были наглаженные и причесанные, в галстуках и комсомольских значках, чинные и безупречно вежливые. И нас встретили такие же девочки – вернее, девушки, на чью грудь мы очень старались совсем не смотреть; такие же нарядные, в шелковых чулках, красиво причесанные, и большинство с маникюром. Держались мы все на самом высшем уровне: сплошные ladies and gentlemen. Всё до тех пор, пока после обсуждения плана проведения встреч и совместных мероприятий не вышли на улицу: одна lady тут же скатала снежок и запустила в gentleman. И началось: снежки полетели друг в друга, раздался громкий хохот и крики. Ladies оказались абсолютно нормальными девчонками, мало чем от нас отличающимися.

И вот мы начали ходить друг к другу в школу на вечера. Ходили вместе в музеи и в кино. Как я знал, некоторые из наших ребят стали встречаться с девушками. Но не мы трое.

Во-первых, никто из нас не умел танцевать, и мы стояли и только смотрели на танцующих на вечерах. К тому же, Сашка и Еж были маленького роста; я был нормального, но не хотел от них откалываться. Зато мы выступали на других мероприятиях: я с музыкальной лекцией, используя редкие пластинки Анны Павловны; Еж притащил и продемонстрировал своих зверюшек; бурный успех имел Саша, читавший собственные стихи. Однако попыток предложить какой-нибудь девушке встретиться, чтобы пойти в кино или погулять вдвоем ни разу не сделали.

Мы оставались втроем, и нас это устраивало.

16

С поступлением в институт к нам вскоре примкнул еще один. Юра Листов, мой сокурсник. На перемене в первый день занятий я обратил внимание на название на обложке книги, которую он достал из своей сумки от противогаза: “Танки”.

– Интересуешься военной техникой?

Он засмеялся:

– Да нет: это японская поэзия.

С этого и началось наше знакомство. Мы с ним заговорили. Я сказал, что поэзией увлекается мой друг, он и сам пишет стихи. Он спросил, могу ли я его с ним познакомить.

– Почему ж нет? – ответил я и пригласил его к себе после занятий.

По дороге мы с ним говорили о поэзии, и я поразился, насколько он знал её. Дома у нас первым делом кинулся к книжным полкам, стал вынимать и листать книги. Потом я предложил ему пообедать со мной, он не стал чиниться. Он еще сидел у меня, когда вернулась с работы тетя Белла. Я познакомил их. Юрка очень оживился, когда я сказал ему, что тетя Белла заведует библиотекой. Спросил её, можно ли будет брать там книги.

– Если вы в нашем районе живете.

– Нет.

– А в каком?

– В общежитии.

– Разве вы не москвич?

– Я? Нет: я из Горьковской области. Наше село как раз под Горьким. А почему вы решили, что я москвич?

– Да у вас же выговор совершенно московский.

– Это я от учительницы литературы перенял, она же меня и к поэзии приохотила. А вообще-то, меня в школе “москвичом” дразнили: я один только не окал.

– Ну, ладно, возьму грех на себя: запишу вам наш адрес.

Я позвонил Ежу. Он зашел за Сашей, и вскоре они появились у нас. Как я и ожидал, Юра с Сашей сразу же потянулись друг к другу, и вскоре Саша увел его к себе.

Он быстро влился в нашу компанию, Листик, как мы стали называть его: часто был вместе с нами. Мы рассказали про него Деду и Анне Павловне, и та попросила привезти его на дачу познакомиться. Мы вчетвером и несли гроб с её телом, когда она умерла.

Тетя Белла снабжала его книгами. Когда он приходил, старалась посытней накормить его: знала, что живет он на одну стипендию. Отца у него не было, мать работала уборщицей в сельском клубе – что она зарабатывала? Листик поэтому периодически ходил на вокзалы подработать носильщиком.

Когда наступила холодная погода, и мы все стали ходить в пальто, Юра пришел в институт в телогрейке, совершенно новой: видно, купил со стипендии. В ней же он пришел и к нам. Тетя Белла его спросила:

– Юра, ты идешь куда-то работать?

– Нет. А что?

– Извини: пальто у тебя нет? Ты в ней и ходишь?

– Нормально: она теплая.

Тетя Белла вздохнула, потом молча открыла гардероб и достала оттуда Толино пальто. Она хранила все его вещи; я их не носил – она мне покупала новые, только на каток ходил с его норвегами.

– Померяй, – сказала она Юре. – Старомодное, правда.

Оно оказалось ему как раз впору, но он снял его и протянул ей.

– Спасибо, но я не могу взять его. Это, наверно, пальто вашего сына – оно же память о нем.

– Он его уже никогда не наденет. А ты не должен ходить в телогрейке. Бери, не думай.

– Спасибо, – смущенно сказал он, беря его обратно.

17

Фотография маленького мальчика. Это Толик, сын Клавы, названный в честь нашего Толи. Он родился в пятьдесят втором. Я отщелкал тогда целую пленку, снимая его голенького.

Клава не была замужем, и отцом Толика, как я понимал, мог быть только Станислав, который появился неожиданно через год после смерти Зои Павловны. Мы вначале не поняли, кто этот мужчина, вышедший утром в воскресенье из Клавиной комнаты на кухню умыться. Мало ли: может быть, какой-то их родственник из провинции.

Мы, но не Тамара.

– Слава Б-гу, разговелась наша Клавочка. Пора уж! – сказала она тете Белле, когда он ушел из кухни. – Молодец: мужчина-то неплох – видный.

– Вы что, Тамара? Что вы такое говорите? Да еще при Жене.

– Ой, не надо! Женя уже не маленький. А вы, Белла Соломоновна, извините, слишком наивны, что совсем не видите очевидные вещи.

– Какие еще вещи? О чем вы?

– Как о чем? Вы что, совсем ничего не замечаете? Как Клавочка всегда одевалась? А последнюю неделю стала уходить на работу при параде. Прическу модную сделала, маникюр. Она его когда-нибудь раньше делала? Да и повеселела заметно.

То, что она сказала, показалась особенно убедительным после того, как сама Клава вышла на кухню. Её было не узнать: обычно молчаливая и редко улыбавшаяся, она двигалась быстро и уверенно. Голова высоко поднята, лицо сияет; даже голос другой – тверже и громче. На двусмысленную шутку Тамары отреагировала смехом.

– Клава, этот мужчина ваш родственник? – спросила её тетя Белла.

– Нет, – слегка смутившись, но твердо ответила Клава.

И тетя Белла ушла с кухни, уведя и меня. С тех пор она с Клавой почти не разговаривала, только сухо здоровалась с ней и Станиславом. А Клава как будто и не замечала это: ходила оживленная и какая-то совершенно счастливая. С кухни доносились вкусные запахи еды, которую она готовила.

Станислав редко выходил из комнаты. Тамарочка каждый раз, сталкиваясь с ним, сияла кокетливой улыбкой, но он с ней тоже, как со всеми, только любезно здоровался. Недели через три он уехал.

Поначалу Клава оставалась такой же, какой стала при нем, но примерно через неделю с ней что-то случилось: вернулась с работы мрачная – и перестала сиять счастливой улыбкой; опять стала робкая и молчаливая.

Он снова появился через месяц. Она приготовила ужин, сходила в парикмахерскую и тщательно оделась, но так же не улыбалась. А он прожил у Клавы две недели и снова исчез на целый месяц.

Последний раз он приехал в воскресенье вечером. Мы уже почти собирались ложиться спать, она постучала к нам.

– Тетя Белла, можно к вам? Мне очень надо с вами поговорить.

– О чем? – не слишком любезно спросила тетя Белла.

– Мне нужно сказать вам что-то важное – но не при Жене.

Я молча взял книгу и ушел на кухню. Говорили они долго, и под конец я уже не читал, а кимарил, сидя на табуретке.

Наконец тетя Белла позвала меня.

– Женя, будешь спать у Клавы вместе со Станиславом. Ляжешь там на диване. А здесь на твоем сегодня будет спать Клава. – И я со своей постелью пошел за Клавой.

Станислав ждал в Клавиной комнате. Был он почему-то в пальто, и его чемодан стоял возле него.

– Ты что это? Всё в порядке: Женя ляжет здесь на диване, а я у его тети. Так что не беспокойся ни о чем и ложись.

– Нет. Прости, я не могу остаться.

– Да куда ты на ночь глядя? Где ты сумеешь устроиться сейчас?

– Ты не волнуйся: устроюсь где-нибудь в гостинице. Ладно: я пошел. Не поминай лихом; спасибо за всё хорошее, что было. – И он наклонился и поцеловал ей руку, потом взял чемодан и быстро вышел, захлопнув за собой квартирную дверь.

Утром тетя Белла сказала мне, что у Клавы будет ребенок. И чтобы я об этом Тамаре с Виктором не говорил: пусть Клава сама им скажет, если захочет.

...До родов Клава почти всё время дома проводила у нас. Тетя Белла следила, чтобы она правильно питалась, соблюдала режим и всё прочее; ходила гулять с ней, чтобы заставить побольше двигаться. Брали мы её с собой и на дачу.

Когда мы забирали её из роддома, она протянула своего ребенка тете Белле:

– Это наш Толя.

18

Последняя фотография в альбоме, 12 на 18. Тетя Белла со мной. Мы как всегда, прижались головами. Я уже здоровый парень с густой шевелюрой и молодыми усиками на верхней губе, и она кажется такой маленькой рядом со мной.

Последняя наша с ней фотография. Снята в начале страшного для нас, евреев, пятьдесят третьего года.

...К этому шло давно.

В сорок восьмом СССР поддержала образование Израиля. Мы ходили к синагоге, когда туда пришла посол Израиля Голда Меерсон. С каким восторгом приветствовали её – и не только евреи.

Но вскоре слово “сионизм” стало ругательным в газетах и по радио. Обстановка непрерывно сгущалась.

Прошла кампания борьбы с космополитизмом. Почти все имена “безродных космополитов” были еврейские, хотя прямых выпадов против евреев в прессе не было. Зато на улице их становилось всё больше.

Никто не верил, когда сообщили о смерти Михоэлса, что он попал в Минске под машину. Тетя Белла пошла со мной, Сашей и Ежом к Еврейскому театру, где выставили его тело. Очередь туда, извиваясь, вилась по многим улицам, и конца ей было не видно. Было очевидно, что, чтобы попасть, необходимо простоять в ней всю ночь, и тетя Белла увела нас: нам утром надо было в школу.

Потом начались увольнения с работы. Сашин отец, Рувим Исаевич, работавший начальником контрольно-ревизионного отдела, приходил домой черный: опять его вызывали в отдел кадров, сообщали о “засорении кадров” в его отделе и давали список евреев, подлежавших увольнению. “Таково указание!” Их вызывали потом и предлагали: “Либо вы подаете заявление об уходе по собственному желанию, либо мы уволим вас сами”. Возражать было опасно: знали, что за это могут поплатиться.

За многое можно было тогда загреметь: за политический анекдот; за то, что сказал что-то не то. Даже за мальчишескую выходку на уроке, как это было с нами.

Произошло это на уроке логики, в десятом классе. Предмет был легкий и не имел экзамена, поэтому мы часто использовали его, чтобы сделать невыполненные домашние задания. Тем более что преподавал его Вениамин Вольфович, очень молодой. Он только что закончил философский факультет Московского университета: преподавал логику в нашей школе, потому что больше никуда его не брали тогда.

Так вот: я сидел и делал домашнюю работу по алгебре, потому что накануне вечером читал допоздна. Веня вызвал кого-то к доске; я не слушал, что он отвечал, и быстро делал алгебру, стараясь успеть. Вдруг многие встали; я, продолжая глядеть в свою тетрадь, тоже вскочил, думая, что вошел кто-то. Потом поднял голову: в класс никто не входил. В этот момент раздался голос Олега Колоскова:

– Товарищи, почтим минутой молчания память скончавшегося короля Георга Шестого.

Веня наш моментально побледнел как смерть. Потом бросился из класса. Через минуту он вернулся с завучем. Мы, как положено, вскочили.

– Сесть! – скомандовала она. – А теперь пусть встанут только те, кто тогда вставал.

Встали далеко не все, кто вставал. Я, наверно, тоже мог бы не встать: действительно не знал тогда, зачем встаем. Но встал: потому, что было противно, и вины я за собой не чувствовал.

– Вы понимаете, что вы сделали? Это политическая демонстрация! Вас всех посадят! – кричала на нас завуч. Была она, как и Веня, белая как мел.

Мы и так уже сообразили, что дело может пахнуть керосином. Неделя прошла в тревожном ожидании, хотя нам, всё-таки, не верилось, что с нами что-то случится: что из-за дурацкой ерунды посадят. Нам потом ничего не сказали, но по виду Вени мы догадались, что обошлось.

Как узнали потом, завуч и Веня сразу побежали в РОНО, доложили там ответственному товарищу об ужасном событии в нашем классе. Слава Б-гу, попали на нормального человека: посоветовал им не раздувать шум из-за глупой мальчишеской выходки. Они ушли от него успокоенные: выполнили свой долг – не скрыли ничего, доложили о произошедшем кому надо и действуют согласно его указанию.

В общем-то, по тем временам, всё абсолютно правильно – иначе вполне реальная опасность, что кто-то донесет, что они скрыли политический инцидент в школе, висела бы над ними. Если бы на месте того ответственного товарища оказался другой – дурак или более трусливый, который побоялся бы самостоятельно решить дело, всё могло получиться совершенно иначе. Как бы то ни было, обошлось тогда, и можно было больше ничего не опасаться.

Но не всем: в первую очередь не нам, евреям. Наступил пятьдесят третий год. Тринадцатого января “Правда” опубликовала сообщение об аресте крупнейших врачей, обвиняемых в заговоре с целью убийства руководителей Советского Союза. Все фамилии, кроме одной, еврейские. И на следующий день уже прямо указывалась их еврейская национальность. Газеты и радиопередачи наполнили выражения: “убийцы в белых халатах”, “агенты международного сионизма”, “агенты американской шпионской организации “Джойнт””, потом и “известный еврейский буржуазный националист Михоэлс”. На улице евреев оскорбляли уже в открытую, милиция на это не обращала – впрочем, как всегда – никакого внимания. Только и слышно было: “Ну что идти в поликлинику? Там же врачи – одни евреи: еще отравят!”

Сергей Иванович, отец Ежа, был назначен в эти дни директором клиники вместо прежнего директора-еврея, которого уволили. Он хотел, было, отказаться, но тот, прежний, сказал ему:

– Не дури, Сергей: и сам вылетишь. Принимай её, пока они сюда не назначили какого-нибудь, кто в медицине ни хрена вообще не понимает: угробит клинику.

– Самуил, что происходит? Вовси, наш с тобой учитель, может быть убийцей? Я ж могу легко историями болезни его пациентов доказать, что всё это брехня.

– Так они без тебя это знают. Не будь ты наивным: забыл тридцать восьмой год?

– Ты считаешь: то же самое?

– А то! Ты, например, веришь, что Лида Тимашук могла такое написать? Принудили угрозами, а скорей даже и написали и подписали без нее.

Тетя Белла прихварывала в эти дни: он пришел к нам посмотреть её и рассказал ей это при мне.

– Женя, ты смотри, ни словом нигде не обмолвись: это разговор только среди своих. Ты сам, конечно, прекрасно всё понимаешь.

Но жизнь шла, несмотря на эти события: я по-прежнему ходил в институт на занятия, в Большой зал консерватории, в кино и на каток.

В один из дней я возвращался из института вместе с Листиком. Мы шли, о чем-то оживленно разговаривая, и я чуть не налетел на высокого парня в морской форменке.

– Жень, здорово!

– Игорь, ты? – узнал я.

– Как видишь! Вот, отпустили на побывку.

– Где ты служишь?

– Это я потом всё расскажу. Есть более важный разговор: я специально шел к тебе как раз. Только надо, чтобы нас не подслушал никто. Пошли на чердак.

– При нем я могу говорить всё? – спросил он на лестнице.

– Абсолютно! – ответил я.

– Он тоже еврей?

– Да, – вместо меня ответил Юрка.

– Не похож. Ну, да ладно.

Чердак встретил нас привычным запахом пыли и кошек. Игорь достал пачку сигарет, предложил нам. Я не взял: не курил; Юрка не стал отказываться.

– Так слушай: дело серьезное. Старый пес проговорился спьяну: вас готовятся выселять. Под Москвой уже стоят пустые эшелоны.

– Как выселять? Куда?

– Он сказал, на Дальний Восток или даже Северную Землю: там уже лагеря готовы.

– Не врет спьяну?

– Думаю, нет. Он стукач, работает на органы: знает, действительно, много. Решил предупредить тебя: может, как-то успеете спастись. Тем более, до высылки должны пройти погромы, якобы стихийные. Что молчишь? Думай, что будете делать – пока не поздно. Лучше всего исчезнуть куда-нибудь, где вас не знают.

– Там тоже милиция: проверят документы. Ей донесут, только чтобы забрать себе вещи, пропить их, – сказал Юрка. – Всё равно, спасибо, что сказал, капитан.

– За что? Мы с ним войной повязаны, – ответил ему Игорь.

Это было так: даже примкнув к компании нашей дворовой шпаны, он ни разу не крикнул мне “жид”, всегда здоровался с тетей Беллой, не позволял трогать Сашу и Ежа в мое отсутствие.

– Время пока, наверно, еще есть. Подумайте: может, что надумаете. На Северной Земле вам не выжить. Ладно, я пошел. Дать еще закурить?

На этот раз я тоже взял сигарету. Закурили. Игорь ушел.

– Ты, почему Игорю сказал, ты – еврей?

– Раз вам грозит беда, я с вами. Но что придумать? Может, тебя с тетей, действительно, к маме моей в село отправить: можете и сойти за русских. Ой, нет: Семка ж Лепешкин с нашего села – приедет на каникулы и сразу заложит, сволочь толстомордая.

– Пошли, Юр. Трубим большой сбор: забросим всё ко мне, прихватим каких-нибудь бутербродов, зайдем за ребятами – и на дачу, к Деду. Он мудрый человек: наверняка что-нибудь подскажет.

Я не стал говорить тете Белле, зачем мы едем на дачу; не стали говорить это и мамам Саши и Ежа. Предупредили только, на всякий случай, что вряд ли вернемся к ночи.

Совещались дорогой. Вот когда особенно пригодились уроки Анны Павловны: старались говорить по-французски, переводя то, что надо, на английский для Юры.

19

Дед был сильно удивлен:

– Вот тебе на! Среди недели! Случилось что?

– Нет, но вот-вот может, – ответил за всех я.

– С евреями?

– Как ты догадался?

– После ареста врачей-то? Боюсь, не собираются ли они вообще всех вас выселять.

– Собираются, Дед.

– Точно? Откуда знаешь?

– Соседский парень сегодня сказал, что слышал от отчима: тот с органами сотрудничает, – я пересказал ему всё, что сообщил Игорь.

– У-у, Северная Земля! Да кто там живой останется? Мало, значит, того, что Гитлер устроил. Ну, не идти же покорно на смерть, как шли в Бабий Яр. Надо думать. Только давайте-ка, вначале покормлю вас: голодные, небось.

– Мы бутерброды с колбасой с собой взяли – так и не съели.

– Пригодится: зажарю с вареной картошкой сейчас, да яйцами залью – быстро будет. А то не ждал вас: не готовил ничего.

Мы быстро умяли огромную сковороду Дедовы жарева. Он тем временем принес телогрейки.

– А теперь одевайтесь и пошли.

– Куда?

– Есть места, где можно прятаться.

Мы спустились в подвальное помещение, в котором я был не раз. Оно очень большое, и я как-то так и не был во всех частях его. Холодное хранилище со стеллажами, мастерская с большим верстаком – всё, что я знал. Дед подвел к какой-то двери в глубине подвала за рядом кирпичных фундаментных стоек, отворил её.

Там была большая комната с оштукатуренными стенами. Стояла мебель: тахта и пара кресел. В углу печка с плитой, на ней чайник; рядом на столике чашки и сахарница. На тумбочке старый немецкий приемник “Telefunken”. На стене несколько политических карт.

– Что это за подпольный штаб?

Дед вместо ответа включил приемник, покрутил настройку. Мы услышали БиБиСи на русском языке. Довольно чисто: не слышно было глушения. Дед включил на полную громкость.

– Ты что! Услышат же с улицы.

– Ни в жисть: можешь выйти проверить. Мы тут с Анной Павловной спокойно все “вражеские голоса” слушали. Я почему не сразу к вам вышел: здесь сидел, “Голос Америки” ловил. Я последние дни все вечера их ловлю.

– Большая довольно комната, – сказал Юра.

– Двадцать пять метров: я мерил. Все наши поместятся. Как видите, тепло здесь в любой мороз.

– А дымоход куда? – спросил я.

– В общую трубу. На всякий случай топить надо будет обе печки одновременно. С туалетом нужно будет что-то придумать, да и вентиляцию усилить: семь человек не два. Главное, с улицы ни звуков не слышно, ни света не видно.

– Годится, – решили мы.

– Но только на случай, что не станут искать по домам. Но на тот случай тоже есть еще одно. Его наше гестапо вряд ли обнаружит.

Мы вышли из уютной подвальной комнаты и поднялись на второй этаж дачи. С задней стороны примыкал деревянный сруб глубокого колодца с воротом: муж Анны Павловны видел подобные в Италии. Воротом уже не пользовались: воду наверх подавал насос с электромотором, установленный глубоко внизу. Устанавливали его мы с Дедом, опускаясь вниз в бочке.

– Сгнила та бочка, - сказал Дед. – Ты, Жень, поздоровей всех: мы привяжем тебя и спустим. Свети фонариком в сторону дома: примерно на глубине пятнадцати метров должен увидеть щит. Просигналь фонариком и осторожно сними и сунь его внутрь. Потом просигналь два раза и лезь внутрь тоже.

Меня привязали длинной веревкой и начали медленно опускать. Щит я заметил не сразу: может, это было и хорошо – уменьшало шансы, что он будет обнаружено теми, кто не знал о его существовании.

Наконец, я обнаружил его. Просигналив оба раза как положено, я предельно осторожно снял его и, наклонив, впихнул внутрь. Потом влез сам.

Откуда-то дуло: я направил фонарик в ту сторону и увидел раструб на конце трубы. Помещение было даже больше, чем то – в подвале. Кирпичные стены вместе с потолком образовывали половину цилиндра, плоский пол тоже выложен кирпичом. Что за катакомбы?

Я выбрался наружу и просигналил фонариком. Меня подняли, и по очереди спустились туда ребята и Дед. А затем мы вернулись на кухню – совещаться.

– Дед, для чего был тот тайник?

– Точно и не знаю: вроде для каких-то картин не социалистического реализма. Анна Павловна мне про него сказала незадолго до смерти.

– Воздух откуда идет?

– От вентилятора на чердаке. Запрятан в глубине у ендовы.

– Если придут с обыском, его ж не включишь: выдаст.

– Надо, по крайней мере, набрать кислородных подушек в аптеках. – И полезли во все мелочи. Обсуждали долго.

Потом легли, чтобы уехать ранней электричкой, но не тут-то было: мысли не давали уснуть.

– Жень, ты не спишь? – спросил Юра

– Да какой там!

Он накинул на себя одеяло и сел ко мне.

– Я думаю, мне здесь с вами больше появляться не стоит.

– Why?[1]

– Гродовых могут арестовать, если на них донесут. Как вы тогда выберетесь? Скобки мы решили не ставить, чтобы не спровоцировать ментов полезть в колодец, так? Но меня здесь пока не знают: на меня они не выйдут. Я тогда смогу вас вытащить оттуда.

– Exactly![2] – это Еж.

– И даже можешь перестать разговаривать с Женькой в институте, – откликнулся и Сашка.

Не думаю, что мы разбудили Деда. Он, видно, и не ложился, потому что зашел совершенно одетый.

– Не спите? Тогда одевайтесь. Посидим, выпьем малость и побеседуем. Самый момент.

И мы отправились снова на кухню, уселись вокруг стола, на который Дед поставил не свою любимую апельсиновую настойку, а чистую водку.

– Ну, за то, чтобы обошлось всё! – сказал Дед. Мы молча запрокинули лафитники, нетерпеливо ожидая расслабляющее действие хмеля.

– А она ведь, Анна Павловна, говорила мне, что дело идет к этому. В августе прошлого года, когда расстреляли Бергельсона, Квитко, Маркиша, Фефера. Это были лучшие еврейские советские поэты и писатели. Стихи-то Квитко вы все с детства знали. Светлая ей память, нашей Анне Павловне. Много она порассказала, многое разъяснила – многое во мне повернула. Подружились мы очень; оставались здесь одни с ней – и говорили, говорили долгими вечерами. Я ведь тоже ох как много повидал – только многое и не знал. А она знала. И я теперь знаю. И смотрю поэтому другими глазами.

– На что, Дед?

– Да на революцию на ту же, на коммунизм этот. Но кое-что я ей рассказал. Я ж в этой революции сам участвовал. Только не в одной партии не состоял. Был я тогда балтийским матросом. У нас в Кронштадте на кораблях полно анархистов было. Я с ними попал в караул Учредительного собрания. Командовал анархист Толька Железняков, про которого потом песню написали “Матрос-партизан Железняк”. Знаете?

– А как же!

– Народ это Учредительное собрание выбирал, да большевики в нем большинства не получили. И решили его разогнать, а левые эсеры их поддержали. Особенно Марк Натансон: по сути, зачинатель народовольчества. Использовали эту самую братву, нанюхавшуюся марафета, кокаина: “Караул устал” – Толька Железняков заявил. Вот так сделали господа революционеры с демократической свободой выборов, когда она оказалась не в их пользу.

– Дед, как можно такое говорить?!

– Нельзя, да? Делать только можно? Нет уж, внучата, вы послушайте меня, а то никто вам этого не скажет. А вам жить – и понимать, что происходит. Как сейчас, когда мы обдумываем, как спасать сына участника Гражданской войны и его жены, павших за страну и эту самую советскую власть.

Ведь что вы знаете на самом деле про революцию? Про меньшевиков и кадетов, например. Что меньшевики – интеллигентные хлюпики. А я слышал, что они были во главе восстания на “Потемкине”. А еще: фильм “Чапаев” видели? Помните, как белые офицеры в черных мундирах идут, не сгибаясь, в психическую атаку. Вранье сплошное! Я же сам видел, кто шел: попал с пополнением в дивизию Чапаева. Шли ижевские рабочие. Меньшевики. Когда большевики расстреляли одного из них, они подняли против тех восстание. Разбили Антонова-Овсеенко, Тухачевского. Потом вооружили винтовками своего завода белую армию Колчака и влились в нее.

Что Колчак был, оказывается, крупным ученым-путешественником, слыхали хоть раз? А про кадетов слыхали, что многие из них были крупные ученые? Академика Вернадского, небось, знаете. Ведь он был кадет. Анна Павловна сама тоже была кадетом, знала многих из них. А говорили про них!

Да я думаю, вы ребята умные: не так уж и верите всему, что в газете. Когда Корейская война началась, сколько вам всего было – а верили вы радио, что Южная Корея напала на Северную, да была сразу отброшена?

– Так сразу видно было, что всё шито белыми нитками: северные же в первый день как сразу продвинулись! – засмеялся Еж.

– А то, что пишут про Израиль? Уж…

– В это я сроду не верил, – перебил его Саша.

– И я никогда, – добавил я.

– Я тоже, – сказал Еж.

– И правильно. В какой стране евреи могут уверенно чувствовать себя? Только в своей – в Израиле. Почему Гитлер смог уничтожить столько евреев? Да потому, что никто не хотел принять их, чтобы спасти всех. Кого приняла Америка? Крупнейших ученых – Эйнштейна, Ферми. А англичане? Даже запретили въезд в Палестину. Женя, Саша, как вы восприняли создание Израиля?

– С гордостью и радостью: я мечтал о создании еврейского государства, где никто не посмеет сказать тебе “жид”. Слишком противно было, что даже в учебнике истории древнего мира единственная иллюстрация, касающаяся евреев, “Царь израильский поклоняется царю ассирийскому”.

– Васька рыжий у тебя во дворе как раз это нам и орал много раз, – вставил Саша.

– Шесть миллионов было уничтожено. Существовал бы Израиль тогда, они могли бы спастись, беспрепятственно въехав туда.

– Сейчас он существует – но кто нас выпустит туда? – возразил я.

– Да... – вынужден был согласиться он. Наступило тяжелое молчание.

Его прервал Юра:

– Дед, откуда вы знаете столько про евреев? Ребята, по-моему, хоть и евреи, меньше знают.

– Радио слушаю: вражеские голоса – “Голос Израиля” в том числе.

– Дед, ты наш раз разговор слышал перед тем, как вошел? – спросил Еж.

– Да, слышал. Всё правильно.

– Что?

– Что Юре надо затаиться для резерва. Саша прав: пусть в институте с Женей не общается.

– Ты тоже думаешь, что нас...?

– Могут: могут арестовать. Не бойся: пострадаем тогда за други своя. Как русские люди – не сволочи.

– Братцы, на занятия завтра идем? Если да, то надо ложиться: завтра будем как сонные мухи, – подал голос Листов.

– Я тоже с вами поеду. Поговорю с Валей. А вечером общий сбор там.

...Он задержался, когда мы проходили мимо комнаты Анны Павловны.

– Ладно, ложитесь.

– А ты?

– Мне сюда вначале надо. Молитву перед сном прочесть.

– Ты ж раньше не верил!

– Да как сказать: сам толком не знал – верил или нет. Она – Анна Павловна верила: искренне, глубоко. Объяснила мне, почему. Теперь я верю тоже.

– А зайти можно на минутку туда?

– Конечно же.

Всё то же: ничего не изменилось в её комнате. Тот же рояль и та же большая икона в углу – лампада горит перед ней. Дед истово перекрестился перед ней и склонился, шепча молитву. Мы тихонько вышли.

20

В электричке мы привалились друг к другу и спали.

С Юркой мы разделились еще в метро. Сели в аудитории тоже далеко друг от друга. Продолжали незаметно дрыхнуть и на лекции.

На перемене Семен Лепешкин стал прокатываться насчет евреев.

– Семочка, – ехидно спросил я его, – ты что: против дружбы народов?

– Только не с вами, синистами. Вам ваш Израиль дороже Советского Союза: как волка не корми, он всё в лес глядит.

– Ты хоть хрюкай нормально: сначала правильно “сионист” научись произносить, хряк.

– Не надо учить нас русскому языку, – сказал подошедший Листов. Нормально! Следующий ход мой.

– А: вчерашний друг! Все вы такие – одним миром мазаны!

Юрка изобразил оскорбленную мину на лице и незаметно подморгнул мне: “All right[3], Женька!”

…– Не примитивно сработали? – спросил я Юрку, когда ехали ко мне домой.

– Как раз для этого дуба. Ну что, заберем тетю, если дома, и к Гродовым?

– Пообедаем только. А тетя Белла дома, наверняка.

– Опять приболела?

– Нет: уволили. – Я видел, как Юрка про себя выругался матом.

...У Гродовых сегодня был полный сбор, даже бабушку Фиру, мать Фрумы Наумовны, доставили. Она старенькая, но живая. Когда у меня появились усики, она придумала песенку:

А у Жени усики,

А у Саши трусики.

Но сегодня всем было не до шуток: все уже знали, зачем мы собрались.

Вопрос №1: когда? Наверно, не стоит дожидаться “стихийных” погромов: переправить женщин, включая Сонечку, как можно скорей. Рувима Исаевича не трогают – не уволили и даже не понизили в должности: он пока останется и будет ходить на работу. Я и Саша тоже останемся и будем ходить на занятия, но жить у него: у них безопасней – нет шпаны, как в нашем дворе.

Потом обсудили дооборудование убежищ, составили списки запасов продуктов и лекарств, какую одежду взять с собой. Обсудили еще кучу мелочей.

Последний вопрос поставил на обсуждение Антоша, до того тихо сидевший вместе с Сонечкой за приоткрытой дверью комнаты, куда их отправили, чтобы не мешали.

– А оружие? Если нужно будет уходить оттуда, а за вами будет погоня? Папа, дай им свои охотничьи ружья, а? Жене и Саше – каждому по ружью. Я их и научить могу, как с них стрелять.

– А ты умеешь? – спросил Сергей Иванович.

– Ага. В подвале в щит деревянный пулял: в цель попадал. И я тоже хочу там быть: у меня финка настоящая есть – я Соньку одну не оставлю.

– Ладно, Антоша, позже решим.

Говорили и обсуждали еще, все принимали активное участие в этом. Одна бабушка Фира лишь слушала: почти не говорила. Только в самом конце произнесла:

– Ой, киндерлех (детки), не беспокойтесь: ничего страшного не будет – Б-г не допустит. Скоро Пурим: Гаман подохнет во время него. Поверьте – я знаю: недаром мое имя Эсфирь.

21

Так и получилось.

Четвертого марта радио сообщило о кровоизлиянии в мозг у Сталина. Потом целую неделю радио каждый час сообщало о состоянии его здоровья. И через неделю – сообщение о его смерти.

Немало людей плакало. Многие пытались пройти в Колонный зал Дома союзов; в первый день при этом была страшная давка с многочисленными жертвами. Мы после той ночной и последовавшими за ней беседами с Дедом не пытались пройти туда вообще; напряженно следили, как повернутся события. Пока признаки были обнадеживающие: ни по радио, ни в газетах больше не говорилось о деле врачей – как будто его совсем не было. Это успокаивало: мы все оставались на местах.

…Шестого апреля я ушел в институт, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить тетю Беллу, приболевшую снова. Последнее время она стала болеть слишком часто.

У раздевалки в институте меня ждал Юра Листов.

– Жень, видел? – он протянул мне “Правду”. Сообщение о том, что дело врачей сфабриковано преступниками, прокравшимися в ряды КГБ; врачи освобождены; сфабриковавшие ложное обвинение, во главе с полковником Рюминым, арестованы.

– Ура!!! – я обхватил Юрку, сжал его.

– Ой, Женька, пусти: раздавишь!

– Опять с жидом этим обнимаешься? – услышал я за спиной голос Лепешкина. Я повернулся. Ну, что: врезать ему в свиную харю, чтобы запомнил навеки? Э, нет: вот что! Я сграбастал Лепешкина за ворот и поднес газету прямо к его морде:

– Читай, фашист вонючий! Читай, сволочь поганая! Ну, что молчишь: говна в рот набрал, да? Запомни, сучий потрох: еще раз употребишь это поганое слово, я тебя разделаю как Б-г черепаху, а потом еще пойду в комитет комсомола и добьюсь, что тебя исключат из него и выгонят из института. Теперь будет так. Пошел вон!

Он, таки, видно, здорово струсил: быстро ушел, оглядываясь на ходу.

– Листик, к черту лекции! Полетели: Белле сообщу, порадую её. Отметим сейчас, как следует.

И мы рванули бегом к метро.

Но, подходя к нашему дому, я понял, что она уже знает: наше окно было настежь открыто, и из него громко звучал “Фрейлехс”[4]. Я взлетел по лестнице, вбежал в комнату. Тетя Белла стояла в ночной сорочке, накинув на себя одеяло, возле самого окна. Бросилась к нам:

– Ой, мальчики! Радость-то какая! Есть Б-г, есть! Не дал, не допустил! Всё, как бабушка Фира предсказала, – она пыталась поцеловать нас. Я схватил её в охапку, потащил в кровать. Юрка тем временем закрывал окно. В комнате была холодина.

– Ну, что с тобой делать? Как маленькая! Ты ж и так простужена! Что делать будем, Юрка?

– Чаем горячим с водкой напоить поскорей. Есть водка-то?

– Есть. Поставь сразу два чайника, Клавин возьми. Грелку ей дадим к ногам.

Юрка побежал на кухню, а я стал растирать ей ноги: они были как лед. Потом притащил из чулана электроплитку, которой давно не пользовались, включил её.

Кроме водки я положил в кружку малиновое варенье, которое принесла и посоветовала добавить Клава. Тетя Белла выпила, сказала:

– Ну, вот: теперь совсем хорошо. Тепло, – и она вскоре задремала.

К вечеру начали приходить наши друзья: сначала Гродовы, затем Соколовы. Сергей Иванович не дал особенно задерживаться ни тем, ни другим, чтобы тетя Белла не утомилась, а сам остался и, когда все ушли, осмотрел и послушал её. Уходя, велел пить теплое и не забыть принять лекарства, а главное, больше не студиться.

Когда он ушел, пришли проведать её дядя Витя с Тамарой. Во время истории с врачами они не допустили ни одного выпада против евреев – что-что, а антисемитами они не были, и отношение к ним тети Беллы заметно улучшилось тогда. Поздравили с освобождением врачей и спросили разрешения пригласить меня и Юру к себе отметить его. Она не возражала, тем более что Клава пришла посидеть с ней.

На столе стояли и водка и коньяк, всяческие деликатесы, которые я пробовал не часто, но что-то в горло ничего не лезло. У меня было ощущение, что снова надвигается на меня что-то страшное; оно вытеснило утреннюю радость. А Юрочка пил с дядей Витей рюмку за рюмкой и наворачивал вкуснятину, которую Тамара непрерывно подкладывала ему на тарелку.

Они оба хорошо набрались под конец, и я отвел Юрку спать на своем диване, а себе поставил раскладушку. Я несколько раз просыпался ночью и слышал, как хрипло дышит во сне тетя Белла; вставал и щупал её лоб: он был теплый, но не горячий – жара не было.

Пару дней я еще продолжал ходить на занятия; Клава заходила к тете Белле днем. Но в последний из них Клава – встревоженная – встретила меня в коридоре:

– Женя, по-моему, ей стало хуже.

Действительно, она дышала с трудом.

– Белла, что с тобой?

– Да ничего, Женечка. Дышать только немного трудно. А так – ничего: температура та же – я недавно мерила.

Я сразу побежал к Гродовым. Хорошо хоть Сергей Иванович оказался дома. По моему виду сразу понял, что с тетей Беллой неладно. Вопросы мне задавал уже по дороге.

– Ну-ка, давайте проверю, как вы сегодня, Беллочка Соломоновна.

Он довольно долго осматривал и прослушивал её.

– Ну что: дозу лекарств временно надо будет увеличить. И я выпишу еще одно. Сейчас напишу рецепт.

Он подал мне рецепт и сказал:

– Пошли вместе: аптека ведь по пути. Я тебе дорогой расскажу, как его следует принимать. Пока, Белла Соломоновна.

– До свидания, Сереженька, спасибо вам. Валюше привет передайте от меня.

– Она зайдет к вам сегодня непременно.

Но он остановился еще на лестнице:

– Женя, послушай: дело очень серьезное. Бронхит перешел в воспаление легких, и начинается отек их. Вещь очень нехорошая!

– Чем?

– Жидкость постепенно заполняет легкие; когда доходит до сердца...

– ?

– ...человек умирает. Если только не происходит какое-нибудь чудо.

– И ничего нельзя сделать? А?

– Я обязательно достану пенициллин: вдруг хоть он поможет.

– Это из-за того, что она застудилась у открытого окна?

– Частично. Главное, организм жутко изношен – почти не сопротивляется: поэтому температура вялая – 37,7º.

– Сергей Иванович, давайте пригласим кого-нибудь из профессоров. Я заплачу сколько угодно.

Он пожал плечами:

– Кого? Не знаю ни одного, кто может реально помочь.

– Неужели никого?

– Знаешь, что? Я Самуила приведу, его восстановили – опять директор нашей клиники: может, все-таки, знает больше, – тон его выражал неуверенность.

Клава по моему лицу догадалась, что дело не ладно:

– Что он сказал, Женя?

Я пересказал ей.

– О Г-споди! – она обняла меня и заплакала.

– Тише ты: услышит же! Скажи лучше, сколько за визит профессору платят?

– Я... я... сто...рублей...давала... – ответила она, всхлипывая.

…На следующий день я в институт не пошел.

Сергей Иванович привел своего директора вечером. Они долго осматривали её, перекидываясь непонятными медицинскими терминами. Потом Самуил Ефимович сказал:

– Абсолютно ничего не могу добавить к диагнозу Сергея Ивановича. Доктор Гродов, надо сказать, вообще один из лучших диагностов, кого я знаю. Так что продолжайте выполнять все его указания.

В коридоре, подав ему пальто, я протянул деньги.

– Убери, – сказал он, отводя мою руку. – Не тот случай, когда я беру. Тем более что ничем помочь не могу. Пенициллин я, конечно же, дам – но слабо верю, что он поможет. Так вот, к сожалению. Извини за медицину: не всё она может.

Пенициллин Сергей Иванович привез и вколол утром следующего дня. Он не подействовал – это было очевидно: она стала слабеть и почти ничего не ела. Приходившие каждый день мамы ребят спрашивали:

– Беллочка, ну что бы вы поели? Мы вам приготовим – скажите.

– Ой, девочки: ничего мне не хочется.

Они, всё-таки, приносили без конца деликатесы: икру, севрюгу, но даже это удавалось впихивать в неё с трудом. Главным образом благодаря Клаве с её печальным опытом ухода за больной Зоей Павловной. Она часто садилась рядом, прикладывала ребенка к груди и говорила:

– Ну: поешьте вместе с Толиком. – И тетя Белла улыбалась и немного съедала чего-нибудь.

Сергей Иванович приходил каждый день проверить её: участкового врача вызывали, только чтобы оформить мне бюллетень по уходу. Регулярно приходили ребята и старались помочь, чем только могли.

Приходили и младшенькие наши, Сонечка и Антоша, садились рядом и ласкались к ней. Почему-то тетя Белла очень внимательно смотрела на Сонечку: почему, я понял потом.

22

Она, моя тетя Белла, была слишком умной, чтобы не понимать, что с ней происходит: она даже не спрашивала ни о чем Сергея Ивановича. А я был молодым и поэтому продолжал на что-то надеяться, на какое-то чудо. И очень обрадовался, когда в один из дней ей стало легче: может быть, она поправится. Спросил об этом Сергея Ивановича, но он в ответ промолчал.

Наступил вечер. Уже ушли все визитеры, унесла Толика и осталась в своей комнате Клава. Я сидел возле неё. Горела только настольная лампа на письменном столе.

– Женя, давай поговорим.

– О чем, Белла?

– Не будем играть в прятки: ты знаешь, я скоро уйду, и ты останешься один из всех нас.

– Белла, может быть, не надо сейчас – потом?

– Нет: потом может быть поздно. Это может случиться внезапно, и я не успею сказать тебе всё, что должна. Выслушай меня спокойно и не перебивай, пожалуйста.

Ну, так вот. Ты скоро останешься без меня – но я не боюсь за тебя. Ты вырос таким, как я хотела. А я всегда гордилась тобой, мой мальчик. Ты рано стал взрослым, и ты был моей опорой; я помню, как взял ты на себя в десять лет страшную тяжесть, скрывая от меня Толину похоронку.

Мы – исключительно благодаря тебе – обрели близких друзей, почти родственников. И я знаю: они никогда не оставят тебя одного.

Ты трудолюбив и не избалован: знаешь цену деньгам – сумеешь прожить. Только запомни: деньги – дело наживное, а здоровье – нет. Если не будет хватать денег, не экономь на питании – продай, что сможешь: ковры, книги, моё кольцо. Возьми взаймы у Соколовых и Гродовых – они тебе никогда не откажут: отдашь, когда начнешь работать. Но не переходи на заочное отделение: заочное образование хуже.

Теперь о главном. Я так мечтала увидеть, как ты женишься на очень, очень хорошей девушке, и потом порадоваться на внуков. Но ничего не поделаешь. Что я хочу тебе пожелать, мальчик дорогой мой: большой любви – единственной, на всю жизнь. Чтобы до последнего момента вы дышали друг другом. Как у твоих бабушки и дедушки. Как у твоих родителей. Как у меня с Колей. Только более счастливой, чем у нас: чтобы ты с ней жил долго.

Поэтому старайся не растратить себя на случайные связи с женщинами, подобными нашей Тамаре. Она не злая, но такие не для тебя: ты другой – как мы. И с такой – ты – не будешь по-настоящему счастлив.

Что я хочу тебе посоветовать: если долго не встретишь такую девушку, с которой ты очень захочешь быть вместе до самого конца, то женись... Знаешь на ком?

– На Сонечке? – догадался я. Вот почему так смотрела она на неё, когда та приходила.

– Конечно! Дождись, пока она подрастет – и женись на ней: она будет замечательной женой. Только сделай ей вовремя предложение, а то ты слишком робок с девушками. Это в тебе наследственное: от твоего отца, от Гриши.

Странно: думала так много сказать, а сказала мало – и, всё-таки, всё. А теперь самая неприятная часть. Тут ты меня только слушай и не пытайся перебивать, а только запоминай хорошенько.

Слушай же: похорони меня как можно проще, но... Чудесное предсказание бабушки Фиры сбылось: значит, Он есть. И я хочу быть похороненной, как похоронены наши предки. Открой-ка вот тот ящик и достань ткань оттуда. Эта самая – положи её обратно. Запомнил? Это для тахрихим, савана: пусть меня завернут в него. Пусть прочитают молитву “Эл молей рахамим” после того, как погребут. Рувим Исаевич пусть последит: он знает, что и как полагается.

Кадиш хорошо, конечно, чтобы читали по мне в синагоге одиннадцать месяцев, но это стоит денег, а у тебя их будет мало: поэтому необязательно. Слышишь?

– Да. – “Будут читать: это твое последнее желание, Белла”.

– Всё: по делу всё. Только не убивайся долго по мне. Помни: твой главный долг передо мной – быть счастливым. Наклонись-ка: давай поцелуемся!

Мы поцеловались, и она погладила меня по лицу.

– А теперь я давай расскажу тебе что-нибудь повеселей. Что бы такое рассказать? А-а! Как поженились твои родители: Гриша с Розочкой. Не знаешь? Так слушай!

23

Когда твой папа окончил институт, его направили инженером в железнодорожное депо в вашем городе. Ему скоро дали те полдома, в котором вы жили, и он вызвал к себе твою бабушку, которая жила тогда с нами. Она поехала: Толя уже пошел в школу – в наше отсутствие Зоя Павловна пообещала разогревать ему обед, а Гриша там был один.

Приехала, навела уют в доме, и стали они жить потихоньку: он почти весь день на работе, а вечером придет, она покормит его обедом, потом сидят, разговаривают; в выходной в кино шли, изредка в гости к кому-то из его сослуживцев. Ему такая жизнь нравилась, а маме – нет: переживала, что он не женится – за тридцать уже перевалило. Приставала к нему:

– Гершеле, ты когда-нибудь женишься? Так уж и нет ни одной подходящей женщины для тебя? – он молчит и улыбается. Пробовала она сама его знакомить: кончалось ничем.

А тут – как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: забрали его прямо с работы в больницу с гнойным перитонитом. Маме пришли, сказали; она сама не своя прибежала в больницу – а его уже оперируют. Села в коридоре – ждать конца операции, узнать его состояние.

Нянечка к ней подошла, заговорила, разохалась: старого врача нет – гуляет на свадьбе дочери; дежурный хирург – молодая девчонка, только после института – он ей не давал ни одной серьезной операции делать, только сам. За ним послали, но она говорит, что оперировать необходимо немедленно: делает сама. Ну, дай-то Б-г, чтобы всё обошлось!

Вошел пожилой мужчина, быстро прошел мимо неё. Он потом вышел к ней:

– Всё в порядке: операция прошла нормально. К нему сейчас нельзя: у него еще наркоз не отошел. Завтра утром приходите.

– Доктор, вы мне, пожалуйста, скажите: как он? А то вас не было, а мне тут нянечка сказала, что оперирует совсем молодой врач, и она еще неопытная.

– Слушайте больше! Она блестящий хирург, можете мне поверить. Идите и не беспокойтесь. Всё будет хорошо: организм молодой.

Мама пришла назавтра прямо с утра. Её провели к оперировавшему врачу.

– Смотрю: молодая, приятная такая. И внешне тоже: фигурка стройная, волосы темные, глаза – прямо как вишни. Улыбается так хорошо, – рассказывала мне мама потом.

– Вы пришли по поводу Григория Вайсмана?

– Да, доктор.

– Слава Б-гу, всё хорошо, хотя – честно – операция была не очень легкой. Да вы садитесь, пожалуйста. Как, простите, вас зовут?

– Лия Ароновна.

– Да? А меня Роза Ароновна. – “Тоже неплохо, “ думаю. Протягиваю ей цветы, которые принесла, и коробочку с брошью, что вы с Колей мне подарили.

Цветы она взяла, а брошь брать отказалась.

– Но, доктор, я же хотела вас отблагодарить. Может, я еще как-то могу? – спрашиваю. А она подумала и говорит:

– Знаете: только если поможете комнату или хотя бы угол снять. Я жду: мне комнату обещали дать; а пока я угол себе сняла, и хозяева попались неприятные – скандалят постоянно. Не сможете что-нибудь подсказать мне?

“Это уже даже не хорошо, это замечательно!”

– Вы знаете, я мало кого здесь знаю.

– Очень жаль.

– Но я могу вам предложить другое: пожить у нас. У нас полдома: две комнаты и кухня. В одной комнате мы с ним спим – я только ширму ставлю, потому что мы еще разговариваем после того, как ложимся. В другой диван стоит: он может спать там. А разговаривать перед сном будем с вами: даже ширма не нужна будет. Вас устраивает так?

– Очень. Простите, а сколько надо будет платить?

– О каких деньгах вы еще говорите? Живите, и всё.

– Нет: так я не могу.

– Ну, хорошо: возьму с вас что-то. Вы сегодня переселитесь к нам?

– А можно?

– Почему нет? Вы во сколько кончаете работать?

– Сегодня я не работаю – после вчерашнего дежурства: я тут только из-за вашего сына, проверить его состояние. Мы сейчас можем пройти к нему в палату – и потом я свободна.

Гриша был бледный: операция была нешуточная, но поздоровался, когда мы вошли.

– Как вы себя чувствуете, Григорий ... – она замялась.

- Да зовите его просто Гриша, Роза Ароновна: он у меня еще не старый. Как ты, сынок?

– Вполне удовлетворительно. Спасибо вам, доктор.

– Фи! Разве так благодарят? Поцелуй хоть руку Розе Ароновне. – “Да, как же: поцелует он ей руку. Жди!” Нет: смотрю, взял её руку – она не противилась, только смеялась, поцеловал таки. “Молодец, сыночек!”

– А Роза Ароновна будет у нас жить. Ты перейдешь в другую комнату, на диван. – По-моему, он обрадовался – поэтому обрадовалась я. “Операция прошла успешно!” Это я не о той операции.

Она попросила у главврача машину, вдвоем мы быстро собрали её вещички и привезли к нам.

– Ой, как красиво! – сказала она, когда увидела мои вышивки “ришелье”.

Мы пообедали вместе. Потом я спросила, что ему можно принести завтра. Она сказала, что только протертую диетическую пищу, а когда я спросила, как её сделать, приготовила сама. Когда мы легли, долго разговаривали, и она мне многое рассказала про себя.

Гриша провалялся в больнице не долго: Роза сказала, что последит за ним дома сама. Она обняла его за пояс, и он опирался на нее, когда мы выходили из больницы. Дома он беспрекословно слушался её и достаточно быстро поправился.

Поначалу она стеснялась, когда я звала её к столу, но я ей сказала, что какая мне разница – на двоих или троих готовить, сидя дома. Тогда она стала покупать и приносить продукты. Старалась не давать мне мыть посуду. Убирались мы вместе, и полы с момента своего появления мыть мне не давала.

Работала она много: случалось, задерживалась допоздна и приходила такая усталая, что не могла даже есть. Я сама разогревала и подавала ей, садилась рядом и уговаривала поесть – и она ела.

В пятницу к вечеру, на следующий день после поселения, увидела, как я положила халу и поставила фаршированную рыбу на стол, а потом достала подсвечники и вставила в них свечи. Она подошла ко мне и спросила, нет ли лишнего подсвечника. У меня не было; я предложила ей один из своих: сказала, что вдове достаточно зажечь одну свечу, хотя точно не знала, так ли это. Мы зажгли свечи в положенное время, прочитав над ними благословение, потом сели с ней за стол, встретили субботу, и она сказала: “Как давно это было последний раз”.

День за днем мы становились всё ближе друг другу. Я слишком скоро стала называть ее только Розочка и на ты, Гриша тоже; и она его также – Гриша и ты. Мы стали как дружная семья, но я так хотела, чтобы мы стали ею в действительности.

Дело, похоже, и шло к этому, но мне не терпелось. Я видела, как они, стараясь это делать незаметно, глядели друг на друга, и не понимала, почему – ну почему же – они не объяснятся. Ну, хорошо: Розочке девичья скромность мешает; но мой-то меламед1[5] почему боится: он, бывший красный кавалерист, прошедший столько боев и сабельных атак? И я сама пошла в атаку.

– Розочка, ты уедешь от нас, если получишь комнату? – спросила я её, когда мы готовились лечь спать.

Она сразу стала грустной:

– А что делать?

– Как что делать? Разве тебе плохо с нами?

– Мне очень, очень хорошо с вами: я как среди родных.

– Ты мне тоже как дочь. Ты не хотела бы стать мне не дочерью, а... сама понимаешь, кем. Скажи мне: тебе нравится мой сын?

– Да – очень!

– Правда?

– Я же уже давно люблю его. – И тут она разрыдалась: – Но он почти совсем не разговаривает со мной.

– Он у меня меламед: очень робок с женщинами; даже не знаю, в кого он в этом пошел. Но и ты – не замечаешь, как глядит он на тебя, потому что он старается это делать незаметно.

– Всё равно: что я могу сделать?

– Сказать ему сама: советская власть сделала женщину и мужчину равными.

– Не могу: я ж воспитана, что девушка не должна первая говорить о своих чувствах.

Неудача – хотя и не полная: она хоть мне открыто сказала, что любит этого дурня. Решила теперь атаковать его.

– Гершеле, скажи по совести: наша Розочка тебе совсем не нравится?

– Почему?

– Потому что она очень некрасивая, глупая, злая, неряха.

– Да ты что: она очень красивая. И умная. И добрая тоже.

– Только неряха?

– Ты смеешься!

– Так какие в ней недостатки?

– Недостатки? Я не знаю, какие в ней недостатки. Правда!

– Тогда ты мне, маме своей, можешь сказать: Розочка нравится тебе?

– Да. Еще как! Я люблю её.

– Сыночек, так пойди и скажи ей об этом – будь мужчиной.

– Мама, я пошел бы, если бы знал, что и она любит меня.

– Поговори с ней хоть раз по-настоящему: увидишь, что да.

– Что? Так вот подойти и сказать: “Давай поговорим”? Ты смеешься!

Ну что будешь с ними делать? У меня аж руки опускались. Но на счастье в город приехал театр. Сразу пошла и купила три билета. На “Ромео и Джульетта”. Видела её в Москве, и очень хотелось посмотреть снова. Но знала с самого начала, что не пойду: пусть они идут вдвоем, без меня.

За полчаса до того, как уходить, я обвязала голову полотенцем, разохалась, жалуясь на страшную головную боль. Розочка мне дала таблетки, чтобы прошло – я их все проглотила, чтобы не заподозрили ничего, а потом сказала, что – ах! – не помогло: идите, дети, без меня; если пройдет, приду. “Да: как же!” Одела Розочке ту самую брошь, шепнула ей: “Она Грише очень нравится!” и поцеловала её. “Передай его Грише”, подумала про себя.

Полюбовалась, как они уходили: он ей руку предложил, она оперлась на нее. Такая парочка: молодые, красивые оба, нарядные. Удачи вам: скажите, наконец, друг другу всё – и будьте счастливы, а мне родите второго внука.

Сняла полотенце, чай поставила. К тому времени, когда они могли появиться сразу после спектакля, на всякий случай опять намотала на голову полотенце. Но прошел час – второй – третий, их не было. Я поняла, что им не до меня: то, что я больше всего хотела. Сбросила полотенце и села ждать их.

Прождала всю ночь: они появились рано утром. Они медленно шли, прижавшись и обняв друг друга, и часто останавливались и долго целовались. “Мазл тов![6]” сказала я.

Я встретила их на крылечке.

– Мамэ, я и Розочка решили расписаться.

– Ты таки решился сказать ей, что любишь её?

– Да – на рассвете. Стало светло, и я увидел, как она смотрит на меня, и понял, что она любит меня тоже. И перестал бояться – сказал.

– И поцеловал её?

Розочка засмеялась:

– Нет: я первая его поцеловала.

– Я так и знала! – сказала я.

– Мы посмотрели друг на друга, и он сказал: “Розочка, я люблю тебя. Стань моей женой, хорошо?” И я в ответ поцеловала его.

Я обняла их и заплакала.

– Ну что ты, мамэ? Не плачь! Возьми эти цветы: мы их нарвали за городом на рассвете, – Гриша протянул мне большой букет полевых цветов.

– Вы спать же хотите – идите, ложитесь.

– Что ты! Какой ложитесь: через час нам надо быть на работе. Сейчас мигом переоденемся и побежим.

...Вот что рассказала мне твоя бабушка.

Мы приехали к ним на свадьбу. Нам очень понравилась твоя мама, и мы сказали, что правильно он делал, что не женился раньше – пока не встретил её.

Свадьба была скромная: только мы и несколько их сослуживцев. Но было весело: не слишком много пили, но много пели. Мама превзошла себя тогда, приготовив гору вкусных блюд.

А через год родился ты, Женечка, и бабушка была на седьмом небе от счастья. Тебя назвали в честь дедушки русским именем, похожим на его второе имя, Зейдел: так делали многие евреи тогда. Но папа твой имел в виду еще и своего учителя, с которым ушел на гражданскую войну – Евгения Павловича; его расстреляли потом во время ежовщины.

Бабушка и мама считали, что тебе надо сделать обрезание. Папа твой этого не признавал, но не стал возражать. И тебя обрезали. А Толе обрезание не делали. Но счастливей всего бабушка была, когда вы оба сидели за столом рядом с ней.

24

– Ты не устала, Белла? Ты так долго говоришь!

– Нет, Женечка, – нисколько. Глаза только чуть-чуть.

– Поспи.

– Спать по-настоящему не хочется. Чуть подремлю. А ты тем временем завари чай – по всем правилам. Очень хочется чашку хорошего чая.

Я пошел на кухню. Дождался, когда вода закипела, налил заварочный чайник и вылил кипяток через носик. Потом насыпал заварку, залил чайничек на две трети и накрыл полотенцем. Через пять минут долил его – в общем, сделал по всем правилам: как она просила.

Тихонько зашел в комнату. Может быть, она спит – тогда будить не буду. Похоже, так оно и есть. Я поставил чайники на стол и подошел ближе к кровати.

Что-то было не так: глаза её были открыты, но не повернулись в мою сторону. Боясь поверить, я прислушался: дыхания не было слышно. Пульс тоже не прослушивался: когда я отпустил её руку, она упала и повисла – как у бабушки тогда.

Всё! Нет и Беллы. Один.

Я наклонился и поцеловал её еще теплые губы, потом закрыл ей глаза. Начал действовать: достал из комода две простыни и принес с кухни свечи. Расстелил простыню на полу и подошел – взял её на руки, чтобы переложить на пол. Она почти ничего не весила: я опустился на колени, осторожно положил её и накрыл до подбородка второй простыней.

Подсвечников у нас не было: Белла мечтала купить, чтобы начать зажигать свечи в канун субботы. Ладно: сойдут лафитники. Поставил их у головы, зажег свечи. Всё: всё, кажется, как надо. А, нет: зеркала тоже надо завесить.

Я стою и смотрю на неё. Закрываю глаза – как тогда: может быть, когда я их открою, всё, всё-таки, окажется неправдой, но вижу тогда мертвую бабушку на полу и коптилку рядом, знакомых и незнакомых стариков-евреев, слышу слова молитвы.

Я открываю глаза и вижу её – тетю Беллу, мою Беллу. Тогда я прижимался к ней, ища облегчения и защиты. Теперь и она ушла. Ушла!

Надо было снять обувь и сесть рядом с ней, но я не мог сидеть. Вспомнил, где лежит её пачка “Беломора”, достал её и пошел на лестницу. Жадно затянулся – как первой своей папиросой.

Кто-то приоткрыл дверь: Клава, в ночной рубашке. Увидела меня – с папиросой, хотела что-то спросить, но тут же молча исчезла, и вскоре из нашей – теперь только моей – комнаты раздался её громкий плач. На её плач вышел сосед, в трусах и майке. Тоже высунулся на площадку.

– Жень…?

Я молча кивнул. Он ушел, и я услышал:

– Тома! Том, проснись: Белла Соломоновна умерла. – Он вскоре пришел ко мне, уже в брюках и пиджаке, и тоже закурил.

Потом мы пошли в комнату. Клава продолжала плакать, стоя на коленях возле тети Беллы; Тамара тоже была там.

Но Виктор и Тамара вскоре ушли: утром на работу. Мы с Клавой сидели на полу возле тети Беллы. Она долго не могла успокоиться, продолжала тихо плакать. А я не плакал: глаза были совсем сухие.

Постепенно она начала успокаиваться, и мы стали обсуждать, что предстоит сделать завтра. Просидели до утра.

Могила тети Беллы на Востряковском кладбище. Скромная могила с небольшой мраморной плитой: сделано на деньги Соколовых и Гродовых через год после её смерти. Зато ограда сварена из уголков на заводе мной самим вместе с Андреем Макаровичем. Стоила она очень мало: Дмитрий Сергеевич материал списал как отходы и потом дал еще и машину отвезти на кладбище. Мы установили ее вместе с Макарычем. Он потом достал из портфеля поллитровку, стаканы и крутые яйца:

– Оградку поставили – смотрится культурней. Давай-ка теперь, помянем нашу Беллу Соломоновну. – И мы помянули.

– Главное: умела она людей уважать. Всё по-человечески: домой пригласила, стол для тебя накрыла. Да: это не пол-литра за углом раздавить.

Я езжу туда не реже раза в месяц: убрать могилу, подсадить и полить бархотки. Заказать прочесть “Эл молэй рахамим”. Постоять и мысленно поговорить с ней.

25

Я закрыл альбом. Начинался рассвет, и меня начало клонить в сон. Завернул альбом в ткань и спрятал обратно в ящик комода. Потом погасил свет и лег.

Но я долго еще ворочался. Лица бабушки, мамы, папы, тети Беллы, Толи, дяди Коли стояли передо мной. А потом возникло лицо той девушки, Марины, у которой я как последний дурак постеснялся спросить телефон или адрес. И я понял, почему меня так потянуло к ней: увидел, насколько удивительно была похожа она чем-то на мою маму.

---

[1] Почему? (англ.)

[2] Правильно! (англ.)

[3] Нормально (англ.)

[4] Фрейлехс

[5] Простак (идиш)

[6] Поздравляю! (идиш)

[Up] [Chapter I][Chapter II] [Chapter III] [Chapter IV] [Chapter V] [Chapter VI] [Chapter VII] [Chapter VIII] [Chapter IX] [Chapter X] [Chapter XI] [Chapter XII] [Chapter XIII] [Chapter XIV] [Chapter XV] [Chapter XVI] [Chapter XVII] [Chapter XVIII] [Chapter XIX] [Chapter XX]

Last updated 05/29/2009
Copyright © 2003 Michael Chassis. All rights reserved.